(Из автобиографической повести в миниатюрах «Ничего не вижу, ничего не слышу, ничего не говорю»)
...Плачу. Сижу на камне за оградами участков... Бабушка наказала меня за то, что кошка Мурка орала, засунутая в коляску мотоцикла, и укрытая сверху «фартуком». Тамарка, троюродная сестра, на несколько месяцев меня младше, стояла рядом с бабушкой, и улыбалась хитро, прижимая к груди ту самую Мурку.
...Бабушка сердилась, потому что я не признавала своей вины. Но я и правда, не засовывала кошку никуда.
— Зачем плачешь?
Голос был спокойным. Я вскинула голову – рядом со мной стоял старик. Старенькие брюки, заправленные в высокие кирзовые сапоги. Залатанный, растянутый свитер. В руке – корявая длинная палка, на которую он слегка опирался. Худое загорелое лицо. Волосы, почти до плеча, были какого-то тёмно-серого, даже стального, цвета. Высокий лоб прорезали морщины.
От всей его фигуры веяло уверенностью, силой – и покоем.
— Меня бабушка за кошку наказала.
— И что? Слёзы никогда не помогали доказать правоту.
— А ты знаешь, что я её не засовывала в мотоцикл?
— Я это вижу.
— А почему бабушка не видит?
— Потому что твою сестру она нянчила, а тебя – нет.
— Значит она меня не любит?
Я снова заплакала.
— А ты любишь её? Сестру?
...Какой странный вопрос... ...Смотрю удивленно на старика, на его чётко очерченное лицо... Вытираю слезы подолом платья. Слезаю с камня, и подхожу ближе, трогаю посох. Он улыбнулся ласково, и другой рукой слегка погладил по голове. Рука была твердой, спокойной и – необычайно, необъяснимо, – родной...
— Как тебя зовут, дедушка?
Он засмеялся:
— Дед.
Так я его и стала называть – Дед. Уже потом, будучи взрослой, и часто его вспоминая, я стала называть его Дедом Мазаем, чтобы отличать его от моих родных дедушек. И его образ действительно, чем-то напоминал некрасовского Мазая.
Октябрь 2012 г.