Анархист

ПРЕДИСЛОВИЕ

Эта повесть написана мной не за тем, чтобы вы затеяли спор по поводу идеологической позиции автора, справедливости его обобщений и правильности построения композиции. Слава Богу , я уже знаю, чем кончаются попытки отстоять свою теоретическую доктрину. Сам неоднократно волновался, отстаивая и убеждая. Знаю теперь, как это смешно.
Повесть моя - это истина. Написана она для небольшого количества людей, похожих на меня и на Митю Лагутина - героя моей повести, человека, с коим посчастливилось встретиться мне в жизни. Люди, подобные Мите Лагутину  и мне без сомнения  с первых же страниц поймут каждую мою строку. К ним исключительно и обращаюсь. Прочие же, с первых строк возжелавшие опровергать или уличать меня, пусть это делают на свое благо в кругу близких и друзей.
Один человек, впрочем, из тех, на кого я надеюсь, останется таки холоден к написанному мной, хотя не станет ничего оспаривать. Он прочтет повесть и скажет, как говорил не однажды: « Ты прав, дружище.» Ему не станет ни радостнее, ни тоскливей. Впрочем, не уверен, что до конца знаю Митю. Допускаю, что в тайне и Митя надеется-таки на какую-то иную правду, кроме той, что есть.
По-видимому, пока мало кто понимает меня, но верно, есть и такие. К ним и обращаюсь в своем предисловии. Книга моя не против чего-то и не за что-то. Читая ее, можно легко ошибиться, приписав автору ту или иную позицию, пропаганду тех или иных идей. Позиция и идея должно быть есть, если считать таковыми безыдейность и абсолютную пассивность меня, как существа общественного. Но повторюсь: я не за что-то, и не против чего-то. Я знаю, что пишу просто и о простом, и ничего кроме простого в жизни нет. Я настолько в этом уверен, что уверенных в чем-либо другом почти не ввожу в свое повествование. А если и ввожу, исключительно хохмы ради, как оно и имеет место быть в жизни. Подозреваю, после этих строк еще дюжая компания читателей-нейтралов сдвинет брови и замотает головами. Зато Митя Лагутин скажет в который раз: «Правое слово молвишь, дружище.» И я, вдохновленный, продолжаю, пусть даже к концу моего рассказа останется единственный читатель. Хорошо бы, если им оказался Митя Лагутин. Это мне бы крайне хотелось, особенно теперь, когда я расстался с Митей и расстался навсегда. Хотелось бы видеть его в полном здравии, и его жену, и детей. Мало кто из людей мог изменить мои суждения, и Лагутин относится к таковым. Раньше я думал, что Митя, как и любой другой человек, в моей жизни необязателен. Теперь я так не говорю, ибо сейчас его нет рядом и мне часто бывает худо. Вернее всего и пишу то я потому, что любой человек в жизни необязателен, кроме Мити Лагутина. Сказано ведь (мной): счастливые - счастливы сами по себе, несчастные же  не нуждаются ни в чьем внимании и поддержке.   





ЧАСТЬ I.  ЛАГУТИН  И  Я.


... В нашем отделе появился новый сотрудник - молодой специалист. Что может быть скучнее этого факта. И коли я давно не надеялся встретить человека, хоть сколько-нибудь интересного мне, то не в коем случае им не мог оказаться этот полноценный добродушный, не собирающийся ни с кем конфликтовать, малый. Да. Мы оказались рядом, и Митя Лагутин вполне гармонично дополнил прочие спины и затылки, столы и причесанных детишек под стеклами , кульманы и массу предостерегающих плакатов. Все будет идти именно по такой схеме. Новенький будет терпеливо, а точнее учтиво, выслушивать белиберду нашего начальника Филькинштейна, будет кивать ему и твердить: « А! Понятно!», будет участвовать в бесконечных разговорах коллег о микросхемах, грибах и о том, какое  дерьмо этот «философ», т.е. я. Одним словом будет поворачиваться на требуемое от него количество витков. Могут быть варианты с научной или общественной карьерой, не менее банальные и грустные по причине своей наивности.
Лагутин прибыл к нам, когда минуло уже пять лет моей трудовой деятельности, и я уже не оборачивался на новичков, уже воспитал в себе равнодушие и гордость, уже прочел десятка два книг, признанных европейской цивилизацией.
Наш начальник Филькинштейн сказал Мите Лагутину: « А это -«философ» - Иноземцев Вовик. И, как не прискорбно, но это было действительно так, ибо мы все нынче аж до сорока лет, аж до пенсии остаемся Вовиками, Славиками и Толянами.
Митя мне улыбнулся, а я нет. Я оглядел его, благо было, что оглядывать: в мальчике 195 см роста, узкая талия, ничего нигде не висит, плечи на своем высоком месте, локти - на своем.
- Большой какой-то. - Сказал я и вышел из комнаты, теперь уже не вспомнить куда. Наверняка Лагутин подумал тогда, мол, вонючка этот «философ», хотя сейчас ни за что в этом не признается. Говорит, что я ему даже понравился. Может и правда, что не обиделся. Может и не обидчивый попался, при таком росте, это не редкость.
А Филькинштейн наш ( для краткости в дальнейшем стану называть его просто - Филька) не мог нарадоваться, что такой высокий и сильный человек будет теперь его последователем.
Фильке 50 лет и иногда мне его жалко. По воле злой судьбы я оказался рядом с этим человеком., теперь мы обречены до конца дней своих портить друг другу существование. У Фильки взрослые дети. Вот кто, я думаю, ненавидит меня и страдает жестоко. Но с другой стороны, спроси их отца, этого ученого мужа, ( без пяти минут кандидата) портит ли ему жизнь Иноземцев, он ответит вам:
- Кто? Этот сопляк, Иноземцев? - Он даст по комнате два быстрых круга и скажет вам, что вот ни на столечко не портит. Он даже сплюнет. Он искренне считает, что я слишком ничтожен, чтобы испортить ему жизнь. А спросите вы меня, портит ли мне жизнь мой начальник Филькинштейн, и я честно признаюсь вам, что, да, он портит мою жизнь. Он сделал меня несчастным человеком. Мы с ним два незаметных червячка. Червячки - соседи, и он сделал меня несчастным червячком. Впрочем, дело не во мне и не в моих дрязгах. В нашем отделе появился молодой специалист Митя Лагутин. Что может быть скучнее этого факта.
Однако кое-что пошевелило таки мое умершее любопытство. Для молодого специалиста Митя был, пожалуй, не достаточно активен. Верно, он выполнял распоряжения начальства, более того делал это грамотно и быстро, но и только. А где должный задор, где смелые идеи, где борьба с косностью и консерватизмом? Как не удивительно, но я не видел ничего этого в Лагутине. Признаюсь, я даже немного злился. Сам то я , слава богу, за первые свои пять лет перелопатил столько бумаг, исписанных мудреными крючками, столько микросхем и металла переворошил, что теперь мне было обидно не видеть такого энтузиазма в Мите. Да еще это его ласковое « непременно» или « без этого не обойдется». Я вдруг обратил внимание, что Митя, пожалуй, и не говорит ничего, кроме этих двух фраз. Филька порет белиберду, ставит сроки, а Митя только и скажет в ответ: « Непременно», или « Без этого не обойдется». По прошествии же некоторого времени Митя Лагутин повел себя и вовсе странно.
Однажды, придя на работу, он не взял паяльник, не взял книгу, не принялся крутить ручки приборов, а сел за стол и просидел, не отрывая взгляда от своих больших рук, пожалуй, что часа два. Вам это, вполне возможно, ни о чем не говорит. А мне  говорит о многом. Застенчивый Филька все не решался спросить Митю о его проблемах, а я, подобно зрелому ковбою, посмеивался над новичком из под края своего «Стетсона». Я ждал. Наконец, набрав в легкие побольше воздуха, Филька спросил Лагутина, спаяет ли он к обеду схему.
- Не-пре-пен-но. - Ответил Митя, вздохнул и поднял на меня глаза. - Верно, дружище?
Тогда я снял ноги со стола и впервые подумал: « Да. Верно.»
Верно было то, что мне доставляло не малое удовольствие наблюдать за ним. Когда такое было? Когда я получал удовольствие от общения с людьми? Пусть даже это простое любопытство. Даже за это я готов хорошо заплатить. Но тут было и другое. И не будь я - Владимир Иноземцев, если я не умею разобраться, что мне нравится, а что нет. А коли так, то я вижу, что Митя мне не только любопытен, но и удивителен. И удивителен именно симпатией, которую он вызывает у меня.
Судите сами. Звонок по телефону. Комсомольский вожачек  ( рост 155) отчитывает Митю за несвоевременную уплату взносов.
- Завтра непременно. - Тихо отвечает Митя, наивно полагая, что разговор исчерпан. Я то знаю, кто говорит с Митей ( рост 155), при таком раскладе Мите еще долго стоять с трубкой в руке. И он долго стоит и слушает. Потом медленно опускает трубку на рычаг, опять снимает и кладет рядом на стол. Он кладет трубку на стол, смотрит на нее, и хмурит брови, а поймав на себе мой взгляд, показывает на трубку пальцем и шепчет:
Владыка... - Важно так шепчет и выходит из комнаты. 
Ну не забавно ли? Хотя вам может показаться, что мои чувства по этому поводу - фантазия. Ведь никто в нашем отделе не увидел в Мите ничего особенного. Коллеги по работе, некоторые мои знакомые, узнавшие Митю,  не нашли  его чем-то выдающимся. Т.е. их чувства и представления не совпадали с моими, видимо потому, что были истинными, не иллюзорными. Одни из них с головой были увлечены научными изысканиями, мечтали о диссертациях, другие даже диссертаций не требовали, т.е. совершенно бескорыстно наводили тень на плетень. Были заядлые музыка...льные слушатели, были автомобилисты, дачники. И ничего не перевернулось в представлениях этих людей с появлением Мити. Механизм продолжал работать, скрипеть и елозить. Каждый винтик стоял на своем месте. Регулярно проводились уборки помещений, обновлялись плакаты, настенные графики, проверялись защитные средства. Филькинштейн водил по установкам других начальников, вежливо-превежливо говорил им о необходимости расширения отдела, о жизненной важности тематики. Заключались новые договора, выделялись средства, видимо где-то тоже были начальники, которым хотелось иметь побольше подчиненных, заключить побольше договоров, оттяпать побольше средств. Возбужденные каждодневным важным трудом сотрудники по восемь часов в день добровольно толковали о микросхемах и киловольтах, безошибочно повторяя в минуты сомнений те логические заклинания, которые напрямую связывали все эти киловольты и микросхемы со здоровьем их детей и внуков. Не то было удивительно, что взрослые люди ходили на любые собрания и поднимали там свои руки, но то было удивительно, что и без собраний каждый знал, что и почему надо, и каждый мог объяснить вам любое «нельзя» и любое «должен». И это были настоящие страсти и чувства, но распространяться о них долго не рискую, подташнивает. А вот припомнить кое-что из нашей с Митей дружбы не худо. Одно только трудно передать  спустя много лет, это то, что были мы тогда еще молоды. Поэтому несмотря ни на что, мы все-таки верили в счастливый конец, не уточняя, что это значит. Но делать это нам было все сложнее, ибо встретив друг друга, мы окончательно вывели для себя, что великое удовольствие смеяться, когда смешно, и плеваться, когда противно. И уже никакие общественные идеи, никакой скачок общественного сознания не могли сделать с нами наоборот. А что же прочее население страны? Не знаю. Скажу про наш отдел. Все эти люди, когда к лицу было бы просто рассмеяться, (например:  полн. собр. соч. В.И. Ленина, том 48, стр. 224) они упрямо твердят заклинания и имеют жалкий вид. Но все они, когда элементарно противно, (например: реформа цен, или дорога Ашхабат-Кабул) хорохорятся и подхохатывают. И вообще не знают, бедные, что им мне ответить...


*                *                *
    
Мой друг Митя Лагутин не читает и не читал книг. Он говорит, что все там выдумки. Разовью эту его мысль. Мы с Митей инженеры, живем в СССР. Утром ходим на работу, вечером из любви к своим женам помогаем им по хозяйству. Часто выпиваем и не видим других точек приложения своим силам. Это наша жизнь и ничего иного в ней не предвидится. Книги же, даже самые мудрые изобилуют событиями. В них конфликты, увлеченные герои, перемещения героев в пространстве и времени, т.е. по словам Мити - выдумки.
Митя служил в десанте, воевал в африканской стране Чад с французами (да, и там тоже), учился в Политехническом институте, закончил его с отличием. Вот тебе перемещения и конфликты, все есть, скажете вы. А я отвечу вам: какой же нынешний писатель станет писать об этом. Все они скажут, что это преходящее и настоящее, а писать надо вечное и идти на шаг впереди. Так они скажут и будут уверены, что это и есть истинная причина не писать о Мите. И мы согласимся с ними, ибо никто же не решится оспаривать смелость Советских людей искусства...Слово «СССР» можно смело заменить на слово – «Россия», а слово «Советских» - на « Россиянских».
...А Митя уже бродил между столами и стульями, изредка переворачивая их и ломая. Таким манером он заявлял о своей независимости и морщился от нестерпимой скуки. И когда кто-то делал ему замечание, Митя долго смотрел на того в упор, пытаясь что-то понять, но не понимал и обессиленный подходил ко мне. Именно так произошел мой второй разговор с Митей. Он подошел к моему столу, завис над моей головой, долго смотрел, видимо в мое темя, наконец проговорил:
- А почему, Иноземцев Вовик, тебя прозвали «философ», а?
- От того, мой юный друг, - Ответил я Мите, правда не сразу, - От того, что я обладаю способностью стройно излагать свои мысли, и в моих рассуждениях нет логических кругов.
- Ах во-о-т-оно как... - Митя присел рядом, а я повернулся к нему и выразил готовность побеседовать. И не только легкую иронию увидел я в Митином взгляде, но увидел я в нем синий блеск свободы. Можно было быть уверенным,  этот блеск будет со временем лишь спокойней и холоднее.
- А я вот в десанте служил. Проверялся на выживаемость, между прочим...Тушенку на животе разогревал, на автомате спал. Затвором в снег положишь, чтобы в бок не впивался, и спишь не шевелишься.
- А если пошевелишься? - После долгой паузы спросил я Митю. Он попыхтел, посопел и, окончательно расстроившись никчемности разговора, отвлеченно закончил:
- Если пошевелишься - с автомата упадешь...
  Я улыбнулся и увидел, как заерзал на своем стуле Филька, всем своим видом показывая, что нет, мол, ничего смешного, а улыбка  «этого» еще ни о чем не говорит. Лагутина он уже явно начинал презирать за предательство. А ведь Митя только и сделал, что подсел ко мне, а я только и сделал, что улыбнулся ему.
Это был наш второй разговор с Лагутиным и с каждым последующим мы нравились друг другу все больше.
Что для вас , к примеру, физика? Если вы физик, вы вряд ли согласитесь, что физика - это сплошная фикция. Если вы не физик, но занимаетесь технической наукой, вы можете согласиться, что физика далеко не главная наука. Если же вы гуманитарий, вы с удовольствием согласитесь, что физика и прочие науки - дерьмо. Опять же тут вы меня не удивите.
А вот я слышу за спиной голос Мити. Он говорит:
- Авто-фази-ровка. - Вам это о чем-нибудь говорит? Я полагаю, что да. Вы думаете, что автофазировка - это наука, это прогресс, это будущее. Сотрудники нашего отдела, слыша от Лагутина это слово, тоже думают: раз автофазировка, значит научный спор, значит работа, значит все в порядке. И вот Лагутина слышу я. Вижу его сдвинутые брови. Он напряженно решает что-то очень важное. И вот решение найдено.
- А-а-а! - Восклицает Митя. - Автофазировка ведь! Ни хухры-мухры! Это же - все!.
 И теперь я уже знаю, что для Мити это слово. Я знаю, что для Мити, несмотря на диплом с отличием, не смотря на глубокие знания двух десятков разных физик, несмотря на десять миллионов ученых нашей страны, не существует никакой автофазировки. Она, верно , была, но теперь ее нет для Мити, ибо ее нет вообще, несмотря на десять миллионов. И я выражаю солидарность с Митей. Я говорю:
- Все мы, - говорю я, - Должны добросовестно трудиться и тогда настанет день всеобщей автофазировки.
- Между прочим, - Не выдерживает наш Филька, срывается с места и решительно направляется в мою сторону. Но он доходит только до половины. Уверяю вас, и этот свой половинчатый шаг, он расценивает, как полный.
- Сегодня в 16-00 профсоюзное собрание. Явка обязательна. - Говорит он мне.
- Не поздненько? - Игриво спрашиваю я. И Филька, счастливый, что загнал меня в западню, захлопывает дверцу:
- Приказ директора! - Танцует он.
- Филька, - Говорю я спокойно и от всего сердца. - А если директор прикажет тебе разбежаться и торнуться головой об стену?
Филька ворочает глазами, пыхтит. Митя уводит взгляд в окно, смотрит далеко за колючую проволоку, за железную дорогу, по которой везут в вагонах станки для нашего института. Мы на них будем делать детали для других станков, которые в будущем привезут к нам. Лагутин называет всю эту карусель - повышением роли научно-технического прогресса.
Не удивительно, что я вслед за Филькой стал смотреть на Лагутина, как на своего возможного ученика. Думаю, открою парню глаза. Смешно, право, но по молодости лет, полагаю,  простительно. Я даже приносил для Мити книги. Принес одну, вторую. Митя благородно взял. Очень, мол, даже прочту. Но что-то надолго эти книжки у него застряли.
- Что-то не идут книжки, дружище. - Оправдывался Митя после моих напоминаний. - И делать вроде нечего, а в буквы лень смотреть.
- Так неси назад, - Обижался я. Обижался, помню, по правде, вот уж не в пример Мите был. Так ведь и не принес. До сих пор где-то у него валяются... Да...К чему, впрочем, я о книгах? Ах вот. Вспомнил. Как раз тогда Митя хитрил со мной. Забавно это у него получалось:
- Вот, - Говорит, - Уже совсем было положил твои книжки в полиэтиленовый мешок. Да, дай думаю, посмотрю, что хоть там в них. Пробегу, думаю, страничку, другую. И представляешь? Понравилось! Ц!.. Нормально так!.. - А сам то по одну сторону от меня глядит, то по другую.
- Ну, Митя! Ну, психолог, ну человеколюб. - Оба посмеялись тогда, а теперь вот припомнился мне этот пустяковый случай и многое еще вспоминается из прожитой жизни, которая вся-то и состоит из таких вот пустяков.
А с Митей мы в скором времени так сдружились, что даже моя жена Татьяна ( она, кстати, всегда с большим вниманием относилась ко всем моим переживаниям: по поводу науки и работы в начале нашей совместной жизни, по поводу искусства и государства - в середине, по поводу детей и даже женщин - в конце) даже моя жена все чаще спрашивала меня о неком Лагутине, чего он такого веселенького выкинул еще.
- Горячо обсуждали заявление о разоружении. Помнишь, по телеку передавали? - Начинаю рассказывать я ей.
- Помню, помню. - Кивает она. - Ну и что сказал Митя?
- А Митя сказал: «И охранники у тюремных камер будут стоять с булыжниками. И преступников будут не расстреливать, а забивать камнями, как мамонтов». - Так мы вместе с ней посмеемся, потом я припомню еще что-нибудь в этом роде, и мы опять посмеемся.
Конечно, были у нас с ней и другие радости и счастливые минуты: у нас были дети, у меня - она. Но, как сказал тот же Лагутин:
- Вовик, когда мой Леха встречает меня с работы, берет меня за руку, мычит, тянет куда-то, я смотрю на него... И мне хочется умереть...Мне стыдно перед ним, что я вот стою козел козлом и ничего не могу для него сделать. И я не раз смотрел на своего старшего пятилетнего хитреца-молодца и на младшего, этакую недотыкомку и думал так же как Митя.
И то что все наши коллеги считали себя учеными, а расширение отдела - делом наинужнейшим в мировом масштабе, а мы с Митей знали, что это расширение - всего лишь рост зарплаты нашего начальника, и то что в любых статьях уже не поймешь однозначно, есть ли в конце концов у многоуважаемых авторов этот злосчастный эффект, или нет его и в помине, и это и еще многое, что легко объяснялось всеми, и позволяло смотреть на мир глазами знающих свое место людей, а нам с Митей не давало спать по ночам, все это позволяет мне теперь определить главное, что объединяло нас с Лагутиным. Пожалуй это ясное представление своей микроскопичности.


                *              *               *         


       ... Однажды Лагутин  пришел на работу с весьма заметным синяком под глазом, сдобренным короткой царапиной.

- Дружище, - Сказал он мне. - Ты давно живешь. Ты мудр... Ты философ! Скажи, как же так?  -  Я слушал его начало и чувствовал, что придаю этому чуть ли не первостепенное значение.
- Когда я был молод, я хорошо стрелял из автомата. А знаешь, когда автомат в руках, когда он еще не стреляет, а только готов по твоему приказу начать... Эт-то!.. Эт-то просто песня! - Митя вздохнул и задумался. - А вчера меня набили милиционеры. - Добавил он и уронил голову.
- Как, Митя? Ну-ка, ну-ка?
- А так. Стою на остановке с друзьями. Подъезжают, останавливаются. Стоят. О чем-то меж собой беседуют в кабине, курят. Долго  стояли. Потом один вышел, подошел, взял мою сумку, она на сугробе стояла...шагах в двух. Он ее берет и несет в машину. Ну я удивился, крикнул ему, мол сумку оставь. Догоняю. Тут второй вылазит. Я за сумкой потянулся. Этот второй, раз, мне по ногам сапогом... А скользко. Я с катушек... Смотрю - опять замахивается. Я отскочил. Они - ко мне. И друзья стоят, не знают, что делать. Я еще отскочил... Ну отбежал по дороге. Смотрю - разозлились, а видно, что датые. Побежал. Сначала не быстро, вроде как шутя. Смотрю они не шутят. Ворочаются в машину. Разворот, и за мной. Я бегу. Дорога прямая, по краям сугробы, чуть ни в мой рост. Ели, сосны, фары сзади, снежок порошит. Кра-аси-ива-а! Думаю, свернуть бы надо. Прыгнул через сугроб, и по лесу. Тропинка какая-то...Десять шагов не пробежал - забор. Ну, думаю, прошибу! С разбегу ка-ак хряснул плечом! Не тут то было. Отлетел назад и аккурат к ним в лапы. Один пистолет держит, смеется. Вдруг как уделает мне в глаз стволом. Я за глаз схватился. Второй - сапогом по ... этому .... Ну, что вот думаю, убьют ведь к едреней фене... Что-то такое им сказал, мол за что. Они затихли, опомнились что ли? Я глаза поднял, - стоят, озираются, мямлят что-то.
- Ты что?.. - говорит один. - Ты что же это сумку на сугроб поставил? А если каждый так будет ставить?.. Ну и ушли, сумку мне оставили. Видишь, какое дело, дружище...
Интересную реакцию вызвал Митин рассказ у большинства знакомых. Видно было, что многие посмеиваются втихомолку, уверенные, что вели бы себя в такой ситуации гораздо достойней. Другие же и вовсе, хоть и не находили членораздельных объяснений, все-таки мямлили подобно тем ментам, мол, нефиг было сумку на сугроб ставить.
У нас на службе был закуток - экранированная измерительная комната. Там мы с Митей часто коротали время, скрываясь от докучливых начальников и их подчиненных. Там Митя рассказывал мне и кое-что почище случая с ментами. Это касалось его службы в Чаде.( Так таки и не верете, что и в Чаде тоже.)
Митя мне рассказывал о войне с французами, и я удивлялся его рассказам, хотя как будто не должен был. Прежняя жизнь Мити теперь удивляла и его самого.   
 

Что-то со мной стало, а? -  говорит Митя. – Я ведь все мог объяснить себе, даже там, в Чаде. Нас учили говорить по-французски такие фразы: «Говори, иначе будет еще больнее», и «Говори, иначе сломаю руку», только эти две фразы. Ведь учил же. И не думал, зачем учу, если все равно не пойму, что он там  мне сказал. Не дурь ли, дружище?
Так за что там сыр-бор-то получился? – Спрашиваю я Митю.
А я больно знаю. Когда был там, вроде знал. Что-то нам говорили. А мы кивали… Главное дело, война там была интересная, съедемся по единственной дороге через джунгли. И ну молотить друг по другу. У кого первого патроны кончаться, те значит, ходу. Поражение, одним словом… Однажды одного ихнего подобрали, раненного. Мужик, лет сорока. Смотрит на нас по-простому как-то. Что-то такое сказал нам, типа: «Как дела, мужики?» А мы то, глаза у всех выпученные, сидим, головами мотаем, ну точно – бараны. Тьфу, не могу вспомнить. Он поглядел,  поглядел, видит, ребята совсем обезумели. Замолчал…Может курить спрашивал.
Да, Митя, таких как ты в Чад нельзя.
Нельзя, - соглашается Митя. – Да, и таких, как ты.
Я тоже с ним соглашаюсь, а через два дня, отзываю, Лагутина в укромный уголок, запираю дверь от постороннего взгляда и показываю Мите такую вот стальную аккуратную штуку ( заготовку для револьвера).
Митя взял, повертел в руках, хитро прищурился на меня и говорит:
Иноземцев, а ведь я заводной. Я ведь возьмусь да и сделаю.
Мы. – Поправил я Митю.
Мы, мы. – Согласился он.
Однако месяца два мы были увлечены делом. В нашей лаборатории был небольшой токарный станок, фрезерный мы сделали из сверлильного и дело двигалось. Потом наша возня нам надоела. Я еще как-то хорохорился, даже стыдил Митю. Говорил, мол, каждый мужчина должен иметь оружие, на что услышал от него обидные слова:
Это мы-то мужчины? Насмешил.
Ну, хорошо, - уговаривал я Митю. – Все- таки, давай не бросать. Я тебя прошу. Я тебя умоляю, Митенька.
Я понимал, что без Мити – это дохлый номер. Это он может почти все. Я его просил, укорял, а он глядел на меня грустными глазами и говорил:
Тупизна все это, дружище. А более всего -  лень.



X     X    X

Надо ограбить инкассаторов. – Слова Мити. Наверное, каждый мужчина в возрасте 25 лет пускается фантазировать на эту тему.
И как он собирается это сделать? – Интересуется моя жена, гладя пеленки.
Говорит: «Возьму на стройке трубу. Напущаю туда взрывчатки, которую сам сделаю. Загну трубу с двух сторон и с криком: «Танк от бутылки горит!»  брошу в окно машины. Все наши ученые тут же начинают сверкать на Митю государственными глазками и похихикивать. Оставишь, мол, на месте преступления пуговицу от рубашки, и привет.
«А я, - отвечает Лагутин, - рубашку съем».
« Ерунда какая-то» – говорит моя жена.
А, по-моему, смешно, говорю я.
Так шутил Митя Лагутин, так шутил я. Этим шуткам кроме нас с ним смеялись наши жены, да и то не всегда. На деле же все было серьезней. Негде было взять денег ни мне, ни ему, ни нашим женам. А кроме денег негде было жить, не на что было спать, нечего было надеть на ноги, не во что было одеть молодых еще жен. Когда у меня родился второй сын, Митя сказал: «Родился еще один наследник, унаследует от тебя репродуктор и передачу «Товары народу»».
  Наши с Митей злобные выпады в адрес многого и многого давно снискали нам дурную славу (среди сотрудников отдела, разумеется). Вслух такие упреки высказывали только старшие. Знали, что Митя им ничего не сделает. Сверстники же, даже в разгар самых наших пылких негодований,  помалкивали. Вы не замечали, как молодые кадры первые годы своей трудовой деятельности в коллективе страстно кивают и нашим,  и вашим? Видимо где-то в самых глубинах все-таки чуют свою мизерность и осторожничают. Но стоит кому-то стать хотя бы комсоргом или бригадиром, как этот кадр словно сваливает с себя гору сомнений. «Вот она – справедливость. Все становится на свои места». И если раньше он максимум, что позволял себе в нашем с Митей присутствии, это сказать: «Ну, положим, это не всегда так», то теперь он уже говорил: «Всем то мы недовольны. А кто виноват-то во всем? Сами и виноваты. Элементарного порядка не можем навести». Вот ведь до чего доходят иные молодцы, поглаженные по головке.



ЧАСТЬ II. ДОМ.

Лагутин стоит в десяти шагах от меня и глядит в небо. Над нами из-за леса и снова за лес целый день носятся самолеты. Есть синева неба, есть зелень леса, есть раскалывающий небо грохот, который трудно связать с не имеющими цвета кусками. Эти каракатицы сжирают за минуту столько, сколько мы с Митей привезем из этих мест за месяц. Митя смотрит им вслед – им не похожим на птиц.
  Я сижу на стене сруба, мои руки устали, но они мне сейчас нравятся. Через четыре минуты мы встаем, мы возьмемся за очередное бревно, втянем его на сруб, отмерим, отпилим с обоих концов, вырубим лапы, вырубим паз, примерим, поставим. За эти час с небольшим мы скажем несколько слов: « перемусолили», «готово, переворачивай», «крепи», «сука», «фух-х-х». Потом я сяду, и Митя, пожалуй, тоже сядет. Еще через час сядет солнце.
- Чуешь? Из леса прохлада канает.
Да ты, Митя, поэт.
Вот уж никогда в жизни… Даже писем не писал.
А жене?
Мы с ней больше чем на неделю не расстаемся.
Может и хорошо.
Это наш разговор на перекуре. Потом мы ставим еще одно бревно. И уже в полутемноте, а летом – это 24 часа, мы собираем инструмент, бросаем его под какой-нибудь угол сруба, причем тут же забываем под какой именно, накрываем куском рубероида и идем к палатке готовить ужин. У нас есть десять банок тушенки, а это для советского гражданина маленькой счастье. Мы варим на костре макароны с тушенкой, едим и съедаем все, хотя хотелось нам только чаю. С удовольствием пьем и его. Отдыхаем, стараясь не заснуть, чтобы чувствовать, как отдыхается. Потом ложимся. Митя говорит, что он засыпает, пока клонится из положения сидя в положение лежа. Это потому, что его совесть остается чиста. Я долго не могу заснуть, думаю о жене, детях. Вздыхаю и ворочаюсь…И снова  утро – жара или дождь, в десяти шагах Митя Лагутин, липкие руки и плечи, пилы, топоры, бревна.

 …Ранней весной я сказал Мите: «Долой». Мы купили топоры, вышли за город к лесозаводу, почесали тыковки, отрыли из под снега несколько бревен, попробовали срубить венец. Ничего не получилось. Через неделю пришли снова. Предварительно порисовали, обсудили ошибки, обозвали  не хорошими словами автора книги «Как построить сельский дом» ( почему-то по фамилии – Шельман), и вновь пришли на бережок к  лесозаводу. И то, что мы всегда подозревали, оправдалось. Оказалось, что мы парни хоть куда. С тех пор прошло много лет и трудно припомнить на вкус ту надежду на собственные силы, которая заставила поехать нас за сто километров искать заработок. В конце концов, смешно сидеть сейчас и тупо вспоминать все мелочи, которые могли бы хорошо воссоздать прошлые наши дни и прошлые наши чувства. Не буду вспоминать, скажу только, что было все тогда хорошо. Жены собрали нам рюкзаки. Мы сели в электричку, и как актеры экстракласса устало осмотрелись в окно. Нас покачивало на стрелках, и мы улыбались бессмысленности жизни, не имея о ней  тогда настоящего представления. Потом мы сошли на станции, где 50000  счастливцев получили возможность корчевать лес, осушать болото и строить себе избы. Была ранняя весна, и счастливцы лелеяли свое счастье в своих городских клетушках, боялись спугнуть его.
Светило солнце. Дорога от станции была укатана добросовестно и слепила глаза. С обеих сторон ее стояли густые темно- зеленые ели. Все смахивало на хороший слайд, и мы посередине дороги: высокий Митя Лагутин и невысокий я, тоже походили на киногероев.
Три часа мы мотались по колено  в снегу по участкам, кое-где не тронутым вовсе, кое-где раскорчеванным и для приличия ровно заваленным снегом. (Труп, накрытый белой простыней). Слышали детские голоса, которые нельзя было отыскать, стук топоров или, точнее сказать, чего-то твердого о что-то твердое. Встречались нам и готовые срубы. Первый осмотр одного из этих инженерных сооружений сильно помял нам лица.
Даже водка, лежавшая в одном из наших рюкзаков перестала вдруг побулькивать и подмигивать, как справно она это делала с самого вчерашнего вечера. Лагутин смотрел на уходящий вверх угол сруба и молчал.
- Даже ты, Митя, теряешься как предмет, имеющий размеры, рядом с этим сооружением.
- Пожалуй, двоим не осилить, – согласился Митя, - Тем более осиливать пока нечего. Его же лбом не прошибить. Где обещанные просители и заказчики?
- Как осилить нечего? А водка?
Митя сморщился и вздохнул. Мы поднялись на крылечко, нашли пару досок , соорудили себе скамью и место, куда поместить пищу. Расположились и затихли, глядя всяк в свою сторону.
- А мы ведь с тобой в первый раз будем сейчас водку пить. Так все пиво. Верно, Вовик. – Митя осознал значение грядущего события и налил в крышку из-под термоса.
Ну, дай бог не последний.
Мы с ним выпили, закусили моим цыплёнком, огурчиками, жареной камбалой, снова цыплёнком, котлетками, снова огурчиками и только потом – Митиными бутербродами с сыром.
- У тебя хорошая жена, Вовик.
Поживи с моё, и у тебя будет хорошая.
Мы выпили за мою жену.
Да… - вздохнул я философски. – Хорошо мы с тобой устроились. Бросили жен с малыми детьми. Якобы на заработки. Они нас провожали, вслед смотрели. А мы водочку попиваем, цыпляток огладываем, да вокруг смотрим.
Митя оставил крышку…
Случайная пассажирка на обратном нашем пути решила вдруг поинтересоваться, кто мы такие. Она оказалась добрая женщина. Рассказала о своем сыне, который не гуляет, не пьёт, но одна беда – не может найти себе невесту. Сруб они с сыном уже построили, вернее им построили сруб  за 1500 рублей. Теперь вот сын привез железобетонные сваи под фундамент и, судя по его грустной улыбке, стоило, во что бы то ни стало жить на белом свете. Нам, пьяным, казалось, что действительно – отчего бы не пожить на этом свете. Тогда мы ещё не знали, что три года будем ходить мимо сруба и сваленных рядом железобетонных свай, пока на участке не появится более зажиточный хозяин. Чтобы продолжить дело этой легковерной женщины, нужна сумма ещё как минимум в 3000 советских рублей, а это 10 лет честной работы. (Кто при этих словах вздумает хмыкнуть, у меня есть единственное разумное – дать крепкого щелчка, по аналогии с воспитанием сына, порой, не понимающего самых очевидных вещей).
  Прощаясь с нами на вокзале,  добрая женщина, оставила нам свой телефон и обещала спросить своего начальника Баснера, не нужны ли ему плотники. Обещание это было дано скорей всего вместо слов «до свидания». Мы с Митей никак не надеялись на положительный эффект случайной встречи. Потому еще два раза проверяли судьбу в заболоченных лесах под Лугой. Теперь хорошо представляем всю ширь катастрофы, называемой «дачные участки». Мы пытались, но не могли понять измазанных лысых мужиков, толстых некрасивых женщин, стоявших по колено в грязи среди вывороченных корней, черными кругляками торчащих, говоривших небу: «Через четыре года здесь будет город-сад». Небо смотрело на все равнодушно.
  Я сказал тогда Мите: мы видим перед собой цвет нации, именно тех русских, которые не вымрут – ни от пьянства, ни от спида, а теперь, заимев землянки в 100 км. от города, они, пожалуй, уцелеют и после атомной бомбардировки.
     Митя ответил мне, что все бы ничего, да больно уж страшные бабы. « Неужели это есть цвет нашей нации».
Зато это были хорошие честные люди. Никто не хотел нанимать нас на работу, ибо ни у кого из них не было денег. Только старик Баснер, долго и хитро осторожничавший, решил, что мы как раз тот случай, когда можно платить, когда не испортят. 
Женщина, что встретилась нам ранней весной, предложила своему начальству наши услуги, а это уже рекомендация. Баснер всегда считал, что главное не спешить, а хорошо всё обдумать. Он принял наши услуги, по его мнению, мы были не какие-нибудь орелики, что мотаются по участкам в поисках работы, а «были плотники с рекомендацией»…
Все это лишние подробности, но не зачёркивать же их  теперь. За месяц у Баснера мы получили по ТЫСЯЧЕ рублей, срубили ему дом и остались друзьями.

Последнюю ночь первой шабашки, выпив по стакану водки, мы сидели у костра и  разговаривали. Я курил, Лагутин смотрел на огонь.
Почему ты не хвалишь меня за идею приехать сюда?
Я хвалю, -  отвечал Митя.
То-то. Я всегда говорил, что талант – везде талант. Мы с тобой
    теперь будем работать и заработаем нашим детям светлое будущее.
Ночь тогда была теплая. Мы были полны чувства собственного достоинства, мы нравились сами себе, а водка затушевывала и без того неясное сомнение на счет случившейся перемены.
На следующий день хозяин-еврей  отсчитал нам по тысяче, похмелил, рассказал о чудо-кораблях авианосцах, которые он строит, и уже построил за двадцать лет целых один, против ихних двадцати. Мы сидели рядом с его срубом и удивлялись, что все это нагородили за двадцать дней два человека. На авианосцы мы не удивлялись. Баснер был смешной мужик.
Однажды… Работа уже подошла к концу. Нам показалось, что не хватит бревен. Хозяин наш выразил массу сом нений на счёт экономии и бережливости, но поскольку дом ему уже нравился, то глазки его принялись тщательно скрывать от нас мысленный поиск вариантов. На выходной мы отправились в город за очередной порцией провизии. Возвращаясь, встретили его. Он в свою очередь уезжал на неделю домой. Он был весел и подвижен. Нашу недолгую встречу-расставание Баснер закончил словами:
- И не удивляйтесь (пауза, улыбка), если обнаружите на участке пару лишних бревен ( хе-хе, мн-да, прыжок, пируэт)…
…Итак. Случилась ли перемена?
Первая тысяча нетрудовых доходов исчезла за полгода. Следом за ней и также бесследно исчезла вторая.
Мы оказались не в силах бороться в одиночку с жестоким экономическим кризисом, охватившим безропотную державу. Нас всех учили жить духовно богато. Мы рождены для более высоких целей, нежели зарабатывание денег. Духовность, духовность и ещё раз духовность! Вот на чём мы с Лагутиным отныне и навеки ставили жирный крест.
  «Будем жить и работать по-американски!» – упрямились мы. И ещё три года продолжали толкаться в битком набитых электричках. Усталые, спали среди ног и под подолами советских граждан, стремящихся к земле, спали в дощатых сараях и сырых палатках. Мы построили для народа около десяти жилищ, заработали по пяти тысяч на брата, и теперь над Митиной кроватью красуется ковер два на три, а у меня в квартире есть всё, чтобы спокойно встретить старость.
Как же так? – спрашивал меня Митя, - куда все делось.
Похоже, что нас обманули, - отвечал я Лагутину. Работали мы по-американски, это верно, но вот товары покупали по советским ценам и по советским ценам покупали детям витамины.
Так я шутил. На  деле же было другое. Обманули нас гораздо раньше. Давным-давно одни люди своими руками производили на свет массу полезных вещей, другие же умели говорить складные слова и выдумывать неопровержимые законы. Слова и законы были самые разные. Они часто менялись и отменялись. Только один святой закон люди проносили через все катаклизмы. Закон о том, что говорить умные слова и издавать законы необыкновенно трудно, но чрезвычайно необходимо. Эти мудрые люди говорили, что те, кто двигают руками, непременно погибнут без тех, кто двигает языком. То есть, они обязаны другим жизнью, не говоря уже о мелочах.
Но ты, Митя Лагутин не расстраивайся, я ведь придумал для нас с тобой смысл жизни, - такие грустные слова я произнес в  те далёкие годы, но произнёс их весело.
-Мы с тобой Митя будем строить дом себе. Большой. В лесу. Красивый и чистый. Будем жить с нашими жёнами и детьми, а жёны будут ходить по янтарным струганным полам в горницах и по лужайкам в округе в сарафанах.
 То есть вот так, да? – после паузы, отмечающей период жизни, проговорил Лагутин и подбоченился, - Дом говоришь?
Да.
И чтоб такой… Чтоб бляха-муха!
Да!  - Да! – кивал я своему другу, а глаза мои были полны слез благодарности, а руки мои дрожали, доставая папиросы.



Четыре научных сотрудника: Я, Митя и ещё двое наших знакомых устроили плотницкий вечер. /Я уже тогда подозревал, что выйдет рано или поздно закон, мол, наука наукой, а деньги зарабатывать -–это уж кто как сумеет и в свободное от работы время/.
Затея наша с вечером выглядела весьма и весьма нестандартно. Мужчины , все кроме Мити Лагутина были в косоворотках. Жёны наши, те, кто рекомендовались мною десятью строками выше в хоровод на зеленой поляне, были молоды, стройны, веселы. Мы делали пельмени, естественно после этого кушали их, сочные и горячие. Вспоминали шабашные курьезы. Слушали музыку, танцевали с красивыми женщинами (я пожалуй последний раз в жизни).
Случайно в нашей компании оказался пьяный сосед по лестничной клетке, наш сверстник, секретарь комитета комсомола, впоследствии знаменосец Советской науки в Вене, толстый товарищ Барабаш. В одном из приказов по институту в его фамилию, в последнюю букву вкралась опечатка. Этим он нам и запомнился. Увидев нас в косоворотках, товарищ Барабаш страстно возжелал сплясать «русского», а увидев наших жён, да как-то всех разом, и вовсе потерял человеческий облик. Это тоже было весело.
После его бесславно закончившегося визита / у товарища Барабаша лопнули брюки сзади по шву /, все мы вернулись за стол , и я попросил слово. Я сказал, что смею предложить присутствующим здесь занятие, достойное всей жизни. Заметьте, в моем предложении будет как раз та связь духовного, так необходимого простому русскому человеку, и вполне материально-осязаемого. Под всеобщее ликование я достал из общей пачки четыре варианта дома и передал собравшимся друзьям. Дом предлагалось построить сообща на четыре семьи. Жить там вместе или поочередно, приглашать туда друзей и родных, завещать это, в конце концов (вместе с собранной к тому времени бесценной библиотекой) нашим детям. Вот один из вариантов ( См. «Сказка о царе Салтане» А.С. Пушкин).
После просмотра шуму поубавилось. Как-то сразу оказалось, что пора и честь знать. Вечер окончился учтиво. Взгляды  прощавшихся все больше были обращены в себя. Да и наверное ясно, почему.


Если вы, читатели, люди высоко духовные, для Вас слова «смысл жизни» и «дом» никак не могут стоять через тире. Для высоко духовного человека смысл жизни, конечно же, не может заключаться в чем-то материальном. Особенно излишне объяснять это гражданину СССР. Наше 300 миллионное население – не какие-нибудь хапуги, рвачи и выродки, а ежели таковые и встречаются, то кроме общественного презрения ничего другого они не заслуживают. Ведь и верно - смешно и жалко видеть такого человека. Жить богато – зачем ей-богу. Младенцу понятно, что не в этом счастье. Настоящее счастье – это!..
ЭТО КОГДА - …КОГДА ЧЕЛОВЕК!.. НУ, НАПРИМЕР…
Потом всех обманули абсолютно противоположной идеей абсолютно те же люди.
     Да мало ли кругом! Дело даже не в этом. Я вот лучше опишу одного нашего знакомого.
 Зовут его Федя Васильев. Тогда ему было 34 года. Жил он в пригородной зоне с родителями, был единственным сыном. Семью не заводил, ждал, когда встанет на ноги. Работал Федя Васильев в нашем же институте сперва радиомонтажником, а после и до инженера дорос. И вот, имея в 30 с небольшим лет доходы от подсобной теплицы, решился Федя строить дом, а там жениться.    
В это полное надежд время прознал Федя Васильев про наше с Митей второе ремесло и взялся нас обхаживать. Мы «для проформы покуражились чуток», как сказал бы Митя Лагутин, и согласились. Работа предстояла серьезная, и  условия были выработаны далеко не коммунистические. Федя обязался нас возить на собственном автомобиле от постели и назад, кормить обедами, завтраками и ужинами, платить, как платили в старину. Мы обязались работать по выходным всю зиму и к весне выполнить намеченное.
Ни до этого, ни после  не работали мы с Митей так славно. Одно только питание чего стоит. Мама Феди Васильева – вот главное лицо нашего договора. Она должна была нас кормить и всё остальное считала делом необязательным.
 Бывало, развалится сытый Федя на диване и спрашивает:
- Ну как, мужики, огурчики, помидорчики?
Мы отвечаем:
    -М-м!
         -М-м!
Большую радость мы доставляли каждодневным своим мычанием Фединой маме. Кушали мы свежие овощи в сметане, кушали мясо и кур, кушали и мычали, а работа - она как бы была не главное. Но и ей надо отдать должное, без неё и тех овощей, итого мяса разве вспомнил бы я сейчас. Мало ли мы их кушаем.
С субботы на воскресенье Федя топил нам баньку. Топил щедро. Несмотря на множество дырок, заколоченных фонерками, в бане было жарко. Федя сам парил нас, холил и обязательным порядком растирал наши ягодицы. При последней процедуре он непременно приговаривал: «Это самая важная в человеке механизма. Её надо беречь, ребятки. Пусть рассла-абится, отдохнё-ёт! Наработалась. Вот та-ак, вот та-ак!» Словечки типа: «жизня», «лубоф» (любовь т.е.), «мысля» и другие в этом роде Федя частенько вставлял в свою речь, якобы по причине своего мужицкого происхождения. Однако, напуская таким макаром шутливый тон, Федя тем не менее давал понять собеседнику, что он хоть и мужик, но мужик с прищуром.
         -Как? Небось не хуже вашего города? – Не забывал спрашивать Федя, когда мы, распаренные, выходили в предбанник. Мы с Митей сидели понурив головы, что вполне могло сойти за осознавание нами (только сейчас в полной мере) всей никудышности своего существования в городе.
- Ц! Да!
- Ц! Да!
Говорили мы и качали головами. (Действие чрезвычайно частое в общении с заказчиками да и просто с людьми).
Федя Васильев по поводу абсолютно всего имел своё суждение. Приведу некоторые из его, повторяемых нам каждодневно по нескольку раз, твердынь: «Моя бы воля, я бы всех этих режиссёров, поэтов, писателей, взял бы пулемёт и та-та-та-та-та-та-!» это он говорил вечером перед экраном цветного телевизора, в час перед сном, почёсывая в паху.
«Даже царь с немцем один в один сыграл. А нас четыре года, как вшивых по бане гоняли…» - это он говорил горячась.
«У меня батька как говорит: «Зачем тебе дом? Ты где живёшь? Ни где-нибудь, ты при социализме живёшь. А социализма, она как говорит – всё, что заработал на заводе пропей и лежи на диване, как я. А то – дом, дом!» Тут у Феди сквозила невысказанная надежда. Не высказанная, но поднявшаяся уже на полтора этажа.
«Капитализм впервые накормил людей» - это его любимая цитата. Были и ещё изречения, коих я уже не припомню. Всех их можно назвать по научному – мелкобуржуазными, можно назвать по буржуазному – научными, человеческими, т.е. как угодно можно называть. Меня же они, если не бесили, то саркастически хмыкать заставляли с обязательностью электрической лампочки. Чем же суждения Феди мня так расстраивали? А той самой безотказностью закона Ома: включил – загорелось.
Скорее даже не сами Федины слова злили меня, а то, что я не мог их выслушивать равнодушно, как это делал Лагутин. Даже в разгар наших с Федей споров Митя устремлял свой взгляд, а следом и мысли, на непременно подворачивающийся к такому случаю забавный предмет:  «Мужики, смотрите, какая у мужика красная шея.» Тут наспех происходил осмотр шеи проходившего мимо мужика, и темп боя сбивался. В подобные минуты  мне казалось, что симпатии мои к Лагутину чисто теоретические.
 Как-то я спросил его, почему-де он не реагирует на Федину сермягу, или он вовсе не слушает нас?
         -Почему не слушаю? Слушаю. Но у Феди ведь своя специфика, и потом он во многом прав
         -Прав-то, прав, да всё равно злость разбирает, - признавался я Лагутину, и уже чувствовал, что никаких тайн не остаётся у меня от этого человека…
Однажды шутки ради я сказал Феде, что он – анархист.
         -Почему анархист?
         -Ну раз против государства, - пояснил я .
         -Почему против? Ты пойми, чудак человек, любому делу нужен хозяин. Хо-зя-ин, - и Федя повторил свою философию о семнадцатом годке, когда только-только оживали, как все порушили и повывели. Я не стал растолковывать Феде, что «анархист» и хозяин может быть одно лицо. Это далеко не только от Фединой логики. Все так удачно сложилось, что для подавляющего большинства нашего общества слово «анархист» нынче воспринимается примерно также, как слово «револьвер». Я спросил у Мити:
А ты, Митя, анархист?
Я спросил и понял, что как бы не ответил мне Митя, он останется Митей Лагутиным. И он им остался:
Я, дружище, предпочитаю не давать на свой счет определений. - Пусть это было всего лишь дань давней нашей дружбе, но это был ответ. И это было добро на дальнейшее мое разглагольствование. Я и закончил с пафосом:
О! Ты истый анархист, Митя! Верь мне!
Вот такие, выражаясь пролетарским языком, антагонистические противоречия были у нас с Федей Васильевым. И до тошноты грустно было смотреть, как Федя, жалко улыбаясь, подгонял кран, цеплял трос, падали фермы, расшиперивались, из последних сил держась друг за друга, лапы. Феде Васильеву велели разобрать дом. Серьезные, да чего уж там – мрачные стояли у казенной «волги» люди из исполкома, а потом из мэрии. Они выполняли священный долг.
Ну что, мужики. Сколько за разборку возьмёте? – Спросили нас исполкомовцы. (Мы стояли тут же). И наши антагонистические противоречия с Федей легко позволяли нам взять сию минуту в руки обрезы и навести порядок.
До какой удивительной степени все разумные поступки, а тем более слова, бесполезны. Люди установили законы. Единственно верные и справедливые. Исторически 70 лет назад, и двадцать, и полтора месяца назад – новые исторические законы. Учредитель их, тоже человек, самый благородный, неподкупный, бескорыстный и святой. И каждый последующий учредитель лучше предыдущего. Без всего без этого мы, конечно же, все подохнем.

                Х       Х       Х

«Вот те политика пошла,» -  скажете Вы, мои строгие судьи, - похоже на то, - только и отвечу я. Да и как я могу обойти её, когда вся страна только и говорит, что о политике. Чем мы лучше Штатов и Японии? Всё большие силы включаются в поиск. Чем? Вот уже и экономисты, и идеологи, и мужики у пивного ларька объединены общей задачей. Видать всё меньше остаётся предмета поиска.
… Как-то летом, когда, по словам Мити, «из леса канает прохлада», мы сидели кто на чём и точили топоры. С соседнего участка донеслись позывные голоса Америки и Вашингтона, и я подумал, пора завязывать с шабашками навсегда. На самом же деле пора было вставать и впрягаться в работу.
          -Интересное дело, - вдруг заговорил Лагутин, - я вот сейчас услышал позывные и этот ненашинский тембр… И ты знаешь, Вовик, ощутил непонятный уют на душе. Почему это, Вовик?.. Как-то так… Уютно и радостно стало на душе, – попытался получше объяснить Митя свои ощущения. А Володя Иноземцев, грешным делом, проскочил мимо этого ощущения уюта. А ведь оно было. И было вдвойне дороже, что заметил его не я своим метастабильным мозгом, а заметила его сама природа. И душу тронули не рассуждения, не новая сенсационная информация, а просто тембр голоса. Может это и есть то вечное стремление простого люда к чему-то идеальному, справедливому, вечная вера, что эта справедливость всё-таки есть. А может, к нему надо даже стремиться? Что это за вера – дело десятое. Тогда даже Америка годилась. Как же иначе объяснить нашу симпатию к Врагу. Ни я, ни Митя не знакомы с буржуазными доктринами, ничего не читали запрещённого, не знаем ни их истории, ни своей: сколько раз они переписывались. Одним словом, никакие мы не диссиденты, а уют ощутили. Будь мы интеллигенты в третьем колене, владей мы языками, хотя бы одним, было бы понятно. Можно было бы хоть как-то объяснить, а так?.. Мы ведь кто? Простые Советские парни, в меру воспитанные, беспредельно необразованные, и родители наши всю жизнь работали бесплатно, думая, что добровольно. Никак мы не вписываемся в диссиденты. Стало быть – неистребимая вера в справедливое устройство общества.    
      А    может там и в самом деле лучше? Представляете? Страну создали свободные ковбои – анархисты. Они придумали законы свободных людей. Поставили во главу угла чувства собственного достоинства. А? На первых порах по два кольта на бедрах у каждого. Они уважают честных людей и могут застрелить вора. О государстве они вспоминают редко, поэтому-то оно самое мощное в мире и является лицом цивилизации.
Ой-ой-ой-ой! Сколько эмоций. Вы меня раскусили. Я типичный отщепенец, кроме как о дублёнке и машине ни о чём не мечтаю. У меня даже есть один знакомый художник. Но Митя-то Лагутин точно никакой не отщепенец. Точно наш, т.е. если Вам угодно – Ваш. Он родился и умрёт здесь. А стоило ли это делать, Митя точно не знает. Обидно, говорит он, жить мало, да ещё только там, где тебя нашли грудным ребёнком.
Вот такой политический уклон наметился в моём повествовании. Должно быть, это вызовёт справедливый упрёк ценителей истинного искусства, а не ровен час и сочувствие моему неумению. Остановись, мол, парень, придумай сюжет и расскажи, всё, что хочешь, но интересно художественно. Я понимаю наши претензии, милые мои. Искренне понимаю. Раз искусство, значит, обязательно должны быть деревья, река, должна быть любовь, женщина, кульминация, кожей ощутимый конфликт. Уверяю Вас, что всё это и в моей, и в Митиной жизни есть. Есть и деревья, и женщины, и дети, и конфликты. Что касается женщин, то Вы меня убедили. Раз никто без них не обходится  ни в жизни, ни в сочинительстве, то и я уподоблюсь…
Более того, сам я , когда случается читать что-нибудь художественное, то обязательно и с подозрительной одинаковостью реагирую на любую, вновь вводимую в произведение искусства женщину. Первым делом я ищу в последующих строчках хотя бы намёк на её возраст. Если она стара, то как ни стараюсь, не могу взять в толк, зачем понадобилось автору шевелить старую больную женщину. Если женщина моложе 40, то тут возможны два варианта? Первый – любовный – всегда любопытный, второй – просто знакомая, или того чаще – друг – этот вариант напрочь разочаровывает меня, и автор перестаёт существовать для меня.
Так что женщин я коснусь непременно, обещаю Вам. Но только чуть позже. Сейчас, раз уж я дал крен в сторону общественных наук, усугублю дело, позволю себе пофилософствовать. Так и будет называться моя следующая небольшая главка.


ФИЛОСОФСКАЯ     ГЛАВА.

Ницшеанство я принял на свой счёт в 22 года. Процесс этот, как кажется мне теперь, напоминал процесс кристаллизации пересыщенного раствора. Если в перенасыщенный раствор попадает инородное тело, происходит быстрый рост кристаллов, инородное тело выполняет роль центра кристаллизации. Мой мозг воспринимал действительность при помощи органов чувств. Т.е. мои глаза, уши, нос, половые органы перенасыщали мой мозг тем, что есть на самом деле. Коллективное сознание отменно выполняло роль защиты от инородных включений. И если таковое всё же проникало под корку (в данном случае философия Ницше), происходило бурное сгущение мозгового вещества вокруг мозгового центра. Моё рассуждение отчасти напоминают бред физика-шизофреника, особенно тем, у кого плохо работают органы чувств и мозг их никогда не достигнет стадии перенасыщения.
Ницше я читаю мало: две статьи об искусстве, да десяток афоризмов, разбросанных там и сям. «Дело ведь не в количестве прочитанных книг» – цитата волшебной силы. Каждого из нас удовлетворяет уровень его образованности. Подозреваю, он считается единственно разумным. Фильку нашего заколодило ещё аж на Марксе. Бывало скажешь за спиной: «Маркс – козёл», тут же Филькинштейн заёрзает, захмыкает, мол, сам-то ты кто.
А кто я?.. Помню тоска меня взяла, как подумал я, что вот он венец человеческой мысли.
    Что-нибудь бы опять новенькое. Неужто похлеще ницшеанства и нет ничего? – спросил я как-то знакомого ницшеанца. И тот спустя недолгое время пришёл ко мне и сказал:
      - Володя, есть похлеще Ницше! Славянофильство.
      - Да!? – обрадовался я. – Ну давай, рассказывай, только я закурю сначала.
Славянофилов я почитал  н а р о ч и т о   и з р я д н о, трогательно люди писали. Прямо каждая строка заставляла останавливаться, вытирать сопли и вчитываться в следующую. Так лысому было бы читать трактат о плешивости, как признаке ума и мужской красоты. Сравнение грубое, и мой читатель, возможно, не приемлет его. А я единственно от чего куражусь сейчас, так это от скуки.
Ну в самом деле. Неужели Ницше предел человека? Это же невероятно скучно тогда жить. А что если именно современный необразованный, но зато сытый человек, шагнёт своими мыслями за все эти бугорки с названиями, именно благодаря своей необразованности и, опираясь на неё? Почему бы этому не случиться. (Тут я скромно опускаю глаза).Ну что умного в умных мыслях? Особенно, когда представишь себе конкретного человека, выдающего эту мысль за свою, только что кучу букв написал, а представь его лицо, фигуру, что вот он, живой ходит по друзьям, что-то им подсказывает. Или сидит вечером за столом с отрешенным лицом. А того забавней, моется где-нибудь в бане, мочалом оттирает от себя грязь и запахи. Небось, самому в такие минуты стыдно, что понаписал прошлой  ночью. Да только уж и не признаешься. Так и остаётся всеми признанным философом.
А иначе повернёшь, бывает и самому приятно с некоторыми из них побеседовать. Потому, как умные, что ни говори, люди. Слов нет. Вот, к примеру, как умный человек Чаадаев отзывается об умных славянофилах:
«… А вот является новая школа. Не хотят больше Запада, забывая то, что Запад сделал для нас и не благодарные Европе, эти люди отвергают Европу. Какая нам была надобность, говорят, искать просвещение у народов Запада? Разве среди нас не было зародышей общественного порядка, бесконечно лучшего, чем порядок Европы?
Оставленные нам самим, нашему ясному уму, плодотворному принципу, скрытому в недрах нашей могучей природы и особенно нашей священной религии, мы скоро превзошли бы все эти народы, преданные заблуждению и лжи… В национальной мысли совершается настоящая революция, страстная реакция против просвещения, против идей Запада, - против того просвещения, против тех идей, которые сделали нас тем, что мы есть… Причём инициатива принадлежит стране. Куда поведет нас этот первый факт  эмансипированного принципа нации? Бог знает!..»
Или вот такие его же слова:
«… Одна из самых жалких странностей нашего общественного образования, что истины давно известные в других странах и даже у народов, во многом менее нас образованных, у нас только что открываются. Это от того, что мы никогда не шли  вместе с другими народами: мы не принадлежим ни к одному из великих семейств человечества, ни к Западу, ни к Востоку, не имеем приданий ни того, ни другого. Мы существуем как бы вне времени, и всемирное образование человеческого общества не коснулась нас. Эта дивная связь человеческих идей в течении веков, это история человеческого разумения, доведшая его в других странах мира до настоящего положения, не имела на нас никакого влияния. То, что у других народов вошло в жизнь, для нас до сих пор есть только умствования, теория… У нас нет даже хорошего распределения жизни, тех обыкновений и навыков, которые дают уму приволье, душе правильное движение… Посмотрите вокруг себя. Все как будто на ходу. Мы все как будто странники. Нет ни у кого сферы определенного существования. Нет ничего постоянного, непременного: всё проходит, протекает, не оставляя следов ни на внешности, ни в Вас самих. Дома мы как будто на постоях, в семействах, как чужие, в городах, как будто кочуем…
… Народы живут только могущественными впечатлениями прошедшего на умы их, и соприкасаясь с другими народами. Через это каждый человек чувствует свою связь с целым человечеством. У нас этого нет. Мы явились в мир как незаконнорожденные дети, без наследства, без связи с людьми, которые нам предшествовали, не усвоив себе ни одного из уроков минувшего. Каждый из нас должен связывать сам разорванную нить семейности, которую мы соединяем с человечеством. Нам должно молотами вбивать в голову то, что у других сделалось привычкой, инстинктом. Мы, так сказать чужды сами себе. Мы растём, но не зреем; идём вперёд не по какому-то косвенному направлению, не ведущему к цели…
Это было двести лет назад. Чаадаев говорил, то, что лезло ему в голову. Это назвали философией.
  А какие мудрые слова мог бы сказать сейчас, например, Митя Лагутин? Как не старался я выразить афористично сущность Лагутина, я боялся ошибиться. Ответить же мне на этот вопрос хотелось и ответить не отсебятиной. В сомнениях подошёл я к Мите Лагутину и в лоб спросил его;
       Скажи мне, Митя, свои единственные, мудрые, программные слова. Митя копался с замком измерительной комнаты, но вопрос мой без внимания не оставил. Он выпрямился, чуя хитрость, улыбнулся и, забыв на секунду каждодневную маяту с замком, подспудно осознавал себя существом одновременно социальным , политическим, идеологическим, экономическим, живущим в конкретных исторических условиях, ответил:
ДА ЗДРАВСТВУЕТ НАША ПАРТИЯ !  А что такое, дружище?


Ч А С Т Ь  III.   С Е С Т Р А   М И Л О С Е Р Д И Я.


Она решилась на любовь ко мне в 13 лет, мне тогда было 20. А полгода спустя она решилась на любовь со мной. Прекрасно помню себя в 20 лет. Попросту говоря, дурачок дурачком был. По крайней мере, глупее её-то это точно. Каждый месяц увлекался чем-нибудь новым. Пожалуй, за студенческую жизнь изхохотался и извлекался весь до дна, так что в дальнейшем и взяться этому добру неоткуда стало. А вот она, Татьяна, - что в свои 13, что сейчас. Перемены незначительные. Ну разве, что тогда у неё проскакивали фразочки типа: «Мы с девками уржались» и разве что тогда она почаще исправлялась после неловко составленных слов. А степенность рассудительность, даже мудрость ( взгляд со стороны) были уже тогда.
Воспоминания о первых поцелуях, о любовных хулиганствах, поверьте, до сих пор волнует меня, в том числе и как просто мужчину. Готов согласиться, что в этом я не оригинал, что любой сорокалетний мужчина, пока жена не окончательно опротивела ему, с трепетом относится к началу своей любви. Но и Вы согласитесь, что есть особенности моих воспоминаний: именно, что мне – двадцать, а ей – тринадцать. Неповторимый расклад. И не столь звучны отношение этих цифр или первая из них, сколь волшебно-сладка вторая.   
Я посвятил своей невесте первый свой литературный труд. Рассказ о Жаке и Луизе. Мой Жак учился в Париже, в колледже (Москва, МИФИ) и ездил на выходные в провинцию к родителям и к ней. Ездил на пригородных поездах плечом к плечу с бабками, везущими мешки с продуктами , и с курсантами.
Я читал своей единственной и считал это событием в жизни. Мы сидели душным летним днём на постели моих родителей, я читал, а 14- летняя женщина обернувшись, как полагается, в одеяло, с интересом слушала меня. Надо сказать, в том, что молодёжь имеет возможность любовных встреч исключительно среди бела дня, когда мама с папой на работе, есть какая-то высшая разумность – тут солнечный свет выступает как бы союзником нашей памяти. И вот, стало быть, я читаю и замечаю, что взгляд  моей подруги скользит в тумане с меня в сторону и немного вниз. Т.е. интерес её скорее не к рассказу, а к тому факту, что я пишу.
Она конечно учтива и понятлива, но как мне казалось тогда недостаточно. Девчонка ещё, что возьмёшь.
         -Вовик, а почему у тебя Жак затащил Луизу в Красный уголок? – возвращается моя Татьяна из тумана мыслей о будущем и прошлом к прозе дня. Этим я был несколько озадачен. Т.е. Красный уголок-то был заброшенный в её, кстати, доме. Но верно и то, что в Париже он вовсе не обязан был встретиться героям.
«Какие, в сущности, пустяки. » - Думал я тогда и сейчас остаюсь того же мнения, а вся наша жизнь с женой прямое тому подтверждение.
Я родился под знаком Скорпиона (индивидуализм, разносторонние способности, повышенная симпатия к собственной наготе, часто больное сердце). Этот знак мне сильно мешает жить среди людей и не позволит утратить страсть к женщинам вплоть до моих 80 лет. И то и другое трагедия. Первое -  трагедия, ибо коммуникабельность – общепризнанное счастье. (Слово это у меня всегда ассоциировалось со словом «эмбрион», не знаю почему).
Второе - т.е. страсть, тоже трагедия, ибо непонятно, что я буду с ней делать в свои 80, когда уже сейчас это мой камень преткновения.
С сердцем тоже не всё просто. Первый раз я почувствовал, что ему хорошо в 21 год. Будущая жена держала мою тяжёлую голову у себя на животе и говорила, что слышит моё сердце: как оно тюкает и как норовит перескочить через неё. Я улыбался в сторону, в будущее,  тёмно-светлое ничто с прыгающей точкой перед смеженными веками и веками. Во как!
Она сказала, что это истратился вредный мне адреналин. Нет, вру, тогда она этого сказать не могла. Это она говорила гораздо позже, тогда же, когда разрешила мне в качестве лекарства в трудные дни одинокой мужской жизни найти чистоплотную женщину.
- Подразумевается ответное дозволение? – спросил я тогда жену и затаился в темноте, ожидая непривычной для нас темы.
- Мне это не нужно… Это ты у нас…- долгими паузами мы оба, видимо, хотели скрыть волнение друг от друга. Отчасти это, может, и удавалось.
…А что? Чисто, так сказать, познавательно. (Равнодушный зевок). - Не отставал я, хотя это было и не ловко.
        - Фу! – жена передёрнулась всем телом, на секунду, видимо, представила детали и снова передёрнулась, - Бе! Перестань! Спи. «Товарищ не понимает.»- Подумал я тогда и довольный уснул.
Это было как раз тогда, когда парт- хоз-актив нашего отдела объявил меня инакомыслящим (вместо просто мыслящим) за отказ участвовать в художественной самодеятельности в честь 40-летия института и 50-летия начальника отдела. И как раз тогда Филькинштейн назначил ответственным исполнителем заказа по разработке эксимерного лазера Митю Лагутина.
- Просто хорошо работать мало, Иноземцев, - говорил парт-хоз-актив и Филькинштейн, - надо умело организовать работу других. Ты думаешь, почему мы в Космосе были впереди? Потому, что был организатор. А не стало организатора – и всё пошло насмарку. Ты, Иноземцев, работать умеешь и можешь, но поскольку ты в стороне от общественной жизни, то у нас может сложиться мнение, что не проявляешься, как организатор, как руководитель, там, где необходимо работать с людьми. А ведь в будущем мы будем решать вопрос о повышении именно исходя из этого. И вообще ты пренебрегаешь интересами коллектива.
Эта коллективно выработанная формулировка так хорошо объясняла простому люду мою сущность, что ещё   несколько поколений общественников (люди, думающие, что они начальники) слово в слово  выговаривали мне её, как плод своих раздумий в порывах бескорыстного радения за дело.
Мы с Лагутиным долго смеялись над всеми этими дрязгами.
     Вечером жена, пригорюнившись, спросила:
-А почему назначили Митю, чем же теперь ты будешь заниматься?
-Тем же, чем и он. Ничем, - с бесконечной верой в Лагутина ответил я.
Отношения наши с Митей уже не нуждались в слащавом определении «дружба». Мы говорили друг другу всё, что хотели, а плохого мы друг другу не хотели. Даже самый  неразговорчивый из мужчин - Митя Лагутин – мог, в принципе, поделиться со мной своими сомнениями и волнениями ещё аж  периода полового созревания. В ту пору, кстати, открывалось некоторое различие между мной и Митей в нравственном плане.
-Признайся мне, Митя только честно, - как-то спросил я его, ты изменял своей жене.
Замешательство его можно было расценить не иначе, как гарантию искренности.
-Ты знаешь, дружище. Честно тебе признаюсь…
Я улыбнулся и опустил глаза.
-А ты? -  Спросил Лагутин меня. В ту минуту со стороны мы, наверное, никак не походили на взрослых мужчин, да ещё отцов- кормильцев. Пацаны – пацанами, а точнее девы – девами: сидели друг против друга, то, поднимая, то отводя очи.
-А я, честно признаюсь, в отличие от тебя…-Был мой ответ.
С полминуты помолчав, Митя махнул рукой.
-Ай! Без разницы.
-Тоже верно. - Подвёл я черту и мы оба вздохнули каждый о своём, а скорее всего оба об одном и том же: о том, что нас беспокоят проблемы молодёжи.
Среди читателей, по-видимому, кое-кто посмеивается над моими строчками. Посмейтесь и все остальные, я ведь сам пишу- улыбаюсь, который раз, притыкаясь к своему камушку. Митя от него открещивается, мол, это дело десятое, но иногда я его уличаю.
-Что ж  ты тогда так романтично обрисовывал вчерашнюю юную велосипедистку в сквере?
-Да ты совсем, брат, сдурел, - громко бунтует Лагутин, якобы охваченный отцовскими чувствами. Я же говорю лет-то ей всего от силы 10. Просто, мордашка до чего миловидная.
-Митя, ты мне морали не читай. Я ведь Володя Иноземцев, а я ведь парень честный, и к тому же правдивый. Ты только скажи мне, если бы это был мальчик лет десяти, ты бы вспомнил о нём на следующий день, да ещё в вонючей измерительной. Ну? Ответь мне, вспомнил бы? – Таким образом, я припираю Лагутина к стене.
-Эть, ты чёрт? – Сдаётся он, - Ну ладно… Ну всё?…
 И куда же он действительно денется, когда на моей стороне сила убеждения, а на его просто сила.

                Х   Х   Х
Прошло восемь лет моей отсидки в институте и три года моих скитаний с котомкой и топором на плече. Жена моя давно подросла, причём сильно, почти догнала меня, закончила к тому времени медицинский институт и торжественно поклялась никогда не просить больше 120 рублей в месяц. Тогда же вышел закон, что советская семья инженера и врача не в состоянии прокормиться при  8-ми часовом рабочем дне (завоевание 1905 г.), и ей и мне было позволено работать по 12 часов в сутки, дабы переползти официальную черту. Жена не понимала моего пессимизма на этот счёт. Она неустанно повторяла: «Зато мы дружно живём друг с дружкой и радуемся двум сыновьям.»  По её мнению, для полого счастья нам не хватает дочки, чтобы заплетать ей косички и завязывать бантики. И только одно могло вразумить её в этом вопросе - то, что родиться может не обязательно девочка. При упоминании об этом железном законе моя Татьяна грустно вздыхала и потихоньку уходила по хозяйским делам. Но не долго продолжалось очередное затишье. А развернулась эта тема и вовсе неожиданным поворотом. Поначалу я не обращал большого внимания на рассказы жены о трудовых буднях. Ну, унесла старенькие Сашкины кофточки «синюю с корабликом, ту, что тогда  связала, и серенькую с глухим воротом», ну, ещё что-то унесла. «Весело, -  говорит, -  смотреть на них. Сидят на горшках все в Сашкиных и в Андрюшкиных вещах, а в больнице холодрыга.» Потом моя благоверная всё чаще стала рассказывать о трёхлетней девочке Ксюшеньке. Уж она и хорошенькая и востроглазенькая и хитрец-мудрец, и бантики она уже ей завязывала.
-А что? Молодец! – громко похвалил жену за идею. Правильно. Чего там самим мучиться, думать. Тут готовая деваха!
-Зря ты, Вовик, смеёшься, - расстроилась жена, - ей же плохо одной. Знаешь, как они все ко мне тянуться из кроваток?
 Смеяться, на самом деле, я не смеялся. Ну, может быть, чуток от неожиданности. В принципе, было бы даже забавно.
-Ты, Татьяна, можешь удивиться, но я, пожалуй, соглашусь… В качестве душераздирающего психологического эксперимента.
Моя такая позиция, к моему удивлению ничуть не вдохновила жену, а напротив. Она как будто ещё пуще расстроилась. Оказалось, у девочки врождённый порок сердца. А так бы всё хорошо…
… Вот такая у нас была счастливая жизнь…
Была и более материальная основа нашего счастья. Трёхкомнатная квартира, не ЖСК. Не первый и не последний этаж. По всему, это пристанище должно было быть последним для меня и для моей жены на этом свете. Такие перспективы рисовались мне обычно под вечер, когда рядом на широком диване уже спала и жена, и оба мальчишки, повернувшись  кто куда своими курносыми носами.
-И что ж тебе неймётся, Вовик? – спрашивал я себя.
-Да вот, мало жить осталось. А ничего не успел. Надо бы поторопиться.
-А что ж ты такое хочешь успеть, горемыка. Не смеши себя. Успевать ничего не надо.
-И то верно, - соглашался я с собой, - Этак будешь торопиться что-то успеть, и смерть встретишь тем же вопросом. Мол, эх, не успел. Надобно как-то не так.
-Конечно же не так! А так что, хоть сейчас  в могилу, и всё в порядке вещей.
Что ни говорите, а Иноземцев Вовик - светлая голова.
Иногда мне снилось, как я поудобнее укладываюсь в гроб, чувствую подошвой неношеных ботинок дно. Снились и другие, аналогичные вещи, отчего сердце моё будило меня среди ночи и бубнило, как глухонемой. Глупое сердце и нет на него управы.
Говорят, правда, что есть система Йогов, аутотреннинг, транквилизаторы, операция по удалению внутренности черепной коробки. Когда я встречаюсь с человеком, владеющим своим настроением, своей физической и эмоциональной формой, я страшно смущаюсь. Как если бы больной геморроем объяснял мне преимущества тех или иных свечей. (И то и другое встречается приблизительно одинаково часто).
Так вот, вертя в своей голове сразу все века и эпохи, радуясь редким встречам то в далёком, то в недалёком прошлом, прослыл я у себя в отделе главной помехой нашей твёрдой поступи и всего прочего, что нынче называется китайским словом – перестройка.
-А как там Митя Лагутин, - вновь и не однажды спрашивала меня жена. - И почему он никогда не пригласит нас в гости?
-Странно ты спрашиваешь, Татьяна. - Удивлялся я на свою жену и мимоходом тому, почему Митя ни разу не позвал нас в гости.
-Митя всё тот же. Бегает с бумагами. Ругает весь свет.
-А Филька?
-А Филька, кстати, посвежел. На меня смотрит, как бы это выразить?.. Этаким победителем соцсоревнований.
-А зарплату тебе не  грозится прибавить?
Этим обычно кончались наши разговоры с женой на производственные темы.
Как-то поздно вечером , сидя на кухне, куря отходную папиросу и по-хозяйски щурясь, я бросил жене следующую мысль.
-Татьяна, - сказал я, - А не перебраться ли нам в Столицу?..
Десять лет как в сказке пролетело. Обменяем квартиру, поживём ещё десять лет. А? Не той дорогой на службу ходить. Фильку не видеть. А?! Давай.
Разговор был затеян за бутылочкой винца. Читатель об этом и сам легко догадался, я полагаю. Ибо, когда ещё, как ни за бутылочкой красного грузинского винца, да с любимой женщиной, да на кухне, да когда дети уже спят, могут происходить такие мечтательные разговоры. И собеседница, соответственно раскатала губу.
-А я как ты, господин. - Говорила она, виртуозно дирижируя моей памятью, - Только как же? Мити Лагутина в Москве не будет ведь. Как же ты без него.
-Да, огорчаешь ты меня, Татьяна. - Вздыхаю я и опять вздыхаю. - Чтож, пойдём тогда спать.
-Спать, спать. Именно спать! – стремглав подхватывает жена моё неверное слово и уже машет руками, не давая исправляться. - Нет, спать. Сегодня - спать.
Что ж бывало и такое. И мне оставалось, в том конкретном случае, разве что вздохнуть третий раз.

               

                Х    Х     Х

Переезд с квартиры на квартиру, а паче того из города в город - лучшая иллюзия перемен в жизни. Об этом можно догадываться, но ощутить  это можно только, написав объявления и получив первые, туманные, далёкие и романтичные варианты. До этого было далеко. Правда моя идея переезда сильно подразбухала во время наших вечерних бесед, но утром она выглядела весьма блёкло и даже отчасти комично. Были, конечно, некоторые основания? Приглашение меня на работу, слово «Москва», и пожалуй главное – мои и Татьянины стареющие родители, которые обитали хоть и не в самой Москве, но  в приемлемой близости от неё. Однако, всё это, помещённое купно на чашу весов, не могло тягаться с достатком нашей семьи, если так можно назвать, постоянные,  мелкие долги, да и Митя Лагутин – был для меня аргумент далеко не последний. Так что, до поры , мечта лелеялась мной, главным образом, внутри, и я ревностно относился к любым попыткам потрогать её руками. Скоро открылось великое преимущество моего состояния. Допустим, шеф отдела вызывает меня и Фильку и начинает традиционную проповедь о заведённом по всюду неписанном законе. А заведено повсюду вот что: «добрать
п о с л е д н и е штрихи для его диссертаций», одновременно, делая 
з а д е л  для себя, «а там и сами выходят на финишную прямую».
«-Я, - Думаю я, - Уезжаю в Москву от вас, мудаков. Ха-ха-ха.».
Это и было моё преимущество. Возможность такого хода мысли оказалась весьма благоприятной для меня. А вот отсутсвие такой защиты (я начинал замечать это) порождало нехорошие комплексы, вплоть до язвы желудка. Лагутин был сильнее. Ему не нужны были исхищрения и защита. Он стоял перед судьбой, как есть, ничего не видя впереди и не желая ничего разглядывать. Соответственно своему знанию Мити я и воспринял его угрюмую возню с эксимерным лазером – Нашим очередным, запрещённым медициной зачатием. Я, правда, спросил-таки Митю, мол, никак, дружище, решил начать новую жизнь.
-А пошли они все в зад, был его ответ и он вполне его устроил.
Зато Филька не на шутку поднял голову, видя угрюмо слоняющегося между кабинетами Митю с кипой бумаг, и нагло улыбающегося со своего стула Иноземцева, т.е. меня.
  Во истину удивительная нация. Что касается Филькинштейна, я думаю, как раз его-то настоящие евреи и презирают. Разве что имеют его в виду, как ложную мишень, для отвода глаз, так сказать. Вот мол, и евреи не все ушлые, не все пробиваются даже в среднее звено (выше среднего им никогда е надо было)… Фу ты, ну ты. Опять уклон, опять закавыка. Не надо было, но что поделаешь. Вспомнился мне один наш с женой культурный выход в кино. Молодой, но целеустремлённый режиссёр по фамилии Сокуров, штурмовщик, по всей видимости, сказал со сцены: «В России две великие нации: русские и евреи. Вклад и той и другой в российскую  к у л ь т у р у  равновелик. Это надо принять, как факт.» Моя жена положила свою ладонь на мою и тихонько сжала, мол «спокойно, Вовик», в то время, как половина зала, не веря своим волосатым ушам, встав, зааплодировала.
То был остро модный вечер вопросов и ответов. И были ещё аплодисменты. Некто сдержанно или напротив, не сдержавшись, пару-тройку раз хлопнул в ладоши, после прочтения режиссёром Сокуровым моей записки. Содержание её я передавать не стану, да и вся эта затея была делом никчемным, однако после этих шлепков, я, признаюсь, даже вскинулся было посмотреть кто такой. Не заметил, но  спасибо ему за приятно проведённый вечер. От меня и от Татьяны моей спасибо.
Лица еврейской национальности могут на этом прекратить чтение моей повести, хотя я и не отношу себя к совсем уж отпетым антисемитам, а жена и вовсе всегда меня ругает за подобные невинные на самом деле выходки. У нас с ней на этой почве однажды даже вышел небольшенький раздор.
Нравятся ей песни Гребенщикова, и всё тут. Да и мне они как будто не в тягость, но для разнообразия наших с ней разговоров на кухне, я возьми да и скажи, что , мол, всё у Боба ничего, да только есть у него один пунктик.
-Что ещё за пунктик? – недовольно спросила жена.
-Да пятый пунктик, - ответил я опять же щурясь, сижу тяну папиросу. Тут становится моя передо мной буквой «ф» и заявляет:
-Не бреши, хоть, на Боба-то. Сам ты - пятый пунктик.
Вот каких слов я от неё дождался. Сижу, обхватив голову руками, и слова в голове никак ни в какое разумное сочетание собраться не могут. Жена же моя, видя моё горе, наоборот развеселилась донельзя. К косяку привалилась, задыхается, тоже двух слов вымолвить не может. Ну что, встал я, пошёл от неё. Она за мной. Так вот мы с ней, как немые и пошли на брачное ложе. Я – впереди, мрачный немой, она – сзади, кренделяя, да нагибаясь от своей женской радости, что мужа убила.
А песни Боба мне нравятся. В них есть всё. И гибельный восторг Бабеля, и космическое равнодушие Гликберга, и кто знает, может статься есть в них та, самая великая Соломонова тайна.
Митя Лагутин, побывав на концерте, так сказал про Боба:
-Я б ему башку снёс.
Все люди правы, можно, стало быть, и так повернуть. Митя уже как-то высказывал желание снести кое-кому башку, и в том, первом, случае я был с Лагутиным полностью солидарен. Посетила нашу лабораторию комиссия из «ГЛАВКА», во главе с начальником «ГЛАВКА». Наш Филькинштейн взял Митю с собой встречать великого гостя. (Мы с Лагутиным вместо прежнего мы с Иноземцевым.). По возвращении Митя спросил у меня:
-Ты знаешь, что это за слово такое «ГЛАФК»? А? «ГЛАФК»! «ГЛАФК»? – так и сяк пытался он поймать смысл таинственного слова. Так и сяк пытался он поймать смысл таинственного слова. Так это у него весело и свежо получилось, так непосредственно, с почти Лагутинской точностью, что мне можно было смело забывать, только что нанесённую обиду.
-Вовик? Непонятное слово «ГЛАФК»? А?! У меня такое ощущение, что когда «ГЛАФК» – это значит надо сразу сносить башку.

                Х         Х         Х

И вот, в то время, как посещение работы мною незаметно и нечаянно превратилось в своего рода демонстрацию, Филькинштейн являлся в точности туда же, но как на праздник. Он выбил в отделе кадров ещё человечка в помощь Мите и со слезящимися глазами напакостившего пса посмеивался над тем, какую глубокую задницу уготовил сам себе Иноземцев.
Традиционно, раз в год, Филька жаловался на меня большому начальству. Начальник, устраивал нам очную ставку и мирил. В кабинете начальника Филька, как правило, горячился, срывался на личные оскорбления, а ещё через минуту, успокоенный начальством и мной, готов был на любые компромиссы. Так, мне казалось, будет и в тот памятный день…
В нашей комнате сидели пять человек? Начальник отдела, Фмлькинштейн, я, Митя  Лагутин и новичок. Начальник – коричневый, только что с Чегета, потому и весёлый. Филька озадаченный, расстроенный собственной жалобой на меня и уже готовый к примирению, я – потупивший взор, думающий о странностях поведения взрослых людей в производственных коллективах, внимательный новичок и Митя Лагутин – хранитель истины.
Филькинштейн сбивчиво объясняет белозубому начальнику текущие проблемы.
-Просто, Володя, он оформляет сейчас доклад, ребята бодаются… Но он… у него есть свои дела… Я, конечно, стараюсь не отрывать…
Но как?..  Сами знаете. Вот! Например! Детали пришли… Ребята, говорю, бодаются. Уйма болтов. Хо, а вот или… Дырки во фланцах не совпадают? Ну?!..
Начальник изредка вникал в суть дела, наконец, прервал Филькинштейна, дал слово мне. Я заявил, что мне нечего делать, что я сижу целыми днями, скучаю. Тут, конечно, наметилось оживление. Большой шеф шугнул Фильку. Филька, как прижжённый папироской защищался, бросился передавать подробности наших с ним разговоров, чем только сильнее рассердил главного. Главные не любят сразу много плохого. Короче, свара – сварой. И как положено для любой производственной свары – положительное резюме по первому приказу комадира. Решено было, не далее чем на следующий день заслушать на техсовете Иноземцева с его проектом плазменного  размыкателя и найти возможности параллельной работы.
-Странные вы люди, что вы всё делите, - завершил разговор шеф  (Мне вспомнилась сказка о двух жадных медвежатах), - Взяли бы бутылку, этого, конечно, я вам не говорил, ха-ха-ха, но для пользы дела, выпили бы вдвоём. Ты бы, Володя, сказал: «Дорогой ты мой начальник! (Тут шеф весело обхватил Филькинштейна за вислые бока) Что у тебя там не хватает! Сейчас навалимся, сделаем тебе диссер!» И начальник бы твой тоже бы самое… Мол, давай!.. Шеф хлопнул Фильку по плечу и вдруг остановил взгляд на Мите.
-А ты, Митя, молчишь. Все так весело общаются, а ты молчишь. Митя поднял голову и, совершенно нейтрально, как бы размышляя с самим собой, отчасти, доверяясь и шефу, проговорил:
-Странно слышать от Володи Иноземцева, что ему нечего делать. Он проработал почти десять лет, прекрасно знает, что работы, куда ни ткни… - далее последовало недоумённое пожатие Митиных плеч, и погружение его в дальнейшие размышления.
-Ну, ладно, ладно, - хлопнул шеф и его по плечу. Уже на выходе по-братски посоветовав: «Не надо ссориться, ребята. Не надо».
Шеф вышел. Митя Лагутин тоже, прихватив с собой новичка. Из коридора донёсся его молодой голосок: «Я так и понял, парень метит в капитаны?» Филька ходил кругами по комнате, говорил, что он не против моего проекта размыкателя, что даже интересно попробовать его параллельно с лазером, и много-много другого приятного долетело до меня от Фильки. Митя, тем временем, скорее всего, варил с помощником каркас, или мотал трансформатор, или гонял программу полей.
В этот день я шёл с работы один и припоминал свои разговоры с Лагутиным за последнее время. Оказалось, что таковых практически не было. По дороге домой он давно лишь слушал меня, в комнате обходился обсуждением лишь вчерашних теленовостей,  в измерительной мы с ним не встречались месяца четыре. Был один разговор о будущей шабашке. Он сказал, что вряд ли в это лето поедет, что во-первых есть некоторые обстоятельства, а во-вторых, мол, надоело ему это до мозга костей. Я, помню, порадовался тогда его настроению, как своему собственному. В самом деле, давно уже до мозга кости.
Теперь я шёл домой один и повторял про себя. «Неправых людей нет на свете».

                Х          Х         Х

Почитатели канонического искусства могут назвать это место моей повести скучным словом кульминация. Но я хочу спросить – Бывает ли кульминация в жизни. Кто-нибудь, назовите кульминацию в жизни. Кто-нибудь, назовите кульминацию своей собственной жизни. Думаю, таковых найдётся мало. Кульминация жизни разумного существа – это разве что предсмертный ужас. Но я и тут не уверен, что подойду. Прожитые мной годы, за исключением первых пяти, мнится мне, вполне приличный срок привыкания, после него есть надежда с достоинством встретить свой последний сознательный час: не начать дурить, не вводить в конфуз своих детей и их друзей, не называть прожитую тобой жизнь добрейшей честнейшей, культурнейшей, справедливейшей (эпитет «умнейшей» пока выпускаю).
После незабываемой летучки жена мне выписала больничный по уходу за ребёнком. Жена уговаривала меня: не делать поспешных выводов, не ставить так сразу крест на Мите.
-Ты, Вовик, так сразу-то не ставь крест на Митю. Может, он сам как-нибудь очнётся, переменится. Пройдёт это у него, мне кажется.
-Хорошо, не буду, - Отвечал я . - Только ты мне продли, пожалуйста больничный, ну хоть на три дня.
-Дальше только по справке, без сохранения зарплаты.
-И на том спасибо.
…Я вышел на работу. Я увидел здоровый, трудоспособный коллектив, где старшие шефствуют над молодёжью в областях, не касающихся производства, живо интересуются семейным бытом подрастающей смены, выполняют почётную воспитательную миссию. Только появление Иноземцева Володи напоминает членам этого коллектива о чёрных временах всеобщей неприязни. Один Филькинштейн принял меня ласково, поддержал бедного изгоя морально, не дал, так сказать, почувствовать себя побеждённым.
-Володя, техсовет перенесли на неделю. Ты подготовься, чтобы, сам понимаешь.
-Я уже подготовился, вот посмотри, вот тут. Здесь вот, я тебе как-то уже показывал. И это вот… Система инжекции, как у американцев, помнишь?..
-Да нет. Я не то, чтобы обязательно мне показать… Ага, так-так, ну понятно! Хорошо, ага. Я в смысле, чтобы ты подгот… Ага. А это? А понятно. Ну хорошо, я сегодня же… Ну в общем…Вот… Ну через полчаса. Ага?
Вот такие у нас с Филькой пошли разговоры. Но когда, случалось, я подолгу отсутствовал в комнате, а потом входил, то в самый момент открытия двери, в дверной просвет шириной не более 20 см я обязательно видел остаток ничем не стеснённой улыбки  Лагутина и слышал остаток привольного разговора всех со всеми. С моим же появлением лица становились серьёзными, даже мрачными, но в то же время мрачность эта якобы была связана вовсе даже не со мной, а у каждого со своими собственными, несомненно, более важными передрягами: мол, ч-чёрт, вчера пошёл ботинки сдать в ремонт, ч-чё-орта два! (реплика новичка).
Не нужно было быть большим социальным психологом, чтобы ожидать в ближайшем же будущем постепенное рассасывание такой атмосферы с помощью, ну скажем, Филькинштейна. Надо сказать, роль  выхлопной трубы он справлял безотказно. У меня за восемь лет уже выработалась сто процентная уверенность в филькинштейновском всепрощении, А надо всего-то подойти, вспомнить его имя и к этому имени добавить: «Мне тут сегодня очень уйти надо, в час…» Тут нужна самая малость озабоченности, и уже слышно: «Не, ну я же… Всегда… Всегда же можно понять».
На техсовете все учёные мужи, включая Фильку, высказались «за» мои предложения, таким образом, я как бы тоже признавался за учёного, параллельного Фильке, но на полкорпуса позади. Один только Митя Лагутин молчал, глядя в пол, да так неприступно, что главный не мог не клюнуть на эту позицию нужным Мите образом  .
-Что-то у нас Митя молчит, не высказывается. Как твоё, Митя, мнение?
Митя, дождавшись, наконец того, чего ждал, поднимаясь, уже повернул голову, уже говорил:
-Я «за»! (точка) - Да громко, да для убедительности и в знак отказа от борьбы с превосходящими силами зла, поднял руку.
-Ну, Митя, - расстроился шеф, - Ты так говоришь, как будто тебе всё равно. А сам-то, сам? Как ты считаешь? – напирал начальник. Так прямо и пёр по проложенному Митей рельсу.
-Как решите: «за», то я и «за». Мне просто надоели эти свары. И я не хочу в них участвовать.
-Ты, Митя погоди. Ты выскажись, как учёный. А свара, не свара - это дело десятое. И потом, какая ещё свара?
-Вы ведь были две недели назад у нас? – Безнадёжно взвывая к пониманию, спросил Лагутин.
-Был. - Ответил начальник.
-Вам не было стыдно? (Это вопрос Лагутина, кто запутался в диалоге).
-Было. - Улыбнулся начальник.
-Вот и мне было.
Сей разговор я видел собственными глазами с расстояния одного удара кнутом. И я благодарен, не знаю кому, что не унаследовал от моей любимой мамы делать дикие глаза в подобных ситуациях. Однако, я могу и ошибаться. Может это мне только кажется, что я не сделал дикие глаза, как делает их моя мама. Тогда это самое неприятное во всей истории. Да нет. Точно помню, сидел смирно и даже прикладывал некоторое усилие, чтобы не засмеяться. Но с другой стороны, опять же моя мама, рассказывая о несправедливых отношениях к ней на работе, тоже рисует себя спокойной, сдержанной и даже показывает, какой именно. И не будь я, Володя Иноземцев, чтобы я наверняка не знал, какие на самом деле дикие глаза она выпячивала в рассказываемый ею исторический момент.
На том техсовете мало, кто понял суть слов, в точности мной переданных выше, фактически же это был первый и последний поединок двух данных подчинённых перед глазами начальства.
Дома я сел за пишущую машинку и напечатал десять объявлений. Я вложил их в конверт и отправил старому своему московскому приятелю с просьбой приляпать на столбы…
… Через две недели я получил первое письмо. Я поднимался в лифте с конвертом в руке и думал, что не все люди глупы всегда, как тому свидетельствуют международные отношения  последнюю тысячу лет. Есть хорошие. Вот, например, гражданка, как её… Бондарева Е. М. Наверное симпатичная умная женщина средних лет.               
Дома я положил невскрытый конверт на секретер, переоделся, умылся, покачал маленького на ноге, поговорил со старшим и только тогда взялся читать:
«Т. Иноземцев. Здравствуйте! Вы предлагаете в Ленинграде 3-х – 38м эт. 6/9 в кирпич. Доме. Вы просите баш на баш т.е. 3-х на 3-х так не бывает практически, могу привести с указанием конкретных случаев обмена кв. на Ленинград в случае , конечно необходимости… т. е. Академгородок котируется в Ленингр. 2-х на 3-х. У меня 2-х – 30 кв. м  эт. 5/9 в кирпичн. БАШНЯ: Лифт не сетчатый, кирпич не серый шлакобетонный, а натуральный, остановка на московск. транспорт рядом в 3-х мин. ходьбы, ехать до м. Беляев 20-25 мин. Вместе с выходом из дома и ожиданием авт. Если вас устраивает, срочно сообщите, через дорогу прекрасный лесопарк, под домом кладовки, встроенные шкафы, импортн. Паркет, газ, лодж., с/у разд. Мне в Ленинграде в сущности не нужна никакая квартира, но есть очень плохие районы, или ваше объявление перехватили маклеры. Они вам будут предлагать плохие квартиры. А меняться со мной у вас прямая выгода……………… 
«-Дура баба, лисапед, детская коляска…»
Время от времени в ящике стали появляться письма. Создавалась полная видимость заваривания каши. Мы с женой воспринимали информацию с приятным нам обоим равнодушием. Будет, так будет. Нет, так нет.
И то сказать, что такое размолвка с Лагутиным. Это даже не эмиграция. Правда, Татьяна, попервости,  очень расстраивалась.
-Как же так? Пусть бы кто другой. А то ведь Митя Лагутин,- говорила она, - А может, ты его как-то обидел?
-Как будто нет.
-А может, это только ты его своим другом-то считал?
-Да уж, наверное. Пусть его…
-А мне хочется, чтобы ты ему теперь что-нибудь плохое сделал. Раз он такой радостный ходит.
-Этого необязательно. Мне наоборот – лёгкий кайф.
-Нет, а мне почему-то хочется, раз он…
Это говорила женщина – существо чувствительное. Я же прикидывал, какие ещё бывают неприятности. Болезни детей, родственников, жены. Тут, правда, не на кого злиться. Развод – этого не может быть, пусть даже моя жена изменит мне, к примеру, с тем же Лагутиным. Я, конечно, скажу ей, мол, напрасно с ним-то, он же падла. И потом, уверен, что она сама, случись такое, пожалеет об этом.
То есть, если задуматься, у нас всё было хорошо. Никто (тьфу-тьфу-тьфу) не болел.
-У меня одна печаль-забота. -Частенько говаривал я жене, засыпая.
-Что такое? – Настороженно спрашивала она.
-Фантазии у тебя маловато перед сном.
В ответ я получал мягкий щипок и засыпал…
Потом начинался новый день, на всём протяжении которого Иноземцев накапливая вредный своему организму адреналин. И наступал новый вечер – надёжная защита и единственный союзник семьи Иноземцевых.

                Х            Х             Х

Вот и подходит к концу моя поветь. Фактически она уже окончена. Строки эти уже не воспоминания, а сегодняшний день.
     В России свергнут коммунизм. И как только я увидел первые лица его могильщиков, я сразу их узнал и все понял. А понял я , что попали мы – Великий Русский Народ – капитально.
« На смену социализму придет жид и банк» - Ф.М.Достоевский, «Дневник писателя», 1876 г.
 Жиды дожали Россию. Увы нам.
 

Мне 35 лет. Могло сложиться впечатление, что я скрываю свой возраст ( по-моему, в последнее время все скрывают свой возраст от всех. Стыдно, наверное, столько лет, а всё …)
Российское явление.
Ладно, под конец не буду ругаться. Странный это, однако же, комплекс – считать годы. Все мы, поверьте, идём в одну сторону. И блондинка 16-и лет, та, что надменно отворачивается, а поймав на себе взгляд 40-летнего, того же, по сути, возраста, что он. Все люди – одногодки, по большому счёту. Ну что такое 70 –80 лет? Тем паче, что сам-то человек видит и людей и реку, и город такими, как увидел их в 16 - без морщин и без болезней. И странно отражение этого человека в зеркале. Странное ему самому, ибо он всегда 16-летний, всю свою сознательную жизнь. И каждый считает себя молодым, потому, что так оно и есть. От непонимания этого старые  злятся на молодых, а молодые - смеются над старыми. Истинная суть афоризма: «Memente Mori» далека от его ширпотребовской трактовки.
Мне 35 лет. Уже пять лет, как мы живём в подмосковном академгородке. Старшему сыну – 10, младшему – 5. Жена моя по-прежнему хороша. Как говорят школьные товарищи сына: «Твоя мама молодее всех.» Это временный плюс. Минусов практически нет. Разве что отсутствие материальных благ, но дети начинают постепенно привыкать к этому, время от времени ставя родителям почти нейтральные вопросы:
«Папа, а есть, кто получают меньше врача?» (это старший)
«Мама, а если нас завоюют американцы и заставят на себя работать, то, как мы узнаем, что работаем на них?» (это младший).
По выходным к нам приходит Оксанка, та самая девочка с пороком сердца, мы её перевели в подмосковный интернат. Болезнь её пока не проявлялась. Жена говорит, что ей главное перенести беременность. До этого ещё порядком времени.
Отпуск мы чаще всего проводим в деревне, где безмозглая природа особенно откровенно издевается над мелькающими людьми. Даже наш чёрный дом построен был аж в одна тысяча восемьсот девяноста пятом году, не говоря уже о реке и ночном небе. Сосновый лес рядом садили во время войны. Молодцы.
Для новых моих коллег я весь, как облупленный, ибо таков любой человек для любого. А уж если включается коллективное сознание, то, что я там в себе могу утаить. Так что приходится выслушивать упрёки и такого рода:
«Ты, Иноземцев, интере-е-есно рассуждаешь об обществе! А небось благами его бесплатными не пренебрегаешь?»
Отвечаю здесь:
«Странно было бы пренебрегать ими, не менее странно, чем, если бы первобытный человек отказался от окружающей его пищи и умер. Я же не виноват, что родился тогда, когда вы уже все обобществились. Так что, воспринимаю теперь ваше общество, как природу.
И потом, жив в моей памяти независимый человек Митя Лагутин, зла на которого не держу, кроме слабодушной обиды за последний поцелуй. Не знаю, как он сейчас и какой. Думаю, всё тот же молчаливый Митя Лагутин. А история нашей ссоры вполне похожа на случайность, которой могло бы не быть, читай, (как один из вариантов). Митя «ЧУДОК» побольше книг. Но тогда бы это был уже не Митя Лагутин, и не эту повесть вам пришлось бы прочесть.
Нынешние мои мысли о женщинах, об искусстве, о смерти те же, что и раньше и не буду повторять их.  К ним добавлю, что в последнее время стал часто думать о будущем детей. Как и какими их воспитать. Обыкновенными, как все, если это возможно, или нет? Иногда кажется, что лучше бы видеть их счастливыми, как все. Но вот одно останавливает, вдруг рядом с ними окажется такой, как Митя Лагутин или я, и как они смешно будут выглядеть в таком соседстве.


               Х                Х                Х



P.S.  Через 2 года после меня Митя Лагутин уволился из нашего института. Я переслал ему эту повесть. Мы с ним помирились.
- Прости, Вовик, затмение какое-то было. Стыдно. – Митины слова.
Дальше общались мало. Разные города. В 35 лет Митя Лагутин умер от опухоли мозга. Все произошло, по рассказам его жены, в 6 месяцев.