Перед началом войны я находился в колонии для заключенных под Мурманском. Осудили за хулиганство на полтора года. Проходил уже год пребывания в местах лишения свободы. Что туда привело? Был неугомонным искателем правды. Все происходящее для меня делилось резкой границей на плохое и хорошее. Сам нахожусь в полосе хорошего – есть у меня друзья, круг людей, которых считаю за своих, они творят добро, в них вижу человечность, красоту, люблю их. На второй половине – зло, гадость, мерзость, подлость, жадность, все худшее, готов для них творить зло, испытываю ощущение радости, когда им плохо, как законное возмездие плохим людям. Мое мировоззрение – необходимость борьбы со злом. Есть и личные свои интересы, но они, казалось, укладывались в те существующие отношения с хорошими людьми, втискивались в мои жизненные интересы, поэтому идеологических проблем с государством не было.
Теперь, когда жизнь, как конфетка, скоро дотает во рту, пережившему страсти войны, многократно раз находившемуся в ситуации, когда с жизнью прощаются, видевшему многочисленные смерти людей, есть возможность подумать — зачем мы живем и какими делами нужно заниматься и почему мы, люди, единственные из всего живого, награждены разумом, почему мы не можем понять, каковы условия, порядки мирного совместного проживания? Мне уже видно – сам я был не подарок для людей, личный эгоизм, я – застилало глаза, когда не справедлив к людям. Много самолюбивых поступков, которые обижали людей, необоснованно хотелось быть первым, принижая других. Тогда это не доходило. Работал шофером на хлебовозке. Покорная кроткая жена Аня, дочери шел пятый год, когда попал в тюрьму. Спиртными напитками не злоупотреблял, по пьянке, если можно так выразиться, дурковал: Тогда мое самолюбие наслаждалось в страсти. Жене приходилось мучиться со мной. Товарищи любили меня, никогда никого не предавал, все свои обещания исполнял, за своих мог постоять до конца, в компаниях балагур и весельчак. Среди своих сверстников – лидер,
В нашем маленьком городке был небольшой оборонный завод. Назывался он завод металлоизделий, выпускал кастрюли, металлическую черепицу, но основная продукция – оборонная. Через дом от меня жил знакомый, работавший на оборонном заводе, нас с ним связывала зимняя рыбалка.
Прошел слух, что соседа посадили в тюрьму КГБ. На второй месяц после исчезновения вернулся он, какой-то угрюмый и чем-то сломанный. От разговоров, что произошло, просто уходил. Когда уже он перестал быть в центре внимания и разговоров, после получения зарплаты очутились мы Е чайной, обычное место, где употребляли спиртное. Только опрокинули по сто грамм, как он встревожено заговорил:
; Видишь, через два столика сидит с краю молодой мужчина?
Пока я понял, кто такой, при этом громко переспрашивая, он почти испуганно:
; Тише, тише, не хочу обращать внимание на себя, подлец из подлецов, а скорее враг.
Он заторопился домой, у меня намерение посидеть, но вынужден уступить его настойчивым требованиям. Проходя мимо, я успел разглядеть и запомнить мужчину, который был предметом беспокойства моего соседа. В дороге из обрывочного разговора понял, что этот тип – причина его месячного пребывания в тюрьме. От расспросов он уходил. У него реальное подтверждение выражения: молчание – золото. Для себя сделал вывод, что неприятности были из-за этого мужчины. Однажды разгулялся в чайной, водки выпито достаточно и находился в таком состоянии, когда ищут приключения и появляется потребность к чему-нибудь придраться. Недруг соседа тоже находился в чайной, несколько раз мой взор останавливался на нем, но причиной возбуждения он не становился. Когда произошла полная загрузка, в голове сработал сторожевой сигнал:
; Он же подлец, а по заслугам еще не получил. Возбужденность нарастала и тянула на столкновение с ним.
Встреча состоялась, мне не понравилось, как он разговаривал с мужчиной. Его предложение не вмешиваться в чужие дела показалось оскорблением. Свою волю и эмоции выразил до конца, результат – разбитое окно, разломанный стол и два стула, один стул, влетевший в стойку буфета, разбитая посуда и спиртные напитки. Четыре раза он падал на пол, а я только раз. Выбитые два зуба у противника. Кровоподтеков у обоих достаточно. Скамья подсудимых и привела в Мурманскую колонию для заключенных.
Во время следствия и суда пришлось конкретнее познакомиться с противником. К своему неудовольствию пришел к выводу, что по ряду проявлений человеческих качеств он возвышается надо мной. Не был агрессивен, не проявлял озлобленности, спокоен, выдержан и все торопился, чтобы скорее прошел суд. Казалось, что им руководит желание скорее отделаться от суда, а я для него безразличен. При освобождении увидел будущего маршала Советского Союза Рокоссовского. Вся колония знала, что он отбывает наказание, но, ни разу его не видел. Но в день освобождения стоял в очереди перед кабинетом начальника режима на подпись документов, за мной в очереди стоял мужчина, внешность которого была настолько выразительна, что поразила меня. Отрывисто спросил: " Туда?" – кивая головой в сторону кабинета. Был он удивительно спокоен, целеустремлен, чувствовалась в нем какая-то сила. Это состояние отличало его в первую очередь от других. Когда я вышел из кабинета, спросил:
; Кто это?
; Рокоссовский. Высокопоставленный заключенный.
По предписанию я должен был срочно приехать домой и явиться в военкомат для отправки на фронт. По военной учетной специальности значился водителем, сформировали небольшую колонну автомашин.
Встреча с женой и дочерью, приятные минуты, тревога за будущее. Горькие слезы жены, чувство своей вины, когда был неправ в отношении ее: самый близкий человек, а зачем-то обижал.
Пункт нашего назначения – линия фронта на Украине. Машина моя загружена обмундированием и медикаментами. Война – сколько неразберихи, какие бессмысленные действия отступающей стороны. Что делать – не понятно.
Рокоссовского немцы учили воевать под Москвой, на Калининском направлении. Там войска попали в клещи, но кольцо замкнуть не дали, откатились к Москве, чтобы оказывать дальнейшее сопротивление. А у нас дела оказались хуже. Как только соприкоснулся с фронтом, потребовали срочно вдоль фронта перебраться к югу. А когда туда приехали, объявили, что мы окружены и сопротивление бесполезно, нужно сдаваться и складывать оружие. При этом еще никаких немцев не было, а команду давали свои. Говорили разное, что центральным руководством потеряно управление войсками, что командующий осознанно перешел на сторону немцев. Вскоре появились и они. Автомашину бросил, имущество никому не сдавал, оружие не получал.
Согнали нас несколько десятков тысяч на территорию овощной базы в районном центре. При первом построении из строя вывели евреев и политруков. Слабых, больных и тех, которые просто не понравились, расстреляли на месте. Раздавалась команда "10 шагов вперед", а затем по ним открыли огонь. Тех, кто попал в компанию евреев и политруков, не расстреляли, а намеревались повесить. Попал и я в эту компанию. На еврея похож не был. Но на себя одел дополнительную одежду из обмундирования, находившегося в машине. Среди них находилась гимнастерка со знаками отличия политрука на петлицах воротника. По этой причине и попал в число тех, кого собирались вешать. Немцы неистовую злобу проявляли к евреям и политрукам.
Из-за чего складывалась такая ненависть к евреям, вероятно? понятно только им. Возможно, идеологии немцев о господстве над всеми расами и нациями мешали умственные способности еврейской нации. "Юде, юде!" – кричали они, придираясь к пленникам. Стремление уничтожить политработников понятно, самые идейные и непоколебимые – доказано уже успехами в борьбе за свои идеалы, за социализм. В моей жизни первая очередь, когда никто не хотел ее наступления. Виселица одна с двумя петлями, а людей много, легче расстрелять, но у немцев особый ритуал, расстрел – благородная смерть, а повешенье – дополнительное унижение. Очередной становился на скамейку, следующий за ним набрасывал петлю, немец ногой выбивал скамейку. Петля сдавливала горло, воздух уже не поступал в организм. Внутренние органы механически делали движения вдоха и выдоха, но воздух в легкие не попадал, и человека охватывала судорога, он находился в той пограничной черте между жизнью и смертью. Через короткое время судороги прекращались, мышцы не делали сжатие и растяжение – жизнь покидала человека. Двое пленных приподнимали труп, снимали через голову петлю. Остатки воздуха выходили, издавая звук крика маленького ребенка.
Перед глазами в сокращенном варианте пробежала вся жизнь: лишения детства, связанные с революцией и гражданской войной, трудности тридцатых. Но другой жизни не видел, только с возрастом понял, что бывает и другая жизнь, более благодатная. Обиды и претензий за жизнь ни к кому нет. Все равно радовались той жизни, которую впитывали и с материнским молоком и воздухом, радовались утренним рассветам, солнцу, тишине ночи, первым поцелуям, разделяя радость с женой, восхищался рождением дочери. Вспоминал о них, как у них складывается судьба, ведь ждать от этих человекоподобных зверей хорошего – невозможно. Впервые в мое сознание вкралось сомнение — всегда ли правильно вел себя, всегда ли был прав. Спокойно осмотрел стоящих в очереди. Странное какое-то остекленение, видны все человеческие эмоции, страдания, но они все задернуты пеленой животного страха, который отобрал трезвые рассуждения, способность Оценивать обстановку и сделал беспомощными. Пришло в голову сравнение — когда дорога покрывается тоненькой коркой льда, она сразу теряет свои качества сцепления. Вот она земля рядом, но пленка льда делает землю другой, она отбирает у идущего уверенность, не позволяет руководить ему собой, как он делал, когда ее не было. Вспомнил уверенность и спокойствие Рокоссовского, стал смотреть в небо, а оно бездонное и синее – успокаивающее всех, и зачем люди уничтожают друг друга, ведь столько места в этой бесконечности.
Шум в очереди, резкая автоматная очередь. Вешаемый плюнул немцу в лицо и ударил в подбородок. Да, не все остекленели, просыпается чувство необходимости бороться за себя, хотя и в этих ограниченных условиях.
Немец при накидывании петли уже не становился рядом на скамейку, появился ящик, покрытый доской, немец старается быть подальше от вешаемого. Вновь автоматные очереди, лай овчарок, теперь немцам не. понравилось поведение пленных, которые оттаскивали трупы к. месту захоронения. А если бы вся громадная масса пленных в один момент набросилась на немцев, ведь их многократно меньше. Да, были бы жертвы, но пленные все равно победили бы, в руках их оказалось бы оружие. Нас все равно уничтожат и зачем безропотно и безнадежно ждать судьбу, а почему за свою свободу и жизнь не бороться до конца.
Пытаюсь определить, на какую из двух петлей попаду, как становиться, чтобы ловчее нанести удар.
Знакомый голос, русская речь, оборачиваюсь, сталкиваемся взглядами: старые знакомые по неприятным событиям – драка в чайной, суд, тюрьма. Инспектор госстраха в форме капитана немецкой армии, подтянут, щеголеват, уверен в своих действиях. Какой поворот судьбы: встретиться при этих обстоятельствах за сотни, а может и тысячи километров от места жительства. Да, ясно, чего он крутился возле оборонного завода в пивнушке. Кто он – сын недобитой в 1917 году враждебной интеллигенции, предатель или чистокровный немец, враг? Свое удивление от такой встречи выразил он:
; Дела советской власти так уж плохи, что из тюремщика сделали политрука?
У нас была возможность во время суда и следствия обмениваться друг с другом колкостями, и это было продолжением, Не мог же я остаться перед ним. в долгу.
; Хотя одежда политрука оказалась на мне случайно, но рано хоронить советскую власть., неудачное начало еще не означает, что будет такой же конец.
И оба мы одновременно рассмеялись, но каждый над своим. Капитан позвал старшего лейтенанта, разговаривали они по-немецки, поэтому содержание разговора не знаю. Но меня вытолкали из очереди. Больше капитана я не видел. Какова его судьба – не знаю, но если бы он мог видеть будущее, то без сомнений с удовлетворением собственного самолюбия расстрелял лично бы меня. В этот момент жизнь мне подарил враг, в дальнейшем я не давал своей жизнью распоряжаться немцу, а отчаянно боролся с ними и побеждал.
Производственные помещения овощной базы разные по площади, но все забиты пленными. Каждый день одно из помещений строится на утренний осмотр. Команда – "рассчитайся" первый, второй и далее, на каждом двадцатом звучит команда "вперед". Каждый двадцатый застрелен, но кроме того слабые, больные тоже. Немец тогда людей не жалел, они ему не нужны были. Ведь и официально их идеология направлялась на уничтожение большинства славян, Самодовольные, они кричали – "Москва капут, Сталин капут!" Мы были ничто. Для них мы были обузой. Они считали, что сбудутся их намерения о "блицкриге" – молниеносной войне, и к началу зимы со взятием Москвы с войной будет покончено.
Ночи становились все холоднее, существование становилось все более трудновыносимым. Просто безропотно ожидать смерти было бессмысленно. В этой ситуации стала созревать мысль о возможности бегства из лагеря. Лицевая сторона овощной базы выходила на бойкую дорогу, хотя она и заканчивалась только забором, но наличие охраны свидетельствовало о трудности бежать через нее. Две стороны базы прилегали к пустырю, но за забором часть территории отгорожена колючей проволокой. По всему периметру базы – две пулеметные вышки, между забором и колючей проволокой полоса с бегающими от вышки к вышке собаками. Трудно устроить побег при такой охране, но жизнь требовала решения.
В начале нашего содержания человекоподобные звери одинакового происхождения с нами, от желания всё же подтвердить свою человечность и возможность доброты с их стороны, освобождали тех пленных, к которым приходили жены. Украинские женщины творили чудеса сообразительности и по справкам старост, сельских советов постепенно забирали людей из плена.
Немцы разобрались и отменили свою доброту. Как раз в момент изменения своего решения к пленному из группы, с которой мы объединялись, пришла действительно жена. Но его не отпустили, разрешили только встречу и передачу, в которой находился большой каравай хлеба. Законы тюрьмы, общежития, одинаковы, сам пользоваться полученным не будешь, отберут и ничего не получишь, защитить тебя может только группа. Он вынужден был делить хлеб на одиннадцать человек. Маленьким перочинным ножом отрезал себе больший кусок, и пока мы ели один кусок хлеба, он успевал съесть два. Большая часть хлеба оставлена на следующий прием пищи. Через полтора часа ему стало плохо, свежий хлеб, употребленный на голодный желудок, делает свое дело. Оставшийся хлеб подбираю под себя. Через четыре часа после первого употребления хлеба хозяин каравая мертв. Мучительны последние его минуты. Со своих знаний все выносят решение – заворот кишок. Труп перемещается в угол здания. К вечеру начинаю делить хлеб, нож натыкается на что-то твердое, продолжаю резать с другого конца. Наутро остается одна четверть каравая.
Улучив удобную минуту, когда оставшийся хлеб уже не в предмете внимания, разламываю его. Немецкий дамский пятизарядный "Вальтер" и обойма из пяти патронов. Поверхность никелирована, чей-то персональный, никелирование не предусмотрено производством пистолетов, значит индивидуальная работа, происхождение неизвестно, но может послужить и мне. Утром хлеб доедается до последней крошки. Начинаю подговаривать внушающих мне доверие людей к побегу. К середине дня сколачивается группа из 16 человек. Обговариваем, где и как будем проходить заграждение. Заготавливаем досочки от бочек: длиной 60-80 см, их нужно будет подставлять под колючее заграждение, один рычаг подлиннее и покрепче, первоначально нужно поднять от земли проволоку. Разделиться на пять групп – одновременно бросаться на колючую проволоку. Время побега – начало одиннадцатого, когда приходит естественный природный сон и реакции в человеческом организме замедляются. Остальная часть дня в томительном ожидании, С наступлением темноты прислушиваемся к окружающей обстановке.
Время от времени на территории раздаются выстрелы. Каждый барак специально не охраняется, но по территории ходят часовые.
Из шестнадцати человек к началу побега пять человек отказываются, упрекать в трусости нет времени. До забора добираемся незамеченными. Как только начинаем его перелазить – лай собак, прожектор устремляется на нас, заработали пулеметы. Поднимаю рычагом колючую проволоку, второй подставляет досочки, лаз готов, только намереваюсь нырнуть в него, улавливаю – по полосе стремительно летит овчарка, я первый от пулеметной вышки, рядом со мной уже начинают перелазить через колючую проволоку. Мысль – перелезть, в сознании картина, как овчарка хватает сзади. Поворачиваюсь к бегущей собаке лицом. Знаю их повадки, перед нападением должна снизить темп бега, облаять, любит нападать сзади, если к ней лицом, то может перед прыжком нападения на миг остановиться, собачий мозг тоже раскручивает, как поступить.
С пяти метров пуля влетает в пасть сторожевой собаки. Дикий визг, собака уже мной не занимается, а крутится на месте, патроны нужно беречь, неизвестно, что впереди, ныряю под проволоку, кажется все хорошо, но зацепил стоящую дощечку и колючая проволока падает, пытаюсь вырваться,
но ничего не получается. Мысль – пропал, но мгновенно расстегиваю бушлат, и я на свободе, а бушлат на колючей проволоке. Свистят пули, но не вокруг меня. Начинает шарить луч прожектора, вот он приближается ко мне, в прыжке падаю за высокие сорняки, прижимаюсь к земле. Как мучительно долго скользит прожектор, кажется, он остановился, заметили, работает пулемет, но вот луч прожектора ушел в сторону, все силы направлены на бег, вперед в неизвестность и только вперед. Пробежал дорогу, но идти по ней не захотел, очутился в пшеничном неубранном поле. Часть колосьев содержала зерна, которые не успели высыпаться. С бега перешел на ускоренный шаг, затем на медленный и остановился. Ночь была темная. С большой охотой стал есть собранное зерно. Вокруг тихо, но в ночи есть свои звуки, то ветер зашелестит колосьями, то раздается тихий звук, который не можешь объяснить от чего он, или колос упал или ночное существо из насекомых, птица совершает движение, когда нарушен их покой.
Радостное ощущение свободы. Но что дальше, только к линии фронта. А там, утром дополнительные расстрелы. Начал вспоминать, какое число. Вероятно, двенадцать часов ночи прошло, тогда 6 ноября. Завтра день Октябрьской революции, большой праздник для простых людей. Дорога к этому дню – 7 ноября, почти за целое столетие уложена борцами за справедливость. Их пример нужно помнить.
Неубранное пшеничное поле закончилось. Наткнулся на копну соломы, закопался в нее и уснул, как мертвый. Проснулся от холода, начинался рассвет следующего дня. На мне были две теплые нижние рубахи, две гимнастерки, а верхней одежды не было. Возвратился к неубранной пшенице, налущил ее в карманы и подался вперед. Первое, следует избавиться от солдатской формы. Степная дорога вывела на проселочную, и я стал ждать встречи с первым селом. Дорога шла степью, подходил к сухой балке с поворотом дороги, вдоль сухой балки кустарниковая растительность.
Звук приближающегося транспорта, кто может ездить на захваченной территории – только немцы. Бежать некуда, вокруг степь. Для размышления времени не оставалось. С поворота из-за кустов выехал мотоцикл с коляской. Звук приближающегося мотоцикла слышал немного ранее, поэтому - в правой руке очутился вальтер с четырьмя патронами, поверхность ладоней обращена назад, рукав немного приспущен – сразу не заметишь пистолет.
Мое появление на пути мотоциклистов было неожиданным и первой реакцией окрик – "аусвайс", мне уже знакомое слово – документ. Мгновенная реакция. Даже не поднимая кисти вверх, а маленькое движение в их сторону – два выстрела в живот с траектории вверх к груди, мотоциклисту и два выстрела в шею с направлением траектории в голову другому. У мотоциклиста висел автомат на груди, рука первоначально тянулась к автомату, а затем поменяла движение и прижала рану. Автомат солдата в коляске стоял вертикально дулом вверх, коляска задернута дерматином. Он протянул руку к автомату и склонился над ним. Как долго иногда тянется время своим однообразием, и какие скорые бывают секунды.
Сажусь за руль мотоцикла, поворачиваю в сухую балку, останавливаю мотоцикл в кустах, его уже не видно с дороги. Двое немцев в мотоцикле брать ничего нельзя, даже автомат. Впереди село, есть там немцы или нет. Определяю, в какой дом направиться, в крайний нельзя. Во дворе третьего дома стук. Туда...
Седой дед с чем-то возится.
; Здравствуйте!
Дед подозрительно осматривает:
; Здоров, здоров, если не шутишь.
Минута молчания. Дед бесцеремонно обходит вокруг:
; Гм, гм, наверное, будешь проситься, чтобы покормили, обогрели?
; В первую очередь, чтобы переодели.
Прием малоприятный, начинаю думать, что не туда попал.
; Ну, нечего на улице торчать, идем в хату. Из окружения выбираешься?
; Да, а что же делать, не им сдаваться. Дед, хватит разговоров вокруг да около. Сможешь меня переодеть?
; Куда тебя девать.
Скомандовал жене принести тряпки. Нашли одежду и на меня, превратили в простого мужика. Когда снимал гимнастерку из кармана выпала обойма патронов. Дед принялся расспрашивать, что и как. Баба, так он называл свою жену, упрекала, чтобы не приставал к пришедшему. Дед был настойчив и упрям. Чтобы не подводить его и не подвергать возможным опасностям, пришлось рассказать. В доказательство рассказанного, показал пистолет. Дед сразу его забрал – тебе с собой оружие носить нельзя, будешь строить из себя косого, больного, юродивого – иначе далеко не пройдешь.
После того, как покормили, дед пристал с конкретными вопросами – где остался мотоцикл и автоматы.
Оставил меня ночевать, а с наступлением вечера, степью пошли к месту нахождения мотоцикла. Дед с собой взял пистолет и достал спрятанную немецкую саперную лопатку.
; Очень удобно сделана, лучше нашей, но прятать приходится.
Не дарили же немцы деду саперную лопату. Значит, сам имел с ними общение.
Мотоцикл стоял на месте. Трупы немцев находились в мотоцикле. Вдвоем руками толкали мотоцикл все дальше вглубь балки. Саперной лопаткой выкопали яму не меньше метра, сбросили туда два трупа. Дед, оправдываясь неизвестностью, пожелал снять сапоги.
; Пусть спокойно спят в чужой земле, нечего было сюда приходить. Завели мотоцикл, дед сел на него и уехал. Один автомат оставил мне и показал копну, в которой ждать его. Несколько часов его не было. Возвратившись, сказал, что мотоцикл спрятал надежно.\
; За рулем я еще ездил в войну 1914 года, после 20-х годов работал на тракторе, а при этом первый был американский, поэтому не удивляйся, что смог управлять немецким мотоциклом.
На рассвете вернулись к нему домой. Место мне для сна определили на сене чердака в сарае, где содержалась корова. С утра хозяйка приготовила вполне приличный завтрак для трудного времени. Вспомнили, что сегодня 7 ноября, появилась бутылка самогона. В течение дня дважды давал есть. Рассказывал, что активистом советской власти не был, а честно трудился и был уважаем. А что к власти много претензий, то утверждал – власть такая, какие мы, разве можно сложить хорошую из плохих нас... К немцам относился отрицательно, как к завоевателям. Со старостой, который проживал в соседнем селе, в сложных отношениях. Из-за него пришлось невестке с сыном выехать к родственникам в другой район. Из взятого у меня пистолета обязательно застрелит старосту. А автоматами встретит и немцев. Ему 79 лет, свое пожил, можно спокойно встретить смерть, забрав с собой и врагов.
На следующий.день рано утром вдвоем вышли из дома и пошли на восток. Ближайшее село находилось в девяти километрах, там было немецкое управление и староста. Приблизившись к селу, дед рассказал, как пройти по окраинным улицам мимо управы и указал к кому зайти в следующем селе, сославшись на деда, чтобы приняли переночевать. Так началось мое длительное путешествие с различными проблемами и мучениями.
Скоро началась холодная, морозная зима. На каждую ночь нужно иметь теплый ночлег. Не стираются из памяти те ночи, которые приходилось ночевать в степи. Никакая копна не спасет при морозе в пятнадцать градусов и ниже, можно окончательно замерзнуть, только движение спасет при морозе от смерти. Приходилось идти вперед, Четыре раза ночь приходила в степи. Два раза к наступлению ночи находился вне села, а два раза никто не пустил на ночлег. Сейчас, если слышу плохие слова об украинском народе, готов драться. Украинские женщины спасли меня, я к ним должен относиться, как к своей матери. Мое путешествие длилось фактически шесть месяцев в условиях суровой зимы, в конце апреля очутился за линией фронта у своих. Каждый раз мне предстояло выпрашивать, чтобы взяли на ночлег и накормили. А это было не просто. На Украине много было предательства, боялись в первую очередь своих, ведь о каждом чужом они обязаны были сообщать старосте или полицейскому. А чужой кто, какую опасность может он сам принести? А накормить чужого, когда самим еды не хватает? Кроме того, особая неприятность для меня и неудобством для приютивших – мое болезненное состояние. Тюрьма, плен и путешествие сделали свое отрицательное дело, страдая хроническим поносом, приходилось часто голодать, а когда удавалось поесть, то не то, что нужно организму, а что пришлось. Не мог себя сдерживать и регулировать себя, не успевал штаны вовремя сбросить, все выливалось автоматически. Приходилось возиться со мной, мокрым и вонючим.
Обычно, когда начинаешь проситься переночевать – встречают с испугом и почти, выражают отказ, расспрашивают, а откуда и зачем. Что только не приходилось придумывать. Обычно, какое впереди село, уже знал. Говорил, что сильно заболел, решил перебраться к дочери с внуками и вот ослаб и за день не смог дойти. Не дойду в ночи, замерзну. Конечно, большинство сразу догадывались, быстро усвоив ситуацию, кормили. Однажды зашел в дом, хозяйка стала кормить. Не успел еще доесть, как в дом вошел с винтовкой парень и пригрозил: "Собирайся, пойдем в управу". Мать уговаривала, пусть человек переночует и идет своей дорогой. Полицейский в возрасте семнадцати лет стоял на своем, на рукаве полушубка красовалась черная повязка. Оборот событий неожиданный и нужно подчиниться. Во дворе уже стояла лошадь, запряженная в сани. Поехали в попутном направлении моего следования на восток. До управы надо ехать около двадцати километров. На санях немного сена и длинный тулуп,. Меня он заставил править лошадью, а сам сел с другой стороны саней, чтобы я был в его обозрении. Мороз трескучий, небольшой свежий ветерок, мороз хватает за щеки и кончик носа.
План, как избавиться от зеленого юнца полицейского, созрел. Проехали примерно полдороги. Конечно, холодно, юнец свои руки всунул в рукава, а ремень винтовки заведен вовнутрь рук. Резко развернувшись, толчком двух ног спихнул юнца с саней в сугроб, а сам кнутом лошадь, а она в бег. Лег на сани на бок, погоняю и ожидаю выстрела. Лошадь пробежала уже приличное расстояние, но я все еще находился в пределах поражения. Прозвучало три отрывочных сухих выстрела, пули просвистели надо мной вверху. Понял, что прицельность правильная, но мертвой точки свободного хода спускового крючка определить не мог, произошло дергание при выстреле ствола вверх.
Дорога до села пролетела быстро. Решил сходу проехать его и получилось. Из крайнего дома еще одного села из ворот вышел пожилой мужчина на протезе, остановился и после внимательного осмотра друг друга, признаюсь, что полицейский вез в управу, сбросил его с саней и уехал. Лошадь мне не нужна, только переночевать.
; Полицейский молодой?
; Да.
; Знаю, молодой, а подлец уже большой. И семья хорошая, отец и старший брат в Советской Армии, а он в полицейские добровольно пошел, в своей злобе властью упивается. Рассуждаем, что делать, и лошадь хорошая, вот бы по весне пахать, и страшновато.
; В том селе никто не останавливал?
; Никто.
; Здесь никого не видел?
; Вот только что въехал в село, ни с кем не встречался.
; Ладно, загоняй лошадь ко мне во двор. Тот сосунок едва ли добрался до управы. А если возвратился домой, то еще лучше. В селе немцев нет, там только второй полицейский и староста. Мимо коновязи проезжал?
; Проезжал.
; Так вот там управа. Лошадей не было?
; Нет.
; Полицейский со старостой самогонку пьют. Полицейский совесть заливает. Староста мужик поумнее. Иногда и снисхождение к людям проявляет. Сосунок пока доберется до них, а что они? Староста умоет руки, а полицейский пьян, что смогут сделать ночью в такую погоду, напоить сосунка и только. А утро вечера мудренее. Немцев в селе нет, уже весь скот перерезали, позабирали и курей, что делать?
Очутился в теплой хате, возле горевшей плиты, А когда хозяйка из чайника налила кружку кипятка – какое блаженство, какое это счастье, когда холод, пробравший до костей, постепенно выходит из тела и с приятным ощущением разливается тепло, как немного надо, чтобы человек радовался жизни. Мужик мои дальнейшие действия разложил так:
; Сейчас мы уходим к моей сестре ночевать, а утром ты уходишь. Он потребовал, чтобы жена переодела меня в женщину. Голова обязательно завязана платком. Он идет впереди, а я сзади, если встречаем кого-нибудь, а это могут только бабы и дети, то он со встречными начинает разговаривать, а я прохожу дальше в» темноту, чтобы никаких данных, что в селе был чужой мужчина не было, шел с сестрой.
Ужин приготовлен для меня праздничный, бульон с мясом.
; Не все оставил немцу. Кое-что перерезал у сестры, у себя. Сильно засолили мясо в бутылях и спрятали в землю.
Бутылка самогонки – дополнительная великая радость. От мужика узнал, что ногу он оставил на финской войне, поэтому его для призыва никто не трогал. Немцы потерпели серьезное поражение под Москвой, там наш фронт начинает наступление. Немцы потеряли надежду на молниеносную войну, теперь нуждаются в рабочей силе. На роль рабочей скотины собирают людей и отправляют в Германию. У людей появилась маленькая надежда, что немцев можно разбить.
Утром следующего дня отправился дальше. Стала все слышней артиллерийская канонада передовой. Стал уже раздумывать, как пройти через фронт. Однажды попросился ночевать, хозяйка пустила. Жила она и двое сыновей одиннадцати и тринадцати лет. Разговоры мне не понравились, чувствовалась какая-то неискренность, хотя и я правду не говорил.
Утром оказалось, что ночевал у сестры старосты и с вечера сыновья сообщили старосте, что в доме ночует чужой. Меня срочно отвели на железнодорожную станцию под охрану немцев. Утром пытался уговорить старосту отпустить меня. Он с ухмылкой сказал, все равно ясно, что я солдат, выходящий из окружения, и я для него большая находка для выполнения задания по сбору людей на отправку в Германию.
Снова очутился в обстановке насилия и принуждения, когда вопросы жизни решаю не сам, а за меня решают другие, не признавая даже за человека. В своей жизни человек должен иметь цель. Хотя он не знает, для каких целей в жизни он рожден, и если сам себе не может выбрать какую-нибудь цель, он оказывается без жизненного руля, предоставляет себя неизвестной стихии. От такого образа жизни хорошего ожидать нельзя, рано или поздно он будет засосан в болото отрицательных явлений и как личность он не состоится, он становится безликим, он пропадает. Большая часть моей жизни и протекала по этой схеме. Маленькие желания и их исполнения, а по сути никакой заранее намеченной, обдуманной цели нет. Попав в плен, находясь в состоянии полного бесправия, осознал, что цель нужна, наличие ее может вызвать огромный прилив сил в осуществлении ее.
Что можно сделать в плену, какую можно и нужно поставить цель. Если ты человек с определенными требованиями сосуществования и эти требования не соблюдаются и вообще даже не ставятся, то почему ты не обязан бороться за свою человеческую суть. Что здесь превышает в цене – твоя жизнь или то, чем ты в жизни должен обладать. Если у тебя отобрали в "жизни все, и она уже становится невыносимой и нестерпимой, то почему ты не должен бороться за нормальные условия жизни. Истинные революционеры, борцы за свободу в своей психологии определили, что за свою цель они должны бороться до конца, отдавая все силы и саму жизнь.
Кто они, которые ради спасения своей жизни готовы на все: на предательство своих и близких, на бесправное и рабское положение, кто они, сдавшиеся в плен, намеревающиеся временно пережить в таком состоянии, пока кто-то другой и за их свободу будет отдавать свою жизнь, и претендующие потом на справедливое к ним отношение. Ведь почему они не борются сразу со всеми, а перекладывают это труднейшее дело на других, а сами таким образом сохраняют себе жизнь.
Первое, что сделал – осуществил побег. При осуществлении побега кого-то, кто разделил со мной мои намерения, убили. Если предвидеть все наперед, то убитый должен был не бороться таким образом, а сидеть и ждать. А если в этой схеме из пятнадцати бежавших часть убита, а часть оказалась на свободе для борьбы, и они будут продолжать ее, если бы убитые не бежали, то убили бы тех, кто остался в живых, тогда бы общая цель не имела бы оснований для осуществления. Убитые явились обязательным элементом для достижения живыми общих целей для живых и убитых; Не являются ли здесь убитые частью необходимого строительного материала для сооружения цели общего здания?
Убитых немцев назвал для себя одного Фрицем, другого Куртом. Целью для меня стало выбраться за линию фронта и ради своей жизни, но убить третьего – Ганса. Очутившись вновь под охраной немцев, (но теперь перед ними стояла задача сохранить нас и доставить в Германию), для меня даже не было сомнений, что я сбегу. Самым крайним посчитал, что за Ганса придется отдать свою жизнь.
Двухосный вагон, забитый людьми, стуча колесами на стыках рельсов, пятый день уже бежит на запад. Больше стоим, но все равно продвигаемся на запад, который мне собственно не нужен и никто меня там с добрыми намерениями не ждет. Несколько раз примерялся, как эсесовца втянуть в вагон и задушить, или при открытии дверей головой ударить о железный угол. Многие варианты, но с сомнением на возможность их применения.
У основной массы то же самое состояние, что и у пленных, но уже достаточно много тех, кто готов бороться. Первые уроки войны пройдены. Различные варианты побега. Обратно – возможности ограничены. Но какие-то есть, их надо использовать, не мог же немец все предусмотреть.
Мысли о побеге продолжают работать, пол вагона покрыт листовым железом, предусмотрели, что деревянный пол можно взломать, но оказывается, что с одного угла лист поднимается, над ним раньше работали, вынимается и доска, расположенная поперек вагона. На ходу поезда, наверное, невозможно пролезть через дырку и выпрыгивая остаться в живых. Окно вагона забито, но открыли, вновь поставили на место, чтобы сохранить видимость забитого окна. После отправки поезда со станции, вытаскивается с пола доска, открывается окно, доска ложится на край окна. Внизу ее будут держать, а вылезающий опирается пока не переберется на крышу. Впереди в окно влазит молодой паренек и ловко перебирается на крышу, мне он протягивает тряпку, и я там, вытягиваю следующего. Мороз может и не так велик, но сильный ветер с метелью. Бегу, прыгая с вагона на вагон, к хвосту. Первая тормозная площадка, мне не нравится прыгать с нее, порыв ветра может потянуть на рельсы. Бегу дальше, кто-то кричит. Только потом пойму, что меня предупреждают: в хвосте кондуктор. Эта ситуация легко просматривается в нормальной обстановке, а в напряжении она ушла от моего понимания.
Действительно, тормозных площадок больше нет. На хвостовом вагоне слажу с крыши по металлическим скобам, без учета того, что меня может ожидать вооруженный кондуктор. Становлюсь на площадку. Повернувшись спиной, замотанный платком поверх драного тулупа и шинели, прижавшись к стенке вагона сидит немец. Повернул голову, глаза его выражают удивление – кто ты такой, и зачем здесь? – он весь съежился, мне понятно, Ганс, что замерзаешь, даже коленки хочется втиснуть в живот, уменьшить площадь отбора тепла, хотя и замерзаешь, но шевелиться и совершать движения не хочется, отношусь с пониманием, сам неоднократно испытывал такое, сжавшись в клубок, терпел, а начинаешь разгибаться, сразу увеличивается площадь отбора тепла и кажется, что образовалась щель, в которую быстро врывается холод.
В мыслях: "Ганс, ты, будешь третьим", нет, надо здоровья набраться, вероятно, слаб, да и.здесь карабин твой висит на гвоздике, на стенке тормозной площадки, не используемый. Вопрос будет только в том, кто кого спихнет с площадки и кто останется в живых при условии благополучного падения. Делаю движение и прыгаю на землю, приземление, сгибаюсь, несколько кувырков через голову в мягком снегу. Немец не делает даже выстрела. Где остальные, неизвестно – вероятно, в выемке прыгать не захотели, а возможно после прыжков продолжают путь в направлении движения. Мне ждать нет смысла, вперед для нового путешествия на восток.
Проблемы все старые и известные. Мучительно холодно и голодно, но жизнь все-таки идет, дальше. Мечты о весне, в первую очередь уйти от холода, от трудных снежных дорог.
В марте произошли события, которые будут самыми приятными за все время и останутся в памяти навсегда. После нескольких трудных полуголодных дней с постоянно возобновляющимися хроническими расстройствами желудка попал в дом молодицы. И она взглянула на меня глазами женщины на мужчину. А я же негодный для мужской работы. Она заявляет, что давно уже не чувствовала запах штанов живого мужчины. Ей шел тридцатый год, как и мне, на месяц она старше. Муж ушел на фронт, а с ней был четырехлетний мальчик. Красивое у нее имя – Олеся или Леся, сам не понял, по-разному произносила. Говорю ей – мне бы хоть чуточку отогреться.
; Нет, будешь столько, сколько я скажу, старших надо слушаться, – имея ввиду, что на один месяц она родилась раньше.
Трое суток не просыпалась у меня мужская способность, грела она меня своим телом. На четвертые сутки принялся исполнять главную мужскую обязанность. Кормить она старалась хорошо. Сидит возле меня и со своей руки начинает кормить, а сама любуется, а потом: – Посмотри мне в глаза. Умышленно отворачиваюсь, она руками берет за шею, изгибается, заглядывает в глаза – тусклые слабые, замученные глазки и что я делаю не так, и вроде стараюсь, а сама прижмется ко мне и засмеется таким смехом, как вроде стыдно ей. Вынужден стараться – женский упрек в неспособности мужчины больно колет самолюбие. Перестала смеяться со своим особым выражением...
Первая неделя пролетела в сознании быстрее, чем сгорает спичка. Сладость жизни утопила все умственные намерения. Но в сознании появился сторожевой сигнал, что как, ни прекрасно, но во всем есть начало и конец. Каждый день собирался уходить, но ее настойчивые просьбы и тихая грусть делали свое дело. Да и самому мне преодолеть такой переход от приятного к осложненным мучительным будням тяжело давалось. Ищешь для себя оправдания: вот сегодня, вот завтра. Чем дальше, тем больше она грустила и молча прижималась ко мне. Произошло серьезное объяснение, она не прочь, чтобы я оставался здесь постоянно. Убеждал ее, что все так продолжаться не может, меня задержат, как человека без документов и неизвестно, как поступят со мной и с ней. Это значительно хуже нынешнего положения. Кроме всего прочего, должна правильно понять мое раздвоение души. Не могу спрятаться за женской юбкой и скрыться от всеобщей обязанности борьбы с врагом. Прощаясь, она сказала, не осуждая меня:
; С мужем меня объединила только война, я от него ушла и жила в другом селе, в доме умершей матери. Год жили раздельно, а с объявлением войны помирились, на фронт он уходил от меня. Ничего меня с ним уже не держит. Если жизнь предоставит возможность, в любое время загляни ко мне. Ведь я простая баба, а что ей нужно, хоть маленький кусочек женского счастья. Хорошо, что у меня есть сын, в него всю душу и «вкладываешь, но женщина способна и на большее. Мудрость и сила женщины проявляется полностью, когда рядом с ней мужчина. Ведь не зря в песне поется: "Как бы мне рябине к дубу перебраться, я б тогда не стала гнуться и качаться". Будет возможность – наведайся ко мне в любое время, все равно война рано или поздно кончится.
Судьба распорядилась так, что в жизни мы: больше никогда не встретились, хотя после войны дважды были порывы сделать это, но сознание – поставило вопрос – а разве это нужно в новой конкретной обстановке.
Так и осталась украинка Леся в моей памяти самым ярким и чистым огоньком человеческих отношений, которые не омрачены ни одним разочарованием, ни одной обидой или недоверием.
Через полтора месяца в конце апреля намеревался перейти линию фронта. Уже двое суток находился в прифронтовом селе. Двое суток меры предосторожности заставили находиться в подвале у мужика, пожелавшего помочь мне. В первый вечер он довел меня до определенного места, с которого нужно по флангу пройти на другую сторону. Интенсивная перестрелка и многочисленные атаки помешали.
На закате второго дня четырнадцатилетний внук мужика провел меня повторно. На закате он разъяснил мне, какая местность дальше. На ночь должен был остаться в укрытии, а в предшествующее восходу солнца время намеревался пересечь линию фронта. Нервное напряжение, ожидание радости, что вот-вот буду среди своих, оказали влияние. Всю ночь не спал, хотя одежда и укрытие позволяли и поспать. А перед утром заснул, снился сон, что пришел домой и стучу, а Аня не открывает, стучу все громче, просыпаюсь, слева от меня идет бой, наши наступают, немцы отступают.
Бой закончился тем, что прифронтовое село захватили наши войска, а немцы отступили. То, что наши войска захватили село, а не я перешел через фронтовую линию, очень дорого обойдется. Совесть, как считал сам, абсолютно чиста и мне нечего было скрывать. Все в деталях рассказал, что спрашивали. Намеревался сразу же остаться в военной части, в которую попал. Фактически командир с этим согласился. Но на эти события посмотрели по-другому в особом отделе. Судимость, таинственный инспектор госстраха в форме немецкого капитана наводили особиста на мысль, не являюсь ли я немецким шпионом. Под предлогом моей слабости и чрезмерно, худого вида направили меня в тыл для нового формирования.
В Мордовии судьбу мою решали особисты, молодой старший лейтенант и степенный пожилой майор. Вероятно, обязан ему тем, что моя жизнь не оборвалась от руки своих. Старший лейтенант разделял мнение фронтового особиста. Основным подозрением стало отступление немцев, делается вывод, что перебрасывая за линию фронта своего-шпиона, немцы умышленно отступили, чтобы избежать риска при переходе. Старший лейтенант действовал в двух вариантах. Проводили много часов в выяснении, самых мелких обстоятельств. Положение ушей у капитана немецкой армии, растопырены они или прижаты, какая у него походка, манера держать руки. При этом об одном и том же переспрашивали многократно раз. Потом он считал, что об одном и том же я давал, противоположные показания. Вел себя учтиво, даже высказывал сочувствие в перенесенных мной лишениях и опасностях. На другой раз становился грубым, резким, давил меня напрямую, что мои пояснения не соответствуют действительности. Грозил расстрелом, склонял к признанию. К этому времени он уже располагал сведениями, изложенными в приговоре и информацией, в какую часть направляли.
Однажды в который раз я на доске начертил линию фронта в момент перехода, схематично показывая расположение немцев, нашей армии, прифронтового села. Старший лейтенант в раздражении и нападает на меня. В руке у него указка, сидит за первым столом актового зала. Его указка постоянно приближается к моей голове, раздражает меня, рукой несколько раз отвожу ее в сторону, иногда отступаю назад и вдруг резкий щелчок указкой по щеке. Выхватываю ее и бросаю в зал. Старший лейтенант начинает материться и называть врагом и немецким шпионом. Сцепились мы оба, упали на пол, попеременно бьем друг друга. В рывке поднимаемся, и я бью его кулаком в лицо, он летит на круглую печку, обитую железом, головой ударяется о ребро печи. В зал врываются майор и солдаты, разводят нас в стороны. Лейтенант обвиняет меня в нападении, угрожает. Фактически меня берут под стражу, размещают в отдельной комнате, из помещения выхода самостоятельно не имею. Мне с сочувствием подсказывают – старший лейтенант самодур, сколько из-за его высокомерия и самолюбия у людей неприятностей. Мне тоже понятно непомерно высокое самолюбие, несправедливость его поведения, касающиеся меня. Мне теперь понятно, насколько оно опасно, он самолюбивее меня. Он и сам не замечает отрицательных последствий, впадает в грубые ошибки, но кипятясь, пытается доказывать свою правоту, переходит на оскорбления. Так вышло в жизни, с каким человеком сведет тебя судьба, не зря у христиан есть утренняя молитва – отведи Бог встречу с лихим человеком. Как много зла исходит от нас самих, а мы все претендуем, чтобы по отношению к нам была справедливость.
Майор приступил к решению вопросов моей судьбы. Старший лейтенант и я стали объяснять по-своему происшедшее:
; Так он враг народа, предатель, немецкий шпион, накинулся на меня.
; Нет, никакой я не шпион, это он хочет отличиться, сделать из себя героя, что нашел шпиона. Сам первый ударил указкой, за что?
; Спокойным тоном с остановкой на мелочах майор повел беседу так, что старшему лейтенанту пришлось признать, что он первым применил насилие. Затем у майора начали возникать вопросы к старшему лейтенанту, а зачем же бить бойца Советской армии, кто дал такое право:
; А он шпион, так давай применять к нему меры, как к шпиону.
Лейтенант поспешно отступал. За все время, находясь в общении с ним и другими я понял, что у него отец пребывал в большой должности и он определил на эту работу сына, желавшего идти на фронт. Понимая его ошибки молодости, усугубленные характером с уязвленным чрезмерным эгоизмом и предшествующей вседозволенностью, он и определил сына на науку и шлифование серьезного мастерства. При этом лейтенант многое быстро усвоил, но признавать ошибки для него было трудным делом, плохо подвигающимся вперед. Здесь он еще мог уходить от серьезной расплаты за свои ошибки, а на фронте в единой братской, но жестокой справедливости, суровая обстановка сразу же могла сломать и растоптать. Поэтому в понятиях высокопоставленного папаши мудрый майор устранит недостатки его воспитания и кое-чему научит и передаст опыт. Но, по-видимому, майору тоже не по вкусу приходился старший лейтенант, и он опасался возможной субъективной информации вверх, и побаиваясь, терпеливо возился с ним.
; Допустим, мы его спишем.
Слово "расстреляем" они не произносили. Я не понимал слова "спишем". Неужели – уничтожим, расстреляем? Что, по приговору суда или так? Старшего лейтенанта он называл по имени-отчеству.
; Сейчас мы решим его судьбу.
; Но завтра нас тоже могут оценивать другие, фронт задыхается, а мы вместо того, чтобы отправить его на фронт, умничаем здесь. Что, нас за это должны погладить по головке? Нас сейчас никто не заставляет руководствоваться крайней ситуацией над пропастью, что нам мешает пользоваться серединной позицией? В тюрьме он сидел за свое поведение и почти отбыл свое наказание. А если он бил капитана немецкой разведки, то у него чутье лучше нашего. Место его пленения мы знаем, ставить ему в вину это неправильно, там сдана почти армия в плен, некоторые сейчас озверело борятся с нашей армией, но он же пришел к линии фронта. И этот факт достоин уважения. К нам попали фактически шкура и кости, значит настрадался. Если все, что он рассказал, соответствует действительности, то далеко не всякий на это способен, многие бы сломались, а он выдержал. А как мы должны себя оценить, человек настроен всей своей убежденностью на борьбу, а мы в нем признаем предателя, что он должен сказать о нас? А если нашей судьбой будут распоряжаться такие судьи?
Старший лейтенант все больше подпадал под влияние доводов майора, но продолжал сопротивляться, ссылаясь даже на шрам, который останется над бровью выше глаза.
Майор хитро улыбнулся.
; Значит, оказался сильнее, уверенность в правоте давала силы. А шрам на лице в это трудное время даже украшает молодого мужчину, на нем не написано, где он получен.
Старший лейтенант говорил, что такое нельзя оставлять безнаказанным и, возможно, меня нужно направить в штрафной батальон. Майор обрадовался предложению старшего лейтенанта, но категорически не согласился. До этого времени он как бы убеждал старшего лейтенанта и просил согласия на все доводы, что говорил:
; Нет, такого не может быть, мы сразу же ставим себя в возможную малоприятную ситуацию в будущем. Если мы отправим его в штрафной батальон, значит что-то плохое в его поступках нашли, и мы в любое время можем отвечать за него, если он плохо поступит и потом, с другой стороны, что мы предъявим ему в вину, это тоже проверяется. То, что происходило в наших стенах, не должно фиксироваться, это будет против нас, что мы за чекисты, что не смогли обуздать даже ослабленного человека. А если будет как-то зафиксирована и твоя вина, – впервые он назвал его на "ты", – но зачем нам это нужно, в наших органах каждая мелочь может обратиться против нас. Почему говорю против нас, а не тебя, а потому, что я за все отвечаю. Его следует срочно отправить на фронт, только по чистой.
Через три дня я находился в новенькой грузовой машине, стоявшей на железнодорожной платформе для отправки на фронт. Испытывая приподнятое настроение и особое чувство осознанной гордости, что отстоял свое право на равных с другими защищать Родину, под Родиной подразумевал себя, своих граждан, наш образ жизни. Непрошенные гости и чужие порядки не нужны. Жена и дочь находились на оккупированной территории, надо за них бороться. Два года жил в униженно-оскорбленном состоянии.
Год тюрьмы – никто не хочет хвастаться проведенным там временем. А его нужно прожить, там, в условиях сниженных и ограниченных правах личности, при широких возможностях произвола, злобы, ненависти к тебе, ведь осужденный уже общепризнан неполноценным человеком, с приклеенным тебе ярлыком – преступник. Но надо и там сохранить себя человеком и не озлобиться.
Плен – надо сравнивать с медленным убийством личности, с отобранием прав и возможностей, с лишением тебя всего человеческого и надо остаться вне животного страха смерти.
Тяжкое положение путешествующего бродяги по Украине. Состояние ущемления от голода, от неизвестности судьбы, а холод – он под кожей, внутри тебя, в мозгу, в пятках. Время для замерзающего кажется вечностью. Мучительное состояние перед вечером – удастся ли тебе устроиться на ночлег, пустят ли тебя в дом, не окажется ли наступающая ночь последней в жизни. Испуганные глаза женщин, пустить или не пустить, опасно, своего горя и лишений хватает, а здесь чужое неизвестное, мучительная борьба с собой, но человеческое сострадание в общей борьбе побеждает. Каждая из них спасла мне жизнь. И я должен поклониться каждой, как своей матери.
Старший лейтенант Советской армии вел меня к смерти, но майор разобрался и спас. Интересна последняя встреча со старшим лейтенантом, он сам зашел ко мне. и уже в извинительном состоянии общался со мной:
; Не считай, что я скрываюсь от фронта, буду там. Просто мне определен срок пребывания здесь, он пройдет. Понимаешь ли ты или нет, что и здесь нужны люди и довольно сложная работа.
; Да, мне понятна необходимость этой работы на примере капитана немецкой армии и других событий, которые пришлось видеть.
; Но многое не видел, мы обязаны знать о более широких масштабах предательства и уклонения от общего дела.
Видно, эти вопросы терзали его, но в совокупности его личные качества позволили ему говорить мне: "'Не помни зла, если и не так поступал" и подал мне руку, обменялись рукопожатием. Значит и в нем формировались понятия нравственности, и была честность и порядочность, но далеко еще не обладал он способностью разбираться и давать оценку сложнейшим обстоятельствам. Я ему простил, ибо радость возможного равноправия раздирала меня и я готов был на все. Потом соприкасаясь с различными неприятностями в судьбе других, вспоминал его, да, служба эта нужна, но первоначально нужно попадать не в нее, а в пехоту рядовым бойцом, чтобы правильно понимать сложности и проблемы. Сколько врагов впустили в свои души, а как много своих преданных и честных сломали и растоптали в этой машине сомнения, в результате своей неспособности.
В таких гордых и возвышенных чувствах находился, направляясь на фронт. Тяжести и трудности осознавались, но не волновали. Да, но если заглянуть вперед, то их столько окажется много и сколько же мук придется перенести? Не знал, что еще придется пройти через штрафной батальон и еще сколько раз будут спасать, от смерти – дарить мне жизнь.
Летом 1942 года Советская армия после некоторых побед, в первую очередь под Москвой, наступательные способности вновь утратила и продолжала постепенно отступать. Немцы теснили нас к Сталинграду. Военная машина Советской армии в чем-то не срабатывала. Воины дрались самоотверженно, погибали в различных операциях десятки тысяч бойцов. Но уверенности у кое-кого далеко не было. Духовная сила, воля к победе склоняли больше к уверенности, что победим, но нужно бороться, отдавать все силы. Надо было понимать, что враг высоко боеспособен, технически оснащен и пытается свою бредовую сумасшедшую цель осуществить даже путем своей смерти, и враг давил на нас.
У каждого человека есть свой мир ощущений, и есть такое понятие –самый-самый. Самый сладкий чай, самый горький перец, самый урожайный картофель. Можно произвести весовые измерения, но как определить степень боя в понимании самый-самый? Количество выпущенных снарядов, убитых бойцов, запаханной снарядами земли – не знаю. Но для меня самый-самый –был бой под Сталинградом.
За лето 1942 года подрос в своем освоении мастерства ведения войны. Помогала мне психология собственного изобретения. Смерти не должен бояться, жизнь мне дана не по желанию или заказу и смерть придет сама без учета моего желания или расчета, А поэтому, раз жизнь мне дарована неизвестно кем и также будет отобрана без моего согласия, то не стоит и бояться смерти, как была желанна и приятна ни была жизнь. Отсутствие переживания за жизнь делала меня предельно хладнокровным и расчетливым. Да, я знал, что нужно уметь делать правильно – прицелиться, вовремя пригнуться и вовремя встать, торопиться или не торопиться, а когда придет смерть, успею узнать. В моем мозгу не крутились мысли – выживу или не выживу. Я просто жил и своевременно делал то, чего требовала обстановка, только от этого выигрывал, оказывался более ловким, правильно оценивающим ситуацию, проявлялась способность на чрезвычайно рискованные действия, но они оказывались выигрышными и побеждающими. Немец пытался сбросить наши войска в воду Волги. С противоположного берега, казалось, в несметном количестве, бесконечном потоке льются человеческие ресурсы, бесконечный поток машин, в самом городе гигантская машина войны производит переработку людских и материальных ресурсов путем беспощадного уничтожения. Переправы постоянно бомбятся, автомашины сбрасываются в Волгу. Скопление машин у переправ, самолеты с бомбами устремлялись на наиболее привлекательную цель. Ругань среди своих, кому первому ехать, установление порядка офицерами с пистолетами в руках, дергание руками за грудки шоферами друг друга. Разъяренные лица с криками на пределе человеческих возможностей. Волга возле переправ в постоянных столбах воды от взрывов.
В этом адском пекле находился и я, исполнял тяжелую и непосильную работу. Может, понятие непосильная работа и неправильное. Она непосильная в нормальных условиях, а в оценке разума, в условиях войны и если она сделана, то, как ее можно назвать непосильной. Все время на автомашине перевожу с одного берега на другой боеприпасы. Если в странствованиях по Украине бесконечное преследование отзывалось подкожным холодом, но от него в перерывах перед горячей буржуйкой, а иногда и на печи удавалось согреться, то здесь более мучительно: нет страха, что тебя убьют, не чувствуешь и голода, но страшно хочется спать, а тебе не дают. В машине подвешен солдатский котелок, в нем полкирпича и еще четверть кирпича. Котелок подвешен за головой. Ты едешь, а он тебя сзади бьет по затылку. Приспособление, чтобы не заснул. Котелок качается – удар по голове, возвращение в обратную сторону. Пока он дойдет до другой стороны, а потом дойдет до головы, ты можешь спать. От удара до удара – это время для удовлетворения основной жизненной потребности. От удара успеваешь очнуться, сориентироваться в обстановке – правильно ли держишь руль, не летишь ли в Волгу, не наезжаешь ли на впереди идущую машину. Просишь разрешения на сон, только на два часа. Перед тобой офицер:
; Прошу тебя Христом Богом, еще одну, видишь, погибаем, клянусь дам на два часа отдых.
; Не могу, сил нет, на ходу засыпаю.
; Сынок, есть еще силы, в Волгу же еще не свалился, понимаешь – надо.
И вновь котелок стучит по затылку. Все мировосприятие низведено до одного – борьбы со сном. Подвожу автомашину гранат и патронов к прославленному дому сержанта Павлова. Разгружают, на руле сплю, вдруг по машине щелкают пули, фактически с той стороны, с которой заезжал, проезд отрезан и усиливающаяся перестрелка, в руки автомат – и со всеми в дом.
Шесть дней не стихающие ни на один час беспрерывные атаки. Борьба за каждую комнату, лестничный марш, этаж, нас выбивают, затем мы отбиваем, проломы в стенах. Дом занимаем вместе с немцами, обстановка каждый раз меняется, кто кого. Слышны разговоры, стоны, ругань. Иногда борьба врукопашную, кругом стрельба, кто в следующей комнате – свои, чужие – не сразу разберешь, В комнате по два-три человека, если больше, то улучшенная мишень. Связь с "большой землей" есть через простреливаемый немцами проход. Немного помогают, частично заменяются бойцы, но нас становится все меньше. Приспосабливаюсь, нужна своя тактика, когда стрельнуть, когда гранату бросить, когда укрыться, а когда, место поменять. Противника нужно вести за собой, нужно опередить его мысли и очутиться там и тогда, когда он не гадает и опаздывает.
За последние три дня ел один раз сухарь и мясную тушенку, спать не ложился, между перестрелками ухитрялся попасть в сонное состояние. Чувствую, что меня с двух сторон обходят. Перемещаюсь на несколько шагов вдоль стены, делаю в ложном направлении безопасную для себя длинную очередь. Пусть делают вывод, что я ошибаюсь в их месте нахождения, быстро возвращаюсь назад и шесть гранат летят куда надо. Стоны, выкрики. Хочу еще раз переместиться, но встать не могу, покидают силы. На четвереньках ползу в другую комнату, ложусь вдоль стены, и засыпаю.
Прихожу в сознание, меня трясут бойцы, улыбаются, смеется офицер:
; Какой же ты герой, если победу проспишь, хотя, говорят, показал пример, как нужно драться с немцами, встречать врага в лицо.
Узнаю, вокруг дома немцы отрезаны от своих, поняли и начали сдаваться. Оживленные разговоры, немцы под Сталинградом будут разбиты.
Историки, военные специалисты, располагающее цифрами человеческих потерь и использованных материальных ресурсов, возможно, сделали свои выводы об ожесточенности сражения, но мне как простому человеку, непосредственному участнику происшедшего, кажется, что во время войны не было более ожесточенных столкновений. На Курской дуге мне не пришлось быть, но там в первую очередь происходило танковое сражение, а под Сталинградом – длительное противостояние людей на одной территории с интенсивным применением артиллерии.
Мне пришлось проезжать мимо колонны пленных немцев, движущихся пешком вдоль Волги в сторону Москвы, чтобы весь мир еще раз убедился в несостоятельности мифа о непобедимости немцев. Сравнивал их состояние, когда стоял перед виселицей. Тогда они, гордые, неприступные, стояли с широко расставленными ногами, руками держались за автоматы, висевшие на груди. Теперь, сгорбленные и худые, оборванные, в рваной обуви и женских платках вокруг головы, взывали к человечности, молили о спасении, забыв о том, что других они за людей, не принимали.
За время сражения под Сталинградом награжден орденом Красного Знамени, а затем орденом Славы. Особого значения они для меня не имели, но все же составляли маленькую гордость: я не только могу быть равным, ко и лучшим. Среди солдат и офицеров пользовался заслуженным уважением. Все знали, что на мое плечо всегда можно опереться и оно надежное. Природные способности и наработанный профессионализм как бойца и водителя позволяли мне выполнять то, что другим было не под силу и не по возможностям, и командиры, зная это, в трудные моменты просили меня, поэтому был известен многим.
Однажды, когда уже с боеприпасами приближался к части, за мной стал охотиться самолет. У летчика, конечно, преимущественное положение перед водителем, обычный исход – летчик поражал цель. Но этот поединок выиграл я. Пять заходов на меня делал летчик, дважды сбрасывал бомбы, трижды хотел поразить пулеметной очередью. Все решает даже не доля секунды, а доля мгновения. Резкие повороты, движение то вперед, то назад, то медленное движение, то на самой большой скорости и выполнение их так, что летчик не смог меня поразить. У него, вероятно, было на исходе горючее, и он покинул меня. Наблюдавшие за самолетом сделали правильный вывод, что он гоняется за автомашиной, хотя ее им видно не было. Они вычислили, что самолет гоняется за мной. И всем интересно, чем закончится поединок. В ожидании время тянулось медленно, и пока я возвратился, возникло предположение, что убит. Когда возвратился, то не одному захотелось проверить, а что правда, и повидав меня выражали восхищение. Так и шла война в повседневных хлопотах и проблемах, каждый день кто-то погибал, привыкли к чужим смертям, так как и тебе систематически смерть смотрела в глаза.
Особые отношения складывались с младшим командным составом – лейтенантами. Если сравнивать водителей с пехотой, то, конечно, водители находятся в меньшей степени опасности, чем пехотинцы, они всегда на переднем крае. А водители в большинстве времени находятся сзади них и на краю тыла. Приходилось с сожалением наблюдать сзади ход атак и борьбы. Первый командный состав лейтенанты – ротные, взводные – они совершали первые действия в оборонительных и наступательных операциях, как много совершалось их личных ошибок и просчетов оперативного командования и как много по-глупому гибло бойцов, и в том числе и лейтенантов.
Не обладаю статистикой, но, по моему убеждению в удельном весе к своей численности, наибольший процент лейтенантов. Сформированные в лейтенантов вчерашние безусые школьники на сокращенных шестимесячных курсах, без опыта войны скорее выглядели юнцами, чем командирами. Выросшие и воспитанные в советское время, они отличались патриотизмом, самоотверженностью, в большинстве случаев готовые грудью закрыть амбразуру. И сколько гибло, когда можно было и не закрывать грудью, торопливость, только вперед и вперед. Наука приходила не сразу. Многие гибли, но 23-летние комбаты – уже мужественные волевые командиры, понимающие азбуку и науку боя. Как правило, в непосредственном подчинении у них я не находился, но большинство работали рядом бок о бок с пехотинцами либо с артиллеристами. Поэтому критикой их действий занимался постоянно и разговор не на уровне вечера с дамами, а фронтовой, резкий и не щадящий самолюбия. Первоначально обижались, но критику пропускали через себя и делали вывод.
; Гришка, ты так на фронте освоился, что забыл вкус маминых пирожков, каша стала любимым блюдом.
Особенно гипнотическим действием обладало слово ''мамка". Лейтенант сразу преображался, на мгновение он оказывался в том далеком мире, возможно и невозвратном. А ему страстно хотелось снова побывать, в теперь уже для него райском мире.
; А что, где? – на мгновение, поверив, что ему будут предлагаться любимые мамины пирожки, Потом болезненно морщился, понимая, что нужно ожидать очередной упрек.
; Гришка, вчера ты поднимал свой взвод под пули немцев. Ты должен был понять, что первоначально правильно спровоцировал, что немцы начали стрелять, но отчего ж не дождаться, чтобы они кончили, а затем спровоцировать и вторую перестрелку, а затем уже поднимать бойцов в атаку.
; Запомни, каждая пролетевшая мимо пуля, она уже не твоя. Ведь у немца не бездна патронов, их надо из Берлина привезти и на тебя может и не хватить, каждый сохраненный боец отодвигает твою очередь.
; Гришка, губошлеп, думай, чтобы мамке не пришлось после похоронки по соседям раздавать пирожки, а встретить после войны тебя живым.
Такие разговоры с лейтенантами, происходили частенько. В случае большой обиды показывал на своей гимнастерке ордена и говорил – можешь взять любой, но помни – легко они не даются. Слегка побаивались меня лейтенанты, но бегали и за советами и знали, если что для них делаю, то это всегда надежно. Баловался возле пехотинцев и артиллеристов снайперским делом, была у меня снайперская винтовка и специальный стальной щит с подставкой, за которым фактически недосягаем для пуль немцев, в щит они попадали, а в маленькое отверстие для винтовки не удавалось. Так сводил счеты с Гансами.
Во время одного прорыва острым .стал вопрос о боеприпасах, их недоставало. Чтобы обеспечить закрепление успеха наступательной операции, срочно собрали прифронтовые машины, первую партию возглавил опытный капитан. Как правило, машины, направляемые за боеприпасами, никем не сопровождались, эти проблемы водители решали самостоятельно.
С капитаном ушло тринадцать автомобилей. А через два часа со мной ушло 11 автомобилей, старшим считался я. Характерные особенности поездки заключались в том, что это можно было осуществить двумя вариантами, но дороги пролегали по краю выступа, захваченного нашими войсками во время прорыва. Опасность заключалась в том, что по боковым краям прорыва еще продолжалось сопротивление немцев. Оперативная обстановка постоянно менялась и возможная опасность состояла в том, что можно наскочить на группы немцев, оказывающих сопротивление.
В течение двух часов, которые дали для приведения машины в готовность, решал, каким путем ехать – справа или слева. Капитан уехал левой дорогой, склонялся и я к этому варианту, но до последнего момента искал доводы, а правильно ли принято решение. Обычно все мы "задним числом" после происшедшего хорошо видим чужие ошибки. Поехал я все же правой дорогой, хотя на одну треть по времени дольше. Канонада слева тише, поближе к предполагаемой дороге, а справа канонада громче, но дальше от дороги. Этот фактор и оказал на меня влияние.
До железнодорожной станции доехал без помех. Последняя машина капитана загрузилась и ушла три часа назад. В обратном направлении поехали прямой дорогой с интервалом в десять минут. Потеряли мы одну машину, два самолета уничтожили ее. Но нашими остальными машинами не стали заниматься, они направились бомбить железнодорожную станцию. Капитан привел только две машины и то позже нас на два часа. Сам ранен, оглохший, нервно взвинченный. Он побывал в лапах смерти, но вырвался. Нас дополнили еще тремя машинами, направили на повторный рейс. Меня лишили сна, а на войне это обыденное явление.
Вторая поездка вообще была спокойна и без потерь. За наступательную операцию, даже неожиданно для себя – награжден вторым орденом Славы. В этой операции не считал себя отличившимся, бывали дела и более героические, но ничем не награждали и вдруг награда. Причины и обстоятельства награждения узнал позже.
После очередной поездки машина моя фактически с учетом износа и повреждений оказалась непригодной для эксплуатации. Меня убедили, что в ближайшее время будет машина, и я временно вошел в состав пехоты. Фронт ожидал большого наступления. Но время неизвестно, томительное ожидание для обеих сторон. Фактически каждый день перестрелки местного значения, выявление степеней обороноспособности, попытки выравнивания линии фронта, занятнее удобных позиций. На нашем участке получили приказ незначительно продвинуться вперед и подойти поближе к железной дороге. По данным разведки, это особых усилий не должно составлять. В этом месте оборонительная линия не имеет ни артиллерии, ни танков. После артобстрела батальон бросился в атаку, первоначально продвижение вперед произошло быстро, но вскоре с двух сторон оказались стиснуты возвышенной местностью, а в горловине хорошо окопавшаяся в траншеях немецкая пехота с автоматами и двумя пулеметами. Батальон попал под усиленный огонь, находясь на открытой местности. Немцев меньше, но продвижение идет медленнее, с большими потерями; Нет уже комбата, погиб его заместитель, командование принял ротный. Перед траншеями и окопами продвижение фактически закончилось, и становились мы просто мишенями. По рядам прошло смятение. В этой ситуации единственным выходом оставалось броситься на решительный штурм, потери бы были большими, но траншеи были бы взяты, так как численностью мы преобладали. Но капитан после нескольких шагов атаки продолжал ложить бойцов на землю, повторяя это несколько раз, от этого наши потери еще больше росли, и была угроза, что вообще траншеи можем и не занять. Для убедительности разговоров со своими капитан вытащил пистолет и размахивает им. Подбежал к нему с грубым упреком:
; Что делаешь? Весь взвод положишь!
В крайне напряженной обстановке этого достаточно, чтобы наброситься друг на друга. Его пистолет оказался направленным на мою грудь, рывком дернул за руку, выстрел – пуля пролетает около щеки. Мгновение, я наверху, пистолет напротив груди капитана, нажимаю на его пальцы, лежащие на спусковом крючке, выстрел, его жизнь оборвана, а моя продолжается. С диким воплем: "За Родину, за Сталина!", рывком вперед, где пригибаясь, где прыгая в сторону, делая зигзагообразные движения, часть падает, но бежим. Прыжок в траншею, сижу на плечах у немца, примеряю свой автомат к его голове, в этот момент сзади и над моей головой зависает автомат. Но я первый, немец оседает на дно траншеи, а с ним чувствую касательный удар в плечо, немец, наносивший его, просеченный автоматной очередью подоспевшего бойца, падает на меня в траншею. Липкая, теплая чужая кровь течет мне за шею, мысль: "Ранен", но куда – не слышно боли.. Понятно, что чужая, но она такая, как твоя. Кровь по группам разная, но по национальностям различия не имеет.
Рубежи захвачены, остатки батальона закрепляются на указанной позиции. Следующие дни проходят, никто меня ни трогает, а затем поездка в штаб, понятно зачем. Но у меня волнения нет, судьбу мою решают другие, а раз не я, то чего волноваться, решат – скажут.
В кабине новоиспеченный комбат, в кузове, кроме меня, солдат с карабином и сержант с автоматом. Ясно – охрана преступника, свои, но каждый выполняет прежде свой долг, а преступник, значит, я. Первоначально заводят в блиндаж к генерал-лейтенанту. Начинают нервно обвинять друг друга, меня выгоняют. В ожидании два часа, вываливают гурьбой. Внимательно осматривают меня, одни сочувственно, другие безразлично, третьи с недовольством. В блиндаже командующий, генерал-лейтенант, вид раздраженный, голос резкий, грубоватый.
Оказывается, все это время они спорили, взаимно обвиняя друг друга в неудачной атаке батальоном траншей немцев. Потери были неоправданными и бессмысленными. Фронт располагал и авиацией и танками. В определении боеспособности немцев оказался просчет. Иными средствами можно было подавить немцев, а затем батальоном с наименьшими потерями захватить позицию. Вопрос о моей судьбе должен был решаться вначале, но он с неизбежностью зацепился за оценку операции и одновременно пошли разные суждения. Застреленный капитан, еврей, до призыва на фронт работал в оружейной лаборатории, серьезный специалист в теории, ценный работник, от призыва на фронт имел броню. С начала войны дважды просился – не отпускали. В момент сражения под Москвой отпустили на фронт по его просьбе. Отец – известный ученый. Семья отличалась порядочностью и честностью, не закрученная принципами еврейских хитросплетений мудрости в поисках льгот. Руководство, имея сведения о нем, пыталось оберегать его жизнь. Пребывание в пехоте не было постоянной работой. Но кто на войне огражден от всех случайностей смерти? Поэтому к обсуждению моей судьбы приступили, будучи, частично взвинченными раздорами в определении виновника плохо проведенной операции. Рассуждения, в основном, сводились к следующему. Если бы капитан был убит немецкой пулей, а я после этого поднял батальон и заняли позиции, то достоин звания Героя Советского Союза и никаких других рассуждений не может быть. А если в этой ситуации выделить, что ранее судим, был в плену, – факторы, существенно подрывающие ценность человека. Другие считали, что я спас часть батальона и взял на себя инициативу и выиграл атаку, а тактика капитана – мелкие перебежки в непосредственной близости огневого рубежа вела к поражению, погиб бы он и мог погибнуть весь батальон. Однако господствовала мысль, что не можем допустить такое, чтобы солдат убивал офицера – повод к падению дисциплины. Выходило, что трибунал должен вынести приговор о расстреле.
Рассуждения о высшей мере наказания еще больше разгневали командующего и он окончательно решил:
; Как ни жалко, погибшего капитана, его уже не вернуть, но не отдам и солдата: он еще нужен, если бы все такие, то не отступали до Москвы и Сталинграда. И разогнал участников совещания.
Со мной разговаривал уже спокойно, ни в чем не упрекал. Но объявил, что за случившееся приговорен к пребыванию на фронте в штрафном батальоне. Капитана до пребывания на фронте не знал, а в мирной жизни неоднократно общался с отцом. Поэтому сам болезненно переживает за капитана, корит себя за то, что он оказался участником той операции, обычно ему поручалась другая работа с меньшей опасностью, чем лобовая атака с противником в менее выгодных условиях. Однако винить меня не видит смысла, ибо в конкретной ситуации неудачного приема ведения боя, ведущей к потере батальона, нужно заменить на более целесообразные. Капитан не специалист лобовой атаки, он был особо ценен в других обстоятельствах, где я ноль.
Генерал-лейтенант повторно пересказал суть моего наказания, хотя я сразу выразил свое отношение к его решению без возражений. И в том повторении я заметил эмоциональное напряжение, сомнения в правильности своих поступков. Говорил он категорически, но что-то его мучило. Я уже должен был уходить, но он не торопился меня отпускать.
; Солдат, я должник перед тобой и, наверное, с моей стороны будет порядочно отблагодарить тебя. Тебя удивляет, где я задолжал и когда, на войне все перепуталось.
Адъютанту, особо подтянутому капитану, дал указания, последний частично стал возражать, но получил категорические указания и возвратился с бутылкой коньяка и закуской. Такой поворот дела невозможно предположить. Я вдвоем с генералом – пьем за одним столом в блиндаже, по-хозяйски устроенном. Генерал порекомендовал пить коньяк из солдатской кружки, но небольшими глотками, а не залпом, как намеревался я. Запах непревзойденный, а сколько его я пил в жизни – единицы раз, моими спиртными напитками оставались водка "Московская" и самогон. Генерал рассказал мне, что во время одного посещения ставки Верховного Главнокомандующего, он разошелся во мнениях к подготовке одной из очередных операций, долго они спорили, и генерал вынужден был уступить представителю ставки, так как командующий соседнего фронта самостоятельно и добровольно разделял позицию представителя.
В один из дней у командующего раздался звонок, в трубке телефонист сообщил: – Будете разговаривать с Верховным Главнокомандующим.
Не успел сообразить, что это Сталин, как в трубке раздался пониженный голос, абсолютно спокойный, без всяких эмоций, но четкий и размеренный:
; Товарищ генерал, ваше мнение о вариантах, обсуждаемых с моим представителем. Он, вероятно изложил.
; Да, знаю, и спрашиваю лично ваше мнение.
Понял, что просто отговориться от него, значит составить о себе плохое мнение, а часто с ним разговаривать не суждено; чтобы развернуть мнение, с ним нужно откровенно и начистоту. Изложил в общих чертах.
; Вам будет представлена возможность изложить подробнее. Убедился, что этот участок обеспечен надежными кадрами, умеете думать, но умейте и проводить свое мнение. Спасибо! – Голос в трубке пропал. При выпивке в нашем распоряжении достаточном количестве тушенка, рыбные консервы, сливочное масло, но когда адъютант принес горячую картошку, селедку, белый хлеб, огурцы, то для меня это была вершина удовольствия.
; Ответы Сталину, – продолжал генерал, – вызвали неудовольствие других моих начальников, план операции, конечно, изменили. От них выслушал укор, сам подставляешь голову, всякое может быть. За годы войны много генеральских голов летело. На меня легла повышенная ответственность за успех операции. В начальной стадии особых волнений не было, заняли запланированные стратегические пункты. Но на одном из участков создавалась реальная угроза не выдержать и отступить, с середины операции испытывался недостаток боеприпасов. Возможно, за меня переживали меньше, конечно не хотелось думать, что это так. Пришлось самим активнее заняться обеспечением боеприпасов и ты сделал две решающие для сражения поездки. Ведь с первой партией машин с целью успеха послали боевого капитана, он проверенный, надежный, смелый, самоотверженный. Под стенами Сталинграда он заявил о себе, как лучший сообразительный офицер, поэтому в нем не сомневался и ожидал, что приведет автомашины с боеприпасами. А выручил меня не он, а ты. Серьезно выручил, за проведенную операцию Ставка Верховного Главнокомандующего присвоила мне звание генерал-лейтенанта. В жизни не звание главное, но все же, когда ты постарше, то много ситуаций, когда жизнь полегче. В случае проигрыша генеральские погоны могли сорвать, если бы на этом кончилось, вот поэтому я и считаю себя твоим должником, а теперь, объясни мне, почему поехал правой дорогой, а не ближней левой?
; Первоначально думал ехать левой, а потом сориентировался на канонаду и поехал правой.
Но генерала ответ не удовлетворял, он многократно возвращался к нему.
; Ведь капитан опытный специалист, ты привез, а он не привез, объясни мне?
Адъютант, получив еще раз упрек, после опустевшей бутылки коньяка принес солдатскую фляжку спирта. В распитии его с генералом упражнялись до утра. Адъютант напомнил, что наступает рассвет. Принято решение закончить ужин. Прощаясь, он похлопал меня по плечу, пожелал благополучных успехов на время пребывания в штрафном батальоне.
Возвратившись к этим событиям, взял папку, заведенную на меня, прочитал мое объяснение и спичкой сжег его на столе.
; Капитана никто не убивал, только не хватало, чтобы он погиб от своих, какая тяжесть для родителей, погиб он геройски и будет награжден Орденом Красной Звезды. Тебя в ближайшее время заберут из штрафного батальона.
Алкоголь сделал свое дело, ноги заплетались, но не подвели, в ожидавшую машину сел самостоятельно. Но самым впечатляющим осталось в сознании услышанное от генерала, он поколебал и мое психическое мировоззрение, понимание хорошего и плохого, что ты должен обществу, а в чем твои права, что такое свобода", а что зависимость. Моя прямая между добром и злом уже не соответствовала нарисованной генералом картине, она просто не вписывалась в сложившиеся жизненные обстоятельства и не могла объяснить так просто происходящее, как понимал и объяснял я. Одновременно с какой-то боязнью воспринял душевную раздвоенность генерала и наличие у него неопределенности в поведении – просто пугало меня.
Иногда можно в какой-то степени в чем-то сомневаться, но не в такой степени, в какой воспринимал генерал. Вероятно, он в большей степени устал на войне. Сотни тысяч солдат посылать на верную смерть, самому отвечать, постоянно находясь в ожидании неприятностей, разрешении их. Он напоминал мне маленького внука, который разбил руку и, находясь в горестном обиженном состоянии, прибегал к бабушке жаловаться, она гладила и приговаривала: – До свадьбы заживет. – Внук успокаивался, для него уже и не было боли. Генерал за ночь выговорился, и теперь ему стало легче.
А может я не прав в своих суждениях, ведь генерал дальше и глубже мыслит, чем я. На ум пришло прочитанное в довоенные годы "Кто живет без тоски и печали, тот не любит отчизны своей" (Некрасов). Значит у Отчизны не все порядке, есть над чем печалиться, надо сопереживать и добиваться, чтобы стало лучше.
А Пушкин — "Кто постоянно ясен, тот, по-моему, просто глуп".
Неужели это самая меткая для меня характеристика? Если я мало сомневаюсь и сразу клею ярлык '"плохо", то я просто многого недопонимаю? Конечно, генерал, несомненно, больше меня понимает, но полностью с ним соглашаться нельзя.
Ой, мне запомнился наиболее – сидя, кулаком сильно стучит по столу, две алюминиевые кружки подпрыгивают, он встает и продолжает свое повествование, о людях тех событий, с повышенной интонацией.
Последствия алкоголя еще не выветрились, и я стоял перед комбатом штрафников. Свирепствовал и лютовал в своей вотчине штрафников Игорь Лихой. А здесь, пребывая короткое время, не мог понять, своим умом оценить, кто он – злой гений, добрый злодей, законченный негодяй, разумный командир. В каждом конкретном случае он соответствовал какому-нибудь из этих определений. Крепкого телосложения, лицо изуродованное глубокими шрамами. Когда он кричал или злился, его лицо, пересекаемое шрамами, делалось еще более свирепым и угрожающим.
Мне он сказал:
; Что ты за птица – еще не поступил, а собираются забрать, но будет время – проверим.
Все ожидали скорого наступления и перед этим проводились тренировочные занятия. Предполагаемой работой считали разминирование перед атакой минных полей. Комбат не давал никому ни минуты покоя. Я учился работать в паре с минером. Его работа обезопасить мины, а моя, по его указанию, в месте разминирования в колючей проволоке делать проходы.
Через неделю комбат, ознакомившись с моей работой, сказал, что я не зря до этого хлеб ел – хороший был бы боец, и больше у меня столкновений с ним не было.
Все причины попадания в штрафной батальон мне не известны, но основные – трусость, желание скрыться за чужой спиной и не оказать помощи, проявление своего мнения, когда требуют другое. Стычки с начальством, неумение сориентироваться в обстановке и выполнить приказ. Все это были советские люди, которые в мирное время были бы сообразительными и интересными со своими задатками и способностями. А здесь фактически никакого разнообразия, проявления характера не принималось. Требовалось одно – уметь драться в боевой обстановке, быть смелым, сообразительным, первым. Кто высокого уровня этих требований оказывался не способным поддерживать, того убивали немцы, а остальных подламывали и затаптывали свои.
С раннего утра раздавался грубый крик комбата: – Маловеры и капитулянты, поторапливайтесь свою подлую предательскую душу переделывать, оставляйте животный страх, у вас есть что-нибудь человеческое, кроме пожирающего страха? – Выстроив группу солдат, он проходил мимо строя с рукой, поднятой на уровень головы и кричал: – Бью по морде! – Бойцы перед лицом выставляли две руки, но движения комбата резкие, молниеносные – чаще рука комбата наносила удар по лицу, чем солдат успевал защититься, не умеющего обороняться бьет несколько раз. Останавливает проходящего бойца, всматривается и неожиданно бьет кулаком, боец падает, поднимается, падение повторяется несколько раз –крики: "Не вижу творческого решения задачи – один-единственный страх и беспомощность". Кажется, что на следующий раз боец не поднимется с земли, но вот стремительный прыжок на комбата, потерявшего бдительность, удар и теперь он лежит на земле. Боец напряжен, весь готов к драке.. Поднявшись, комбат кричит:
– Вот видите и пример скрытых творческих сил народа, но эти творческие силы нужно открывать, убил бы его немец и он не знал бы, что у него такие творческие силы. А меня упрекают, что действительно бойцовские качества нужно воспитывать и открывать, но не таким образом. А каким образом, я вас спрашиваю? Этот идиот в своей беспомощности сам готов сдохнуть, ну сдыхай, это твое дело, но неужели ты хочешь свою мать, жену, детей оставить на растерзание врагу и ждать от него благоразумия? Да исполни свое неотъемлемое право защищаться, чтобы руки от страха не тянулись вверх и ты не торопился на заводы Круппа, делать снаряды для меня. Прогони страх за свою жизнь, живи полноценно, пока она у тебя есть, не будь скотом. Не можешь быть человеком, давай я сразу застрелю.
При мне он никого не застрелил, но батальонные старики уверяли, что и не одного бывало.
Ведь в батальоне он может делать все, он же и последняя инстанция в поисках справедливости, жалобы на него не рассматриваются. Да и никому в голову не приходит жаловаться.
На тренировке немецкую мину надо разбирать и собирать с завязанными глазами. При проверке комбат в случае ошибки дает подзатыльник.
Вечер, комбат уже не кричит "маловеры и капитулянты", а начинает идейную работу. Он обращается к солдатам и товарищам, а не к идиотам и подлецам. Вспоминает о доме, о Родине, о семье, о долге, о праве и обязанности умереть по-человечески. Самое высокое человеческое право – умереть за Родину. Перед смертью все равны, никаких ни у кого привилегий нет. В бою многие из нас погибнут, но сегодня мы одной веревкой связаны, мы монолит, в первую очередь выполняются общие интересы, а они обеспечивают уже личные, но если личности суждена гибель, то пока жив – он обслуживает общие интересы. Суть предательства и состоит в том, что личность, паникуя, начинает искать выход для себя – в результате гибнут бойцы от бессмысленного предательства одного, защищать спину только до конца. В бою часть нас погибнет, воспринимать это нужно реально, своей смертью каждый сохраняет жизнь кому-то и тот будет воевать за погибших, за справедливую жизнь их близких, за свободу, Родину. Каждый боец будет чист совестью перед собой и своими товарищами. Трудности, перенесенные в учебе, кому-то сохранят жизнь. Кое-кто из самых обиженных и оскорбленных начинает размышлять о целесообразности отказа в начальный момент боя застрелить комбата, в эти дни он был самой ненавистной фигурой. Но все знают, что в бою комбат самый умелый командир, он сильнее всех, делает необходимое быстрее всех, справедлив, честен, бесстрастен, предельно расчетлив в бою. Потери солдат при его руководстве боем меньше. В бою он завоевывает симпатии и становится любимым.
Сам я не мог ответить намучившие меня вопросы: неужели нельзя по-хорошему добиваться поставленной цели или мы такие скверные и порочные, чтобы приводить нас в человеческое состояние через длинную цепь насилия и унижения. На следующий день приближены к линии фронта. Целые сутки не слышны крики комбата. Этот день спокойствия у него называется днем спокойного полета души каждого.
На новом месте еще проходят сутки в томительном ожидании. Едва забрезжил следующий рассвет, дружно началась артподготовка. Обрабатывается передняя линия обороны противника и минное поле. Мы на исходных позициях. Бойцы ведут наблюдение за минным полем. Падающие снаряды производят разминирование, взрывая заложенные в земле мины. Таким образом, облегчается наша предстоящая работа. Огонь интенсивный, немцы на артподготовку не отвечают. Но вот она закончилась, пришло время нашей работы. Я в паре с лучшим опытнейшим минером.
Первоначально на край поля ступает пара, а через шестнадцать метров устанавливается следующая пара. Минер на ширине двух метров отыскивает мины. Пехотные обезвреживает, а с противотанковых только снимает слой земли, чтобы оставались заметными. У меня миноискатель, саперная лопатка, автомат, специальные кусачки, для перекусывания колючей проволоки, ножницы с длинными ручками. Работаю под руководством минера – отыскиваю мины, но обезвреживания не произвожу, делаю проход в колючей проволоке.
Так поперек поля два десятка пар начинают работать. За нами на определенном расстоянии на разминированном проходе автоматчик, он должен прикрывать нас огнем, так на каждом ряду. После прохождения по ряду 25 метров, на этот ряд вступают уже две пары, они двухметровый проход расширяют до шести метров, а за ними пойдут еще две пары, расширять проход до десяти метров. Интенсивного огня нет, эпизодическая стрельба из пулеметов, с промежутками во времени единичные орудийные выстрелы. Минеры постепенно продвигаются вперед, стрельба особых потерь не приносит, но не дает разогнуться в полный рост для удобства работы. Сзади раздались два взрыва – это минеры в результате своей неосторожности наскочили на мины. Смотрю на своего напарника – в холодное время он в одной гимнастерке, первоначально она сухая, затем пот пятнами выступил на плечах, затем образовалось большое пятно, через время вся гимнастерка до ремня мокрая, по лицу тоже льется пот, а он одна за одной хладнокровно раскручивает мины. Всем согрешившим и сделавшим ошибки даже религия позволяет поставить свечку и раскаяться. У минера нет такой возможности–одно неосторожное движение, и жизнь наша закончится. У него нет права на. ошибку. Пот медленно течет с него, какое же у него напряжение. Ведь все зависит только от него, каждую секунду нужно находиться в режиме повышенного внимания. Подходим к последнему заграждению колючей проволоки, обрезаю ее, он хватает меня за руки. В изгороди прямолинейной проволоки намотан тяжелый клубок. Я намерен отрезать его так, что он в результате снятого натяжения и под силой тяжести сделает резкое сильное движение – опасно, мина может взорваться. Наконец проход нами закончен. Мы третьи, два прохода уже закончены с противоположного конца поля. Срочно принимаемся окапываться на краю минного поля. Мы создаем огневой рубеж для безопасности минеров сзади, такие требования основных действий.
Как только настала свободная минута, минер рассказывает. Сейчас проходит гигантское нервное напряжение командиров обоих сторон. И немцы и наши избирают тактику, как обыграть друг друга. Немцы разградительное минное поле не для того делали, чтобы мы спокойно его разминировали. У них желание на этом месте создать кромешный ад. Они ждут выдвижения основных сил. Им пока нет смысла обрушивать всю силу огня –помогать разминировать поле.
Первую игру с ними затевает комбат. Он выпустил на поле небольшое количество минеров, которые работают на расстоянии, и он потихоньку делает свое дело. Он и командиры–танков, артиллерии и пехоты – между собой ожесточенно доказывают правоту своих мнений на действия комбата. Все его упрекают, торопят: скорее, скорее, – но его никто не может заставить поступать по-другому, чем он думает. Единственное решение для всех может быть, если появится сейчас немецкая авиация. И начнет бомбить сконцентрированные большие силы в состоянии покоя. Этого не допустит никто. Все бросятся на минное поле. Каждая мина в таких случаях разминируется сапогом солдат. Поле превращается в месиво, укрытое кусками человеческого мяса. Земля поднимается взрывами в воздух, не будет успевать падать вниз, следующие взрывы вновь будут ее подбрасывать, поднимать вверх. Заговорит артиллерия сразу с двух сторон. Немцы бросятся в бешеную атаку, чтобы с нашего места, с края минного поля вести открытый прицельный огонь по работающим минерам. Но пока этого нет, все в гигантском напряжении,
Минер вглядывается в противоположный конец поля и начинает многократно повторять – сейчас начнется, сейчас начнется, немцу ясно, что ожидание для него проигрышно. Мне он показывает, что через два прохода на противоположном конце поля устремилась общевойсковая пехота. Комбат штрафников пока никуда не забирает. Полусогнувшись гуськом один за другим быстро по полю перемещаются солдаты. Это они будут организовывать огневой рубеж на нашем месте. Немцы сейчас бросятся в атаку, если наши не успеют, то в одно мгновение мы будем смяты. Но, наши уже ближе к нам. А если наши опередят, то мы под прикрытием их приступим к разминированию следующих двух метров. На наш проход брошено большое количество минеров, интервал безопасности отсутствует, работают всплошную. Если неосторожное движение при разминировании танковой мины при работе сплошной полосой – погибших, как правило, много.
Видим уже наши приближащиеся танки – вот, вот решительный бросок, в котором решается все, будет ли достигнута цель и сколько человеческих жизней нужно отдать в столкновении. Пока комбат выигрывает у немцев.
Почти одновременно несколько орудийных залпов со стороны немцев, да что ж это такое, снаряд неуклонно летит к нам, уж сколько раз видел их и почти рядом с собой, ну что ж – покрепче обнимай и прижимайся к земле-матушке... Грохот, яркий бело-желтый свет проникает сквозь закрытые глаза. Вот яркость его все увеличивается, бледно-желтого оттенка нет, появилось настоящее горящее солнце, край диска его вибрирует в огне, затем солнце начинает бледнеть, еще на белом фоне неба, появляются мерцающие синие точки. Фон постепенно темнеет, солнце исчезает, однотонная черная темнота покрывает весь мир и все исчезает. Для меня прекратилась двухмерная характеристика: пропало и пространство, и время. Ощущаю какое-то неудобство, стремление совершить движение, резкая боль приводит к появлению в пространстве темноты белого мутного пятна. Вот оно светлеет и появляется лицо девочки, вроде выглядывает со дна колодца. Несколько раз пятно то пропадало, то появлялось. Голос: "Ну наконец-то очнулся, помогай мне, буду перевязывать". Сознание вновь возвращается в земные измерения пространства и времени. Вспоминаютя последние слова минера и свист летящего снаряда. Значит, я серьезно ранен. Рядом на основных позициях противника идет бой, минное поле пройдено, снаряды перелетающие рвутся поблизости от нас.
; Кто ты?
; Медсестра из медсанбата.
; Сколько тебе лет?
; Восемнадцатый.
; Значит, семнадцать? .
; Нет, восемнадцатый
; Какая разница, все равно семнадцать.
; Нет, семнадцать лет, четыре месяца и восемь дней.
; А сколько времени уже на фронте?
; Три месяца и четыре дня.
; Как- тебя зовут?
; Оля из Барнаула.
Пытается перевернуть меня, чтобы перевязать грудь и живот, не получается , испытываю жгучую боль. Начинаю ругаться, рядом взрывается снаряд, она сжимается и начинает плакать. Судьбой можно распоряжаться и самому, когда тверд и целенаправлен.
; Дуреха, чего боишься?
; Боюсь, жить хочется, думала, что сейчас убьют.
; Разве тебе не разъяснили закон войны?
; Какой?
; Какой, какой, а тот, что второй раз в раненого уже ничего не попадет. Она оживает и говорит:
; А зачем же.меня оскорбляешь, я тебе помогаю, а ты обзываешь меня дурехой?
; А дуреха и есть дуреха. Не разбираться в таких вопросах. Она в ответ показывает кончик языка и смеется.
; Ты не смогла меня перевернуть потому, что реагировала на мою боль и боялась, а ты перестань обращать внимание на мое поведение, даже если буду ругаться, делай все, что надо, с уверенностью, сила у тебя есть, чтобы перевернуть меня.
Грудь и живот она перевязала, конечно, выкладываться ей пришлось изо всех сил. Из обрывков шинелей, разбросанных по полю сделали полог.
; Оленька, а почему я тебя раньше не видел, уже бы мы с тобой вместе спали.
; Кто бы тебе разрешил?
; А ни у кого разрешения спрашивать не надо.
; В машину села бы для работы.
; Конечно, села бы.
; А там куда же деваться – все бы зависело от моей убедительности и настойчивости.
; Я бы тебя убила.
; Вот видишь и ты соглашаешься, что это могло бы и произойти, а убивать может быть и передумала бы. А единственное, что могло бы меня остановить, что ты несовершеннолетняя, может, придется матери в Барнаул писать и спрашивать разрешения.
На мгновение лицо озаряется озорством, она вновь показывает кончик языка.
; Придется скорее выздоравливать, чтобы наверстать упущенное.
Тянуть одной рукой ей неудобно, берется двумя и пятясь перемещает.
Крайне неудобно и малое расстояние преодолевается, она выбивается из сил. Перемещение мое по земле создает невыносимую боль. Шутки уже не заглушают боль, да и не шутится. Она садится возле меня на землю и закрывает лицо руками. Через время она открывает лицо, оно уже суровое и взрослое.
; Принимаем другое решение. Но на лице невысказання подозрительность.
Она поднимается и уходит. Лежу на спине, голову поворачиваю, но тело передвигать не могу. А минное поле для меня почти необозримо, поэтому последствия боя на нем толком не вижу. Для убежавшевшей Оли оно – картина ужаса. Но она чрезмерно впечатлительна. Передо мной небо, попеременно на разных высотах перебегают облака, но в основном оно открыто, бездонная голубизна, значит и там есть какие-то миры. Почему мы, возвеличивая Землю, делаем для нее особое положение. Ведь мы крутимся, значит не главное планета. Времена года приходят к нам извне, значит порядок определен другими и мы его частица. В соответствии с мыслями перед глазами строятся неопределенные миры, очертания деталей уходят от конкретности. Потихоньку земные звуки нивелируются и все как-то видоизменяются к общему звуку, в состав которого входят уже небесные звуки.
Вспоминается небо, рассматриваемое мною во время пребывания в плену в очереди на повешенье, такое же, обладающее способностью умиротворения всего переживаемого, как бы эмоционально не было.
Слова: "Вот он", – выводят из временного забвения. Рядом с ней два солдата из полевого медсанбата, проходящие лечение. Теперь уже покачиваюсь на носилках, Оля шагает возле меня, на лице беспокойство увеличивается, она вот-вот заплачет от огорчения. Рукой поглаживает меня. Чувствую – плохо, учащенно дыша пытаюсь отогнать потерю сознания. Вокруг меня вновь сгущается темнота, а круг света становится туманней. На операционном столе меня покидает сознание.
Вскрывались грудная и брюшная полости. Извлечены осколки из легких, длинная кишка укорочена хирургом, выброшена часть из-за многочисленных повреждений, другие органы зашиты. Большая потеря крови до операции, по мнению хирурга, в большей степени безнадежный...
Но я еще живой и отправляют меня в тыловой госпиталь санитарным поездом. В поезде оказывается и Ольга, она сопровождала меня и до станции, но я был чаще в бессознательном состоянии. Поезд переполнен ранеными и ее, фронтовую сестру, забирают для сопровождения раненых. Беседует со мной раз в сутки перед вечером в течение десяти минут, времени у нее больше нет. Однажды она не пришла, упрекнул – могу не выжить – не переживаешь.
Стоит она возлё второй полки, уткнулась лицом в мое плечо и плачет, слегка вздрагивает и беззвучно текут ее теплые слезы на плечо. Чувствую, как они текут по мне, на время даже боль пропала. Прослезившись, немного молча постояла:
– Я начинаю понимать твои шутки, хотя они причиняют мне боль и небольшие неприятности, но я от них получаю больше веры в себя и в жизнь. К тому времени, когда назвал меня дурехой и соврал, что второй раз в раненого не попадает ничего, потеряла веру в жизнь, проклинала, зачем родилась, находилась в состоянии испуга и не понимала, зачем жить. Я видела, как тяжело ты ранен и твоя способность даже шутить вернула мне силы, я связала свою судьбу не со звездой, а с тобой. Если ты будешь жить, то и я буду жить. И когда я увидела, что бинты залиты кровью, поняла, что тащить по земле тебя нельзя, побежала за помощью. Затем уже приближаясь к медсанбату, испугалась, что ты можешь умереть. Несколько раз синел, а затем немного отходил. После операции спросила у солдата, который ходил за тобой, а правда, что в раненого на поле боя второй раз уже ничего не может попасть, ни снаряд, ни пуля. Об этом решилась спросить потому, что умом я понимала сама, но у меня была такая вера в тебя, что считала, ум может совершить ошибку. Но когда от солдата получила ответ: – какой тебе дурак это сказал – ведь пуля дура и снаряд такой же. Никто не знает, для кого они прилетают. И уже размышляя над доводами солдата, поняла, что ты эту чушь придумал для меня. И она оказалась спасительной для меня. Я поверила в тебя, в твою силу. Ты умеешь бороться за жизнь и ты победишь, а у меня такой силы нет. Вчера я не пришла к тебе, потому что настолько много работы, что не нашла времени даже пообедать, а вечером сама очутилась в обморочном состоянии. Трудно мне, не уверена, выдержу ли все. Мать никогда не поверила бы, что могу проделывать такую работу.
Последняя встреча с Олей и вообще последняя в жизни, оказалась омраченной. Пришла она ко мне с утра и сообщила, что сегодня покидает поезд и возвращается назад. К тому времени раненых поуменышилось, пораздавали по станциям. Она то смеялась звонким смехом, который радовал окружающих, то была печально задумчива. Я почувствовал, что в ее звонком надрывном смехе звучит тревожная неуверенность в себе. Разговаривали много, и я шутил:
– Ну что, когда я выздоровлю – придется брать тебя силой или сама добровольно отдашься?
Кончик ее языка дразнил меня. Перед уходом говорила, что у нее в жизни не было более сильного желания и такого, кажется, не будет, хотя чувство любви она еще не испытала, чем того, чтобы я выздоровел.
– Хочу, чтобы ты потом поделился со мной силой. Перед вечером еще прийду.
И наклонилась ко мне с намерением первый раз поцеловать, вот я вижу прекрасное женское лицо, запомнившееся на всю жизнь, в разрезе расстегнутой гимнастерки видна женская упругая грудь, но вдруг лицо ее исказила гримаса рыдания, она резко развернулась и громко рыдая стала удаляться по проходу. Вечером она не пришла.
Вспомнился генерал-лейтенант, стало обоих жалко за то, что их раздвоенность и проявление неуверенности в себе – плохой попутчик в жизни. Особо мне не приходилось долго думать о другом. Мучительная боль и беспомощность терзали ежесекундно. Иногда возвращался к мысли: неужели на вид так плох и безнадежен, что она считала – не жилец. Дорога до госпиталя тяжкая и трудная. В войне напряжение достигало всех человеческих возможностей не только там — на передовой, но во всех сферах жизни.
С того момента, когда я очутился в санитарном поезде, фактически он, следуя почти на протяжении ста километров вдоль линии фронта, останавливался на железнодорожных станциях. Постоянно забирали раненых, но главная проблема с отправкой поезда: навстречу пропускают один за другим поезда с военными грузами на фронт, а отправку санитарного поезда все задерживают и задерживают. Всем процессом прибытия и отправления руководит дежурный по станции, требовать начальника станции или другого какого-нибудь начальника бесполезно.
Дежурный полновластный хозяин. Но он кричит, что на шестнадцать станционных путей он не может принять семнадцать составов, его этому не учили. Дежурный неоднократно обещал отправить санитарный, но проходит время, он объявляет по громкоговорящей связи, что отправка поезда задерживается, прибывает военный состав. Дежурный вышел к санитарному поезду.
– Вы все здесь военные, можете застрелить меня, но поезд могу отправить только после прибытия еще двух грузовых. Комендант кричит, что если произойдет задержка составов с боеприпасами, то его расстреляют. Но пока его расстреляют, то он успеет покончить с моей жизнью. Да я уже почти готов: пусть один раз реально убьют, чем за смену пережить тридцать раз, что тебя застрелят.
Подбегает к поезду подтянутый майор, военно-полевой хирург. Привез к поезду шестнадцать тяжелораненых. Начальник поезда, нервно- издерганный капитан кричит:
– А у меня мест нет, чтобы их поместить.
– А что я буду делать с ранеными?
– Но у меня не только нет мест, но и не хватает медикаментов, нет средств анестезии, нечем производить обезболивание.
– О, как вам много надо, а не отрезали ли вам ноги без обезболивания и наркоза простой столярной пилой?
Капитан этого еще не делал и молчит, не знает, что сказать.
– Ну и что за последствия?
– Кто хочет жить, то выживет. Оба готовы драться.
Майор: — Носилки с ранеными будут на рельсах. Капитан в раздумье первым идет на уступку:
– Пойдем, если найдешь места – будем размещать. Плацкартный вагон – все полки заняты ранеными. Третьи полки забиты оборудованием и всем, без чего в поезде жизнь не возможна. В каждом купе между двумя параллельными полками на полу по одному раненому. Майор убеждает: нужно потесниться, через сутки будешь потихоньку разгружаться. Бойцы с ампутированными до колен ногами перемещаются из лежачего положения в сидячее, по три человека на одной полке. На две параллельные полки положить доски, а с пола поднять раненого и будут нары, вместо трех человек поместится четыре. Решение принято. Майор начальнику вокзала:
; Давай доски.
; Какие доски?
; А такие, которые предусмотрены для перевозки людей.
; Они там, где нас с тобой нет.
Майор из кобуры вытаскивает пистолет, щелкает предохранителем. У начальника вокзала зрачки то расширяются, то сужаются.
– Если еще раз против шерсти пикнешь, пуля в лоб. Ты в тот раз не мог отправить всех раненых, медсестра сопровождала. А я приехал сюда, когда нужно там резать пилой ноги, для того, чтобы раненые все уехали поездом. У тебя шанс на жизнь один – помочь мне отправить раненых. Если я тебя застрелю, то мне только на бумаге грозит штрафной батальон, какой командир отдаст хирурга, я как резал, так и буду резать –хорошенько понял?
Начальник станции понимает опасность, если он двуручной пилой ампутирует ноги без наркоза живым людям, то от него можно ожидать чего
угодно.
; Разбирай, что видишь.
Через минуту солдаты срывают доски с помещения для хранения сигнальных огней, запасных частей и рабочего инструмента. Солдаты пилой пилят доски по размеру. Начальник станции намеревается подойти к ним и посмотреть на пилу, неужели ею отрезают ноги, навстречу идет майор, с ним встречаться он не хочет, поворачивает за угол и попадает к двум машинам с шестнадцатью ранеными. Под кузова автомашин пропущены и закреплены жерди, правый продольный борт открыт и положен на жерди, головой к стоящему борту поперек машины уложены один к одному восемь раненых. Ноги раненых располагаются на борту, уложенному на жерди. Начальник станции стал рассматривать, есть ли раненые с ампутированными ногами. На первой машине двое с отрезанными по одной ноге до колен, а у одного нет обоих ног выше колен. Он хотел уточнить, а сколько на второй. Вид крови, грязные бинты, а на некоторых вместо бинтов ткань нижних рубах, стоны. А один тихим писклявым голосом на разные лады повторяет:
— Сестричка, милая, дай хоть глоток воды. Начальник вокзала смотрит на медсестру, почему она безразлична? Она понимает его удивление и отвечает
— Послеоперационным нельзя. Возможно, человек привыкает ко всему, но эта обстановка не для него. Действительно нужно принять меры к помещению раненых в поезд и скорейшей отправке санитарного поезда.
— Вагонщики, через несколько минут на второй главный путь прибывает воинский. Комендант настаивает, чтобы за восемь минут он был отправлен дальше. Но за восемь минут никак не получается. Локомотив должен запастись водой, а на это нужно 20-25 минут, поэтому меняем паровозы, санитарного поезда под состав, а прибывающий паровоз под воду, затем под санитарный поезд. Прошу вагонщиков хотя бы за 12 минут отправить поезд.
— Вагонщики, что вы делаете, режете меня живьем, прошло 12 минут, а отправки нет! — орет через громкоговоритель. Нервы старшего осмотрщика не выдерживают, он подходит к телефону на столбу, прямая связь с дежурным по станции:
— К старости все подлее становишься, что меня закладываешь коменданту, 12 минут ты сам съел на .перестановке локомотива и только сейчас мы приступили к подготовке поезда. Он с тормозов еще не снят, а еще пробу нужно будет делать. Ведь в твоем обособленном на высоте помещении полностью слышно, что еще работает насос локомотива, чтобы заполнить тормозную систему воздухом. Ведь заторможенный поезд ехать не может, все это тебе ясно, так чего же так орешь?
— Тебе там на свежем воздухе вдалеке от начальства хорошо, сколько на тебя не кричи, ты скрутишь фигу, а делаешь, что хочешь. А здесь через каждые пять минут по телефону то партийные, то военные, то гражданские воспитывают с угрозами. Им ничего невозможно объяснить. Они только спрашивают, почему не отправляется поезд.
Дежурный замолчал и стал прислушиваться к работе тандем насоса на локомотиве. А он никуда не торопился, чихал – чах, чах... Дежурный стал считать, на каком счете насос прекратит работать. Он насчитал до тридцати, насос все чихал. Да, маловато ему времени, загадаю на счет пятьдесят. После каждого "чах, чах" дежурный думал – ну, наконец остановился, — но он прочахал и счет 50. Дежурный ругается – проклятый, когда же ты захлебнешься, неужели ты воздуха не можешь напиться, ведь его же всем хватает. Он хотел ругаться по громкоговорящей связи, но понял бессмысленность, с каждым чаханьем ему казалось, что у него одновременно
что-то уходит из груди. Долгожданный миг: насос в последний раз чахнул и действительно, как захлебнувшись, замолк.
Дежурный по карманным часам отмерил две минуты и молчал, как только они прошли, закричал:
; Вагонщики, что вы делаете, вагонщики...
Через две-три минуты пронзительный длинный гудок локомотива –отправление.
– Вагонщики — под санитарный поезд ставлю паровоз, готовьте отправку, приму еще один поезд и будем отправлять санитарный, — сипло кричит дежурный.
Солдаты закончили заносить в одеялах раненых, поместили в четыре вагона. Начальник вокзала нетерпеливо ждал, когда он уже проводит поезд. У него из головы не выходило, как можно живому человеку дровяной пилой отрезать ногу. Помещение придется чем-то забивать и надо организовать похороны двух бойцов, оставленных на станции санитарным поездом.
Длительное время в госпитале мое здоровье не улучшалось. Как и в поезде со второй половины дня у меня поднималась температура, ночь проходила в кошмарах, сон кратковременный, к утру более спокойно засыпал. Часам к десяти утра температура падала ниже нормальной, свидетельствуя об упадке сил. Такой круговорот продолжался каждые сутки. Через месяц сбили у меня температуру, встал вопрос о попытках движения, которые приводили либо к непроходимости и несварению желудка, либо к крови через горло.
Нервничал, не хватало терпения, вступал в перепалку с лечащим врачом. На втором месяце повторно установилась нормальная температура. Лежать уже так надоело, что казалось, более тяжких наказаний и неудобств нет. Врач упрашивал, чтобы еще дней десять не пытался ходить. Но совета не послушал и начал пытаться ходить. Вывели на улицу и посадили на скамейку под липу. И начал бороться за себя. Вспомнил минера, с которым проходил минное поле. Его внутреннее напряжение, когда постепенно от пота пропитывалась гимнастерка, а он в холодное время в основном шевелил пальцами. Мне предстояло перемещать настолько осторожно ноги, чтобы напряжение их мышц не вызвало резкую боль в животе, а при поворотах мышцы живота не тянули боль в груди. Так день за днем делал эти упражнения, постоянной настойчивостью контролируя каждый шаг. Первоначально свои достижения в пройденных шагах закреплял неоднократным повторением и только затем увеличивал количество шагов и сокращал промежутки отдыха между ними. При малейшей боли прерывал занятия, отдыхал и вновь начинал с первоначальной позиции трех шагов.
Первый месяц упражнений я настолько был сосредоточен, что не реагировал на окружающую обстановку. Когда выздоровление крайне медленно начало двигаться вперед, стал и я отпускать шутки. Почти пять месяцев качался на больничных койках, ко пришел долгожданный момент, когда сказали "здоров" и выписали из госпиталя. К этому времени центральные области европейской части России были освобождены от оккупации.
Все чаще вспоминалась семья – жена и дочь. Какая-то внутренняя тревога была, что с ними, ведь что только не могло случиться. Однако случилось большее, чем мое воображение могло придумать. Прибыв к дому, увидел глубокую воронку и разбросанный хлам вокруг. Появляется спасительная мысль, ведь они могли и не быть здесь во время взрыва. Девяностолетний дед Амелька, белая голова, белая борода, сидящий на скамейке, на улице через два дома своим бесстрастным, без эмоций языком рассказал:
; Жили у вас в доме три немца. Один из них, австриец, пристал к жене, но она, отбиваясь от него, укусила. Австриец, старший лейтенант, из пистолета застрелил ее и дочь. Но он уже отвоевался, оторвало ему ногу. А в дом произошло прямое попадание при наступлении наших войск, А я все живой и никому не нужен.
Известие о случившемся сильно поразило меня, оно было самым страшным потрясением в моей жизни. За столом смог выпить стакан самогонки, поднес ложку супа ко рту, комок в горле, поднялся, взял свой практически пустой вещмешок и решил возвращаться в свою фронтовую семью, другого места для меня не было. Проникся еще большей ненавистью к врагу и единственным душевным удовлетворением стало стремление драться со всей яростью и убивать гансов. Прибыв к месту службы, еще получил дополнительные отрицательные эмоции. Погиб генерал-лейтенант в том сражении, когда я был ранен. Наступление было с четырех позиций. В отдельных местах прорыв оказался очень глубоким. Немцев не только оттеснили на расстояние прорыва, но их рассекли на отдельные группировки, которые оказались за спиной наступавших. В результате быстроменяющейся ситуации штаб не имел уже полного оперативного управления и стал перемещаться в малочисленном сопровождении солдат, наткнулись на группировку немцев и генерал-лейтенант погиб. Генерал для меня был чужим человеком, но одно-единственное общение запало мне в душу и я уже стал переживать за него.
Но больших нервных переживаний принесла мне неизвестность судьбы Оли. Одни мне утверждали, что Олю забрал к себе на участок фронта капитан, другие категорически опровергали, капитан забрал другую медсестру, а Оля два месяца тому назад погибла. Страстным и сильным было желание увидеть ее, но если она связывает свою судьбу с капитаном, то я тоже должен быть счастлив, что у нее есть возможность тяготы делить с кем-то более сильным. Но вот мне так хочется сказать хоть спасибо, за то, что Оля спасла меня. Хотя сейчас многие выражаются, что такие деньги, как спасибо, не ходят. Может у этих людей и заскорузла душа, но мне хотелось поклониться ей в ноги, пожелать всего наилучшего, и от чистого сердца все-таки сказать спасибо. А если убита, по-христиански попрощаться, но категорического ответа не получил. У меня даже не было адреса, только Оля из Барнаула. В то трудное время не приходила в голову мысль обменяться адресами. От этих событий первоначально начал нервничать, но вынужден был взять себя в руки. Трудности еще можно разделить с друзьями, но собственное горе нужно только самому мужественно, без поисков сожалений и сочувствий переносить, доблестью нужно делиться, а горем никогда.
Потекли фронтовые будни, которые почти каждый день могли принести смерть. Вступили мы в Австрию, чувство злобы всплывало на-верх, но невозможно враждовать с каждым австрийцем, я его обратно загнал в глубины души, которые не затрагивались в повседневных событиях.
Однажды с автомашиной поступил в распоряжение капитана. Его сопровождали шесть автоматчиков. Опыт фронтовой жизни подсказывал, что у капитана специнформация, которая никогда не передается по телефону в N связи с ее особой важностью. Мы ехали вдоль линии фронта и заезжали в разные места. Действия капитана нами не понимались, да и нашего дела в этом не было. Он что-то искал. Маленький австрийский городок. Дома расположены у подножья горы, покрытой хвойными деревьями. Первые два дома на определенном удалении от других, в этом месте гора делает изгиб. Капитан е солдатами зашел в первый двухэтажный приличный дом. Я оставался в машине и не испытывал потребности заходить в дом, но меня пригласили. Смысл моего приглашения состоял в том, чтобы хозяин непосредственно мне объяснил, как ехать до определенного населенного пункта. Я склонился над столом, и австриец, фактически не зная русского языка, объяснил, как нужно ехать. Как только разогнулся, осмотрелся, во взор врезалась картина: на средней высоте мебельной стенки стояли веером три фигуры – мальчик на лыжах в рыхлом снегу, рядом с елочкой, мать, сидящая рядом с дочерью и читающая ей сказки, и в стремительном полете олень. Меня в мгновение ударило током, вся мысленная деятельность яростно искала один ответ – откуда эти изделия. Машинально беру в руки оленя. Правый рог его приклеен, узнаю свою работу. Однажды после выпивки качал свои права дома и по неосторожности зацепил оленя, он упал на землю и часть ветвистого рога обломалась. Много раз приспосабливался к тому, чтобы правильно и крепко приклеить. Они привезены с Урала, сделаны качественно из местного материала. Передо мной, перед глазами, со всей отчетливостью встала картина – как австриец добивается моей жены и, недовольный сопротивлением, из пистолета убивает ее и дочь. Олень полетел в австрийца, последний упал на пол. С диким криком бросился к нему. Солдаты удерживали меня. Он, припадая к моим ногам, нервно дергая протезом, повторял на немецком языке — не стреляй. За годы войны это слово знали все солдаты. Только нам двоим была ясна суть происходящего, остальные недоумевали. Меня вывели из дома, уходя взглянул на него, мой справедливый приговор уже вынесен, он заплатит смертью, единственное, что может помешать, если завтра кто-то отберет у меня жизнь. Других вариантов на жизнь у него не было.
Вскоре капитан закончил свои маневры и к вечеру возвратились в часть. Поделился своим горем со своими ближайшими. На следующий день один из них уговорил отпустить нас в австрийский городок, на окраине которого размещались. Нас шесть человек с автоматами вышли в город, остановили первую автомашину с румынскими номерами, с очень высокими бортами.
Мы пытались объяснить им, что за автомашину даруем им жизнь. Их было трое и все безоружные. Не поняли, почему им должны дарить жизнь, тогда объясняем, что вместе с автомашиной можем забрать и жизнь. Быстро поняли и согласились. Груз с автомашины сбросили на землю. Дорога в сорок километров для меня – нарастающее возбуждение, даже сердце работает по-особому. Эмоцинальность желания, как можно скорее рассчитаться со своим обидчиком. Дом закрыт, проникли через окно, никого нет. Куда же мог уйти инвалид? Соседний дом тоже закрыт, но там две семьи. Все девять человек отдали жизнь за жизнь моей семьи. С позиции гуманизма – это зверство, но я не достиг такого совершенства: настолько быть великодушным, чтобы простить.
Через четверо суток вызвали меня в штаб. О причине необычного приглашения – догадывался, и она подтвердилась. С момента вступления войск на территорию воюющих стран на повестку дня стала проблема мщения населению этих стран за зверские поступки фашизма. С позиции политики Советский Союз должен выглядеть гуманно и справедливо и появился указ Главнокомандующего об ответственности, а за мародерство с лишением жизни предусмотрена высшая мера наказания. Меня ничего не пугало. Генерал-майор предельно сух:
– Тебя я не осуждаю, но с позиции справедливости, можно ограничиться одним виновным, а не всеми членами двух семей. Конечно, ты прав, идеология фашизма в большей степени отвечает звериному состоянию, лично удовлетворять свои интересы, без интересов жизни других. Ведь старший лейтенант разменялся на том, чтобы взять обагренные кровью безделушки, они ему нравились и чему он мог воспитать двоих своих детей. Через день ты должен предстать перед военным трибуналом. Но это ни тебе, ни мне не нужно. Тебе еще всего не понять, но "цивилизованный демократический запад" вынашивает идею поставить на одну доску и уравнять в отрицательном советскую власть и фашизм. Западу мы нужны только временно, пока они не избавятся от основной угрозы. А затем мы им не попутчики. Поэтому, если даже тебя и оправдают, а я не думаю, что так будет, нашим ревнивцам нужны показатели "честного служения долгу", и если твоей честности и мужества хватит, чтобы отвечать, то это меня не устраивает, принимаю иное решение. Официальное фиксирование происшедшего мне не нужно. Завтра ты выедешь за боеприпасами, а через три дня вернешься на территорию другого фронта; примерно на сто двадцать километров севернее нашего расположения. Оперативное управление повседневными вопросами происходит в пределах одного фронта. Там нет документов в отношении тебя. Прошу выполнить в точности требуемое.
; Все будет сделано, как требуется.
Прощаясь за руку, он пожелал скорой победы и спросил:
; А помнишь, с какого времени на одном участке фронта?
; Как не помнить мучительно болезненного состояния отступления с лета сорок второго года под стенами Сталинграда.
На следующий день, рано с утра, выехал на своей машине в тыл. По полученным документам понял – генерал принял в нашей судьбе личное участие. В получении значились продукты питания и четыре ящика водки, патроны и гранаты составляли половину груза. Два дня, после получения груза, стояли в выбранном нами месте, пили водку, отдыхали. В более спокойной психической обстановке мысленно вновь простился с женой и дочкой, сообщив им о возмездии за их смерти.
Через двое суток поняли, что началось наступление. К успехам наступательных операций уже привыкли. Поэтому, помня указания генерала и сочетая условия боевой обстановки, приняли решение остаться еще на восемнадцать часов, чтобы попасть на фронт через сутки наступления. Нас было трое из шести бывших со мной, почему-то засветились только трое.
На другом фронте не пришлось проситься присоединиться к наступающим, а нам категорически объявили, что вы никуда не перемещаетесь. Комбат кому-то уже докладывал, что в его распоряжении оказалось два ящика водки, скромно умолчав о третьем, который тоже предъявили. Фронтовые порядки фактически едины и так я оказался в новой фронтовой семье, а о тех событиях, которые привели на другой фронт, никто не вспоминал.
Так в своей жизни добрались до девятого мая. День Победы! Прошедшие путь с начала войны и до конца многократно считали, что вот уходит жизнь и они не увидят День Победы, даже длительное время подвергали сомнениям, может ли она быть. И вдруг ты живой, радость, непередаваемая на словах. Первые минуты даже ставится под сомнение, действительно ли победа наступила. После забытья сознание первоначально ставит тебя в военное время, потом переосознаешь, наступило мирное время.
В послеобеденное время общий партизанский стол, по прямоугольнику вырыта траншея, в ней помещаются ноги, а уровень земли по обе стороны траншеи одновременно и сиденье и стол. Всеобщее братание, уже записано около тридцати адресов, где в любое время примут, как дорогого гостя, я продолжаю давать свой и одновременно записываю. Татары, русские, украинцы, грузины, таджики, узбеки – братья, братья все национальности.
Утром еще начальством не осмыслен порядок перехода на мирную жизнь, тревожность событий, группировка не складывает оружие и продолжает воевать, нужна помощь в ее подавлении. Автомашина заполнена солдатами. Первые отрывочные выстрелы по нам, бойцы соскакивают с автомашины, залегают, пытаюсь развернуться. Прямое минометное попадание. Вновь мир уходит от меня, происходит это десятого мая на территории Чехословакии. Полевой операционный стол, шесть осколков изъяты из груди. Седьмой, как скажет хирург, самый трудный, остался в легких, сердце к моменту извлечения шести угрожало остановиться. Повторно борьба за жизнь, длинные бесконечные ночи на больничных койках. После октябрьских праздников выписан инвалидом третьей группы.
Ни кола, ни двора, гимнастерка с тремя орденами Славы и тремя орденами Красной Звезды. В родном городке делать нечего. Там никого нет, а вспоминать о прошлом тревожно болезненно. Областной центр, в строительные организации требуется водитель. Первоначально место в общежитии, вскоре отдельная комната. Фронтовые мечтания о прелестях мирной жизни не оправдываются. Нужна пища, одежда, жилье, заработок, и эти проблемы просто не решаются. Взаимное недовольство друг другом: в отношениях при их решении, появление мелочности, злоба, а особенно зависть. Категоричность выводов – с холостяцкой жизнью нужно кончать. Закрадываются мысли податься на Украину, к Лесе. Соберу немного денег и поеду, но они легко тратятся, при условии, что они малые. Участились выпивки, осознаю – не то, но поводы всегда рядом.
Знакомство с будущей женой. Сходство ее поведения с поведением погибшей жены решило в пользу срочного брака. Жилье решается своим чередом, гостинка, а затем нормальное по тем условиям жизни, рождение дочери. Здоровье о себе напоминает, предсказания лечащего врача сбываются. Первоначально на него не оглядывался, а затем после запредельной нагрузки – кровь, учащающийся кашель, но это еще временами.
Поездка в Одессу. Останавливаюсь в месте перехода трассы при путешествиях из плена. Километрах в пятидесяти проживает Леся, мгновенное желание заехать. Здравый смысл говорит об обратном: была возможность, а может необходимость, не поехал, а теперь поздно. В отношении обеих женщин можно стать подлецом. Леся одна не будет, слишком любвеобильная и привлекательная женщина. Находясь в состоянии раздумий, очутился в особом лирически восторженном настроении. Меня крутил волшебный вихрь прошлых воспоминаний. Летний июньский день создавал приятное разнеживание и ощущение довольства собой.
Живу в этом прекрасном мире и жить хочется. Никому ничего не должен, ни в отношении кого-либо не был подлецом, меня не терзают сейчас проблемы, нет раздирающих обязанностей своего поведения. Вокруг разведенного костра кружусь, танцую и пою. Перед взором проходят воспоминания прошлого, даже для того времени тяжкие и мучительные, сейчас имеют оттенок трагически тревожной приподнятости.
"Оля, где ты и что с тобой? Ты даже меня не поцеловала, но вспоминаю о тебе с высшим душевным наслаждением, чувствую, как твои теплые слезы текут по моему плечу. Спасибо тебе за спасение".
... Леся насильно заглядывает в глаза – устал, ослаб хорошенький.
... Выражение лица многочисленных женщин, когда прошусь на ночлег.
... Гордость, которую испытываю, находясь на платформе, отправляясь после плена на фронт.
... Инспектор госстраха, будущий немец опережает меня в доводах, а затем в состоянии своего щегольства и довольства собой, делает жест в мою пользу... беседую с двумя генералами,... вспоминаю доводы комбата – немец наставил на тебя автомат, что он сделает – выстрелит из него, но из приподнятого вверх, когда ты сделаешь прыжок к ногам и потянешь его на себя.
... Категорическое его требование бороться только до конца и не иметь понятия сдаваться... Момент, когда колючая проволока зацепилась за одежду и не отпускает меня... Майор осторожно внушает старшему лейтенанту необходимость отправки меня на фронт... Извиняющееся лицо лейтенанта, видевшего перед этим во мне врага и его слова*. "Я тоже пойду на фронт".
Яркий всплеск солнца с последующей синевой и полной темнотой во время ранения... Молчаливый и хладнокровно твердый Рокоссовский... Немцы, идущие вдоль Волги в жалком, растерянном виде, слова к ним: а зачем шли за чужим, после зверств рассчитываете на пощаду?.. Все пережитое мною во время войны крутилось многократно в своей последовательной очередности, величественно пронося меня над событиями.
На этом месте пробыл целые сутки и не мог понять, почему очутился под чудотворными ощущениями, наполнившими весь мой мир. На обратном пути напротив места отдыха низко поклонился украинским женщинам, которые стольких спасли и почтил памятью тех, кто шел рядом со мной, но не дошел. Им уже не придется воспринимать душевно трепетных моментов, которые испытываю я.
Текущие события полны разочарований и досад. Постепенно угасает здоровье, забранное событиями войны. Работать на машине бросил, уже не под силу, инвалид первой группы. Нажил хронический бронхит. В первую очередь он и является отравлением моей жизни. Ранней весной и поздней осенью, фактически на протяжении двух месяцев самые тяжелые ощущения. Кашель в основном резкий и сухой, от постоянных попыток откашляться образуется вокруг живота и спины болезненный пояс, при кашле надрываются мышцы. После приступов кашля ощущается боль и при обычном дыхании. Приступы не ведут к откашливанию и при дыхании хрипы. Стараешься быть осторожным, чтобы эти хрипы вновь не вызвали кашель. Когда ходишь или сидишь, переносится легче, но стоит только лечь, как становится невыносимо, сон проходит в муках и кошмарах.
Стали мне сниться скандалы и пререкания с погибшей женой. За время ее жизни дважды ей наносил удары. Хотя полного мира у мужа с женой не может быть, а нанесение побоев связано с употреблением спиртных напитков, но всегда находится причина для оправдания своих поступков. Жена у меня была очень скромного, стеснительного поведения, кротка и послушна, но очень обидчива. Даже в обиде она не противоречила и исполняла все требуемое, но сама длительное время мучилась и страдала. После второго случая рукоприкладства, когда мы уже помирились и несколько дней дружны и внимательны друг к другу, начинает маленькие кусочки любимого мною батона с изюмом дожить мне в рот, рукой гладит по лицу, а сама плачет и повторяет: – Зачем меня бил?
Тогда это на меня так повлияло, что мучился за свои поступки, и осознанно пришел к выводу, что на жену нельзя поднимать руку. Во сне является она и начинает скандалить, зачем бил ее, настойчивость претензий мучит меня, не знаю, куда деваться. Просыпаюсь в приступе кашля.
Появляется во сне с доводом: а мы могли спасти дочь от смерти, ты виноват в том, что ее застрелили. Ведь я могла спокойно отдаться старшему лейтенанту, и наша дочь была бы жива. Но мог ли ты все это правильно понять и расценить? Не бил ты меня и не кричал бы "немецкая подстилка?". Но я осталась верна тебе» Сколько жен легко и просто изменяют своим мужьям, обманывают их, и на это пойти совесть не позволила. А сколько женщин и добровольно и тех, кто сами не желали, но за себя не боролись и не сопротивлялись – путались с немцами, а сколько принесли белокурых немчиков.. Великая Сибирь тоже сделала свое великое дело. Воинственная, высокомерная прусская кровь разбавлена в счет будущего миролюбия и добрососедства сибирским хладнокровием и добротой. На Политбюро поступила докладная об актах гражданского состояния с предложением немчиков отдать на воспитание в государственные учреждения, а женщин за "моральную поддержку в обслуживании противника" отправить в Сибирь. Но Сталин даже не принял меры к рассмотрению докладной, а гневно-злобным голосом:
; Мужественные люди добровольно выпивали чашу с ядом, а мы вынуждены выпить чашу с нечистотами своей подлости и трусости. – А затем спокойным и убедительным голосом, не допускающим возможности возражения, повторяет слова командира штрафного батальона: — дело всех, будут делать все... будут делать все... все...
Болезненное состояние толкнуло на мысль покончить жизнь самоубийством, жена вычислила мои намерения и доказательно убедила в бессмысленности подобного поступка бывшего фронтовика и что я нужен и ей и дочери. В годы войны меня выручила психология, что рождение и смерть объективны и независимы от тебя. Но никто не избегает логического конца, перед ним все равны, а жизнь все-таки разная и ее нужно делать своими руками в пределах принципов человечности. Мучения терплю, кто их не терпел, а радости жизни ищу в тех возможностях, которые у меня есть. Зимой мне легче находиться в доме в тепле. Летом работаю охранником в той же строительной организации, где я работал. К приходу жены приготовлю горячую картошку и радуюсь, что нахожусь в жизненной потребности.
Ранней весной наблюдаю, как тюльпан выдвигает через еще мерзлую землю стебель, который при первом тепле раскроется ярким цветком. Муравей тащит сухой стебель, который превышает его размер, скворец с восходом солнца исполняет трели, а затем начинает трудиться в своем хозяйстве. Многие заняты в трудовой деятельности более важными событиями, а для меня эти процессы составляют жизнь с ее радостями и эмоциональными ощущениями.
Война – трудное и тяжелое время для всех, все участники глядели в глаза смерти и вряд ли обстоятельства моей личной жизни чем-то особым отличны от общих событий. Подобное переживали многие, но у отдельных людей, как у меня, только более бурно и активно. Поэтому этим рассказам сейчас не должно быть особого внимания. Почти все прошли через это.
Но через 50-100 лет нужно и необходимо увековечить подвиг нынешнего поколения, не с позиции бесконечной нам благодарности, а с позиции оценки, насколько результаты нашей борьбы использованы для справедливости и прогресса.
В погоне за материальными ценностями и бесконечными благами насыщенности могут составлять опасности проявления человеконенавистничества, с которыми мы находились в смертельной схватке и победили, чтобы требовать от будущих поколений лучшей жизни, в первую очередь для них же. Будущие поколения должны иметь возвышенные души и избежать в обыденности пустоты мелочей. Если будущие поколения не избавятся от пороков, приведших к самой уничтожающей за все время существования человечества войне, то они проявят неуважение к нам и забвение великих дел. Но и за их пороки время предъявит им счет.
15.03.2005 г.