Глава 196. Иуда так же велик, как Иисус, но – с другой стороны.
Продолжение записи Павла Г.: Я опять не называю Валерия Яковлевича Учителем, так как он меня исключил из разряда кандидатов в ученики и перевел в разряд вольноопределяющихся, из-за моего предательства, выразившегося в моих колебаниях и сомнениях, изложенных в предыдущей исповеди. Обидно, конечно, но прав Валерий Яковлевич: ни ученик, ни кандидат в ученики не должен предавать своего Учителя сомнениями в правильности его учения и взглядов.
1996: Как ни оправдывай предательство, всё равно оно остается мерзостнейшим изо всех греховных качеств. Иуда, ставший синонимом предательства, описывается у Леонида Андреева как пренеприятнейшая личность:
«Он был худощав, хорошего роста, почти такого же, как Иисус, который слегка сутулился от привычки думать при ходьбе и от этого казался ниже; И достаточно крепок силою был он, по-видимому, но зачем-то притворялся хилым и болезненным и голос имел переменчивый: то мужественный и сильный, то крикливый, как у старой женщины, ругающей мужа, досадно жидкий и неприятный для слуха; и часто слова Иуды хотелось вытащить из своих ушей, как гнилые, шероховатые занозы. Короткие рыжие волосы не скрывали странной и необыкновенной формы его черепа, точно разрубленной с затылка двойным ударом меча и вновь составленной, он явственно делился на четыре части и внушал недоверие, даже тревогу: за таким черепом не может быть тишины и согласия, за таким черепом всегда слышится шум кровавых и беспощадных битв. Двоилось так же и лицо Иуды: одна сторона его, с черным, остро высматривающим взглядом, была живая, подвижная, охотно собиравшаяся в многочисленные кривые морщинки. На другой же не было морщин, и была она мертвенно-гладкая, плоская и застывшая; и хотя по величине она равнялась первой, но казалась огромною от широко открытого слепого глаза. Покрытый белесой мутью, не смыкающийся ни ночью, ни днем, он одинаково встречал и свет и тьму: но оттого ли, что рядом с ним был живой и хитрый товарищ, не верилось в его полную слепоту. Когда в припадке робости или волнения Иуда закрывал свой живой глаз и качал головой, этот качался вместе с движением головы и молчаливо смотрел. Даже люди, совсем лишенные проницательности, ясно понимали, глядя на Искариота, что такой человек не может принести добра, а Иисус приблизил его и даже рядом с собою – рядом с собою посадил Иуду» (Леонид Андреев, Избранное, М., «Советская Россия», 1988, стр. 211).
Иуда – полная противоположность Христу. Если Христос это полюс правды, то Иуда – это полюс полной неправды. Когда Иоанн с Петром заспорили, кто первый после Христа, Иуда, к удивлению всех, вдруг сказала: «Я». Кто мог подумать, что в этом человеке сидит такое «Я»? Никто не знал цены Иуде: снисходительно на него смотрели, как на обиженного судьбой, поскольку с бельмом на глазу. Но зато очень хорошо знал цену себе сам Иуда: никак не мог он поставить рядом с собой таких простофиль, как Иоанн и Петр. Только в Иисусе Иуда видел себе ровню. И действительно Иуда был вровень с Иисусом, но – с другой стороны. Это была ровня противоположностей. Иуда любил Иисуса как полную противоположность свою и безмерно ненавидел его как живой укор праведника неправеднику. Более всего Иуда боялся, что люди поймут, кто есть Иисус на самом деле: «Вдруг они догадались? Мгновенно вся голова Иуды во всех частях своих наполняется гулом, криком, ревом тысяч взбесившихся мыслей. Они догадались? Они поняли, что это – самый лучший человек? – это так просто, так ясно. Что там теперь? Стоят перед ним на коленях и плачут тихо, целуя его ноги» (стр. 251).
-- Но если мы захотим взять его, не вступятся ли они? (спросил первосвященник Анна Иуду) Не поднимут ли они восстания?
Иуда засмеялся продолжительно и зло.
-- Они? Эти трусливые собаки, которые бегут, как только человек наклоняется за камнем. Они!
-- Разве они такие дураки? – холодно спросил Анна.
-- А разве дураки бегают от хороших, а не хорошие от дурных? Хе. Они хорошие, и поэтому побегут. Они хорошие, и поэтому они спрячутся. Они хорошие, и поэтому они явятся только тогда, когда Иисуса надо будет класть в гроб. И они положат его сами, а ты только казни!
-- Но ведь они же любят его? Ты сам сказал.
-- Своего учителя они всегда любят, но больше мертвым, чем живым. Когда учитель жив, он может спросить у них урок, и тогда им будет плохо. А когда учитель умирает, они сами становятся учителями, и плохо делается уже другим! Хе! (стр. 234)
Под этими словами подписался бы и апостол Павел, который как раз хорош был после смерти Иисуса. Каким был бы апостол Павел при учителе, мы выше видели. Сейчас он чувствует себя в таком стесненном положении, что хуже некуда, потому что я с него спрашиваю урок. Точно так стесненно чувствовал себя рядом с Иисусом Иуда, хотя свидетельств таких нет, чтобы Иисус что-то (какой-то урок) спрашивал с Иуды. Стесненность оттого, что присутствие живой авторитетной правды не дает разгуляться неправде. За неправду, думая, что это правда, мудрым называли Иуду Петр и Иоанн: Иоанну Иуда сказал, что он первый, Петру Иуда сказал, что тот первый. Угодить можно было таким, кто любит лесть. Иисусу Иуда вынужден был сказать, что думает. Павлу Г. хочется самому учить. Иуда тоже прекрасно учил бы других, лучше Петра и Иоанна, потому что он знал недостатки людей так, что разложил Анне всю будущую ситуацию после ареста Иисуса. В представлении Иуды или Павла, что почти одно и то же, поскольку Павел в Мазепе показал свою предательскую сущность, они более умело учили бы людей, чем Иисус, потому что они знали, кого и как нужно прищемить, дабы не сомневался в учителе. Зло всегда своего добивается так, что никому не увильнуть от ответственности: даже если не виновен, зло заставит признаться в вине, используя шантаж. Зло не добро, поэтому чувствовал Иуда, что он лучше исполнил бы миссию учителя, чем Иисус. Но Иуде досталась роль Иуды от режиссера. Такая фактура, как внешняя, так и внутренняя, у Иуды, что ему больше подходит роль олицетворения предательства. У апостола Павла роль другая, хотя он тоже прекрасно исполнил бы роль предателя. Но в сценарии была еще роль олицетворения самостийности (Мазепа). Самостийность то же самое предательство (Бога), но более глубокое. У провальной ямы много ступеней. Даниил Андреев в «Розе мира» таких ступеней насчитал двадцать четыре.