Падение

   
   Он шел по улице и плакал. Старый подрясник обвивался вокруг ног, хлюпала вода в стоптанных ботинках.
  - Господи! Что же я наделал… Как же так? Что я наделал!
  Рыдания стесняли грудь, губы тряслись, он вытирал рукавом лицо и – плакал и плакал…
  В этот тихий час город был пуст. Послушник огляделся. Тьма. Тьма вокруг, как и в его душе.
  А сзади еще слышался шепот, и чудились страстные объятия той, что час назад обнимала так жарко. Он поддался тому, что горело в нем самом: горячее телесное желание, но не только. Желание тепла, прильнуть к плечу другого человека, ощутить, что ты – нужен, и что нужны – тебе. Он истосковался по этому за те три года, что провел в монастыре. Истосковался так сильно, что не выдержал – и упал.
  С ней было хорошо, очень хорошо. Но стоило ему выйти… Ночь охладила мозг и привела в чувство тело. Душа возгорелась невиданной, неизведанной ранее болью, которая поднялась из глубин его существа и безжалостной рукой сжала грудь. Он заплакал, нет: зарыдал! Сначала тихо, потом все сильнее.
  - Как же так! Что я наделал? – кричал он беззвучно в тишине спящего города. – Что я наделал?!
  Звезды светились где-то очень далеко. Но он не видел их: смотрел только в землю. И готов был разорвать себя пополам, только бы вернуть то прежнее чувство чистоты, мира и радости, что владело им раньше. Но уже не мог…
  Он добрел до монастыря и постучал в ворота. Брат, дежуривший в сторожке, открыл, глянул, ничего не сказал. Послушник низко склонил голову, чтобы не выдать слез, и вошел. Он не знал, куда идти: то ли к себе в келью, то ли в Храм, где в этот час читали Псалтырь, то ли куда еще. Постоял – и вдруг быстро, почти бегом направился к духовнику всего монастыря, отцу Иллариону.
  - Он меня убьет, он меня убьет, - приговаривал, плача, - или выгонит прочь…
  Отец Илларион впустил ночного гостя, закрыл за ним дверь и прибавил огня в лампаде.
  Рыдая, захлебываясь, послушник рассказал всё: и как засмотрелся на женщину, и как познакомился с ней, и как, в конце концов, соблазнился. Его слушали тихо, не перебивая. А потом, поставив на колени перед иконами и отечески похлопывая по плечу, долго говорили с ним, и в том, что он слышал, звучало чаще других одно слово: «Покаяние».
  Он вышел с просветленной душой, глянул в небо, на звезды, и прошептал: «Прости меня, Господи!» По лицу текли слезы. Но не слезы отчаяния, а тихие слезы умиленного сердца, сокрушающегося о своем падении…