Я женился только один раз, и это было во сне. Потом я проснулся с разошедшейся по швам головой, завороженной ночным кошмаром, и еще два бескрайних часа дремал изнурительными перебежками от страха к реальности, от страсти к кошмару в беспощадной эстафете пробуждения. Когда нескончаемый дождь за окном отстучал полдень по дребезжащей мути оконного стекла, я рывком вскочил с кровати, одуревший от ласковой перспективы свалиться с креста одиночества. Слишком долго я себя к нему приколачивал!
А еще в ту ночь прыщом нереализованных желаний из меня выскочила оса. Если бы оса меня ужалила, это было бы очень символично – увы, она еще долго шныряла по комнате и сонно билась по стенам, пока не сдохла в жужжащей агонии на подоконнике, отделенная от свободы танталовой непостижимостью окна.
Подергивающийся трупик возвышал дух и говорил о преходящем характере желаний.
Жизнь составлена из глупых отрывков, чья произвольность вышибает из колеи. Я забыл про осу, когда на плоскость окна темным хлопком выскочила птица и мгновением крыльев смела тяжелую пустоту мыслей. Забыв про осу, я забыл про ночную женитьбу. Имеют ли произвольные отрывки схождение в личности?
У меня был выходной, и я был уже порядком пьян, когда оставил рефлексию в массовом захоронении многоэтажного жилья. Я забил желтоватыми ключами крышку двери и отправился бесцельно шататься по духоте улиц, которой слишком долго пренебрегал.
Трещины пыльного стекла и разбитые на выходных бутылки; на старом и мокром асфальте сгнившие листья мешались случайной чередой с останками семечек. Существа на остановке с гнусным видом суетились, и каждое законопатило мутные глаза бельмом цели. Несомненно, это были целеустремленные существа! Мне одному было никуда и ничего не надо, и я безработной и нетрезвой вороной опустился в сторонке. Существа деловито курили, читали газеты и устремляли законопаченные глазенки в сторону рельс, из-под которых пробивалась ржавенькая трава. Сизый воздух не давал ни намека на свежесть; я тайком давился от разлившейся по легким гари и прислушивался.
При приближении трамвая стеклянная остановка судорожно задрожала и засуетилась, пока не повисла в ожидании. По какому-то неслышному мне сигналу существа ринулись в дурно напомаженную вагонетку, угрюмо распахнувшую двери. Шахтеры и кузнецы своих жизней, они толкались и бесновались, кряхтели и отплевывались, примеривая протертые штаны на протертые места.
В большом городе нет места даже производственной романтике, изобретенной тоскующим социализмом. Толпа разномастна и не обучена передвижению строем. У кого-то праздник души, а у кого-то – сменный график.
Разбитной трамвай кашлял и трясся, поливая безвольно висящие провода потом лихорадочных искр. Искры тонули в сумраке будничного солнца, их нельзя было разглядеть, но они вполне могли почудиться. Я болтался в чреве ползущего чудовища, морщась от вони облупленного дерева и пережеванного металла. Места в старых трамваях безнадежно узки, и я забросил свои ноги наискось, испугавшись хруста коленей о переднее сиденье; я закинул локоть на черную пыль трухлявой узости подоконника и приник к дребезжанию окна, сводящего щеки и наполняющего голову пустотой.
Остановке на десятой в трамвай вбежала молоденькая девчушка, с растрепанными глазками и прекрасными кругами под ними. Сильное мгновение она испуганно задержалась на мне, и когда заняла было освободившуюся пустоту впереди, я окликнул:
- Эй, красавица! Зачем так посмотрели?
Она миловидно поколебалась, аккуратно принюхалась и доверительно сообщила:
- У вас ужасный взгляд!
- Что делать! Я уже с полчаса болтаюсь в этом трамвае.
Мне стало лестно, и я был вполне благодарен ей за комплимент.
Девчушка застыла в ожидании – совсем как та остановка – но я подал вид, будто не знаю этих сигналов, и вновь уставился в свое окно. За окном пошел дождь, меня бросило в озноб, и я стремительно трезвел. Когда трамвай подкатил к больнице, в голове разбился пузырек прокисших лекарств, и по венам разлилась летаргическая рефлексия; я не выдержал и сошел.
У больницы какие-то студентики, обрамленные продрогшими красными флагами, размахивали намокшими листовками. Один из них некстати подскочил и повесил перед лицом несуразный текст с заголовком пошлейшего гедонизма; я бил наотмашь, пока студентик не свалился в лужу, разбрызгав по асфальту пачку листовок. Тяжело дыша, я дошатался до ближайшей скамьи и схватился за голову дрожащими руками. Шум города затих, и под пелену дождливого прозябания ворвалась музыка будущего… Это были «Елисейские поля» в исполнении полевого оркестра. По свободной от машин улице, разбрызгивая непригодную для питья воду, маршировали черные когорты метафизиков. Совсем тихо, из-под чеканного шага, можно было разобрать скрип виселиц – в скрипе угадывалась «Марсельеза».