Начало: "Слово двух свидетелей" http://www.proza.ru/2014/07/10/946
Предыдущая часть: РАЗДЕЛ ХХХІХ. «Вознесись, озолотим» http://www.proza.ru/2014/09/10/756
Короткевич В.С. (26 ноября 1930 — 25 июля 1984)
РАЗДЕЛ ХL. Нагорная проповедь
(Евангелие от Иуды)
(перевод с белорусского языка)
Калі на зямлю лінуць патокі гора,
Кожны — прарок, хто людзям плыт
паратунку падгоніць,
Плыт паратунку і праўды.
Гімны Рыг Веды
И перед последней той ночью медленно всходил народ на Красную гору, что под самой Городней. Тянули пару канонов, захваченных дорогой, устало плыл человеческий поток.
Гора все больше щетинилась вилами, цепами и копьями. Десятки и сотни находили себе место. Но большинство не торопилось с этим.
Садилось солнце. В последних лучах его сверкал далеко большой город, цель похода.
Город лежал спокойно и мирно, словно не знал, что смотрят на него тысячи глаз. Со всеми своими четырехугольными и круглыми башнями, с десятками улиц и переулков, с улицей Стрыхалей и Мечной, Утэрфиновой и Ободранного Бобра, с выселками, тупиками и слободами, со шпилями храмов и свинцовой крышей замка, с далеким Неманом, с тенью и светом и страшной Зитхальней, которую было не видно отсюда.
Силуэты башен. Искры окон. Все это было так мирно, так напоминало какие-то другие города, где никого не убивают, где звучат арфы и гуляют веселые люди, где даже стены — просто уважение к временам, какие неимоверно давно канули в лету, что Братчик на минуту до боли пожалел этот покой. Хороший, тихий город. Он напоминал... Что он напоминал?.. А то, что напоминала и вся эта земля: искаженный, перекрученный, неумелый, черновой рисунок чего-то настоящего.
В этом городе были подвалы, велля, бесстыжие люди. Зитхальня, которой не было видно отсюда. Если бы он мог, он бы уничтожил все это на лице земном и оставил только там, где приблизились к совершенству: Коложу, Фарный костел, еще несколько башен, строений, храмов. Все остальное не стоит существования. Дворцы из каменного навоза.
И все же он знал: он идет на небывалое, несвойственное таким людям, как он. Ни в коем случае нельзя было запятнать руки. Никто не узнает, не осудит, но нельзя. Он помнил глаза людей. Глаза, глаза, глаза.
...В этот момент из рощи, что в стороне от ворот, вылетели сотни две всадников и помчались, словно из последних сил, словно в безнадежную атаку, сотни две человек.
Летели одним стремительным клином, одним кулаком.
Седоусый крякнул, падал знак. Хотя было и далековато еще, люди натянули луки из рогов. Молодой старался в особенности, хотел показать себя: оттянул тетиву чуть ли не до уха, искал глазами цель. Ужасно хотел удачно выстрелить дальше всех.
— Стой! — завопил вдруг Иуда. — Где вы носите свои глаза, где?! Холера вам в бок, лихорадка вам в голову!
Натягивать так тетиву не стоит было. И великан не сумел бы после ужасного напряжения турьих рогов осторожно вернуть ее в ненатянутое состояние.
Что-то звякнуло. Все с ужасом смотрели, кто на молодого, кто на всадника. Молодой обомлел; медведем заревела среди стремительного бешеного клина дуда.
Человек с черными руками кузнеца, длинный детина, желтый, в пшеничный колос, подпрыгнул в седле...
...Поймал слабую — при конце лета — стрелу. Все охнули.
Цокот копыт нарастал. Кавалькада подлетела под откос, начала спешиваться. Только детина со стрелой верхом взлетел на крутой откос, искал бешеными ястребиными глазами.
— Это кто выстрелил? А? Кто?! — Он был страшен.
Молчание.
— Я, — наконец признался молодой.
— Молодец, — сказал Кирик Вестник. — Далеко стреляешь.
Покатился хохот. Кирик слез с лошади:
— Здоров, Христос, не забыл?
— Кирик Вестник... Клеоник из Резного Угла... Марко Турай...
— Помнишь, — рассмеялся чертяка Вестник. — Ну, давай поцелуемся... Здоров, апостолы... Щёки отрастил ты себе, Фома, на апостольском хлебе... А-а, здоров, брат Иуда. Как, предать еще не собираешься?
— Спасибо, — сказал Раввуни, — себе дороже. Один уже однажды попробовал, и нельзя сказать, чтобы это было особенно весело для остальных. А я вот напрасно этим хлопцам крикнул... предупредил.
— Ну хорошо, хорошо, давай поцелуемся, что ли... Слушай, Христос, вот тебе и подмога небольшенькая. Мы, было, убежали, а потом в рощу вернулись, следить. Ты остерегайся, не лезь, как головой в печку. Армия со стражей будет давать бой. Сидят вон там, в правой роще и в ложбине, и там. Завтра выйдут строем на Волосово поле. У тебя людей сколько?
— Тысяч около десяти, чтобы они здоровы были, — сказал Христос.
— Ну, а их со стражей войта три с небольшим. Считай, вдвое больше. Тяжелая конница, латы, каноны.
Все умолкли. Почувствовали смертельную тяжесть завтрашней работы.
— Значит, сначала надо не пустить к себе, — сказал Фома. — Из пращей бить.
— Также мне еще Давид, — сказал Иуда с иронией.
— Ты что знаешь? — разозлился Тумаш на то, что кто-то засомневался в его военных способностях. — Научись сперва меч держать!
— Не умею, — сказал Раввуни. — Но все равно. Ты завтра пойдешь на поединок. Я с кем-то — дразнить их. Каждый делает, что может.
— Не пойдешь ты, — сказал Христос.
— Пойду, — упрямо сказал Раввуни. — Если не мечом, то надо же чем-то. Я не умею мечом. Никто с детства не практиковал моих рук. Все практиковали голову. Правдивее, сушили ее. Если у меня есть кое-какой ум — это не «благодаря», а «наперекор». В детстве я сделал было пращу и бросал. Долго бросал... У нас, детей, почти не было досуга при дневном свете. Но я научился хорошо, неплохо бросать. После меня ужасно отхлестали за то, что бросал, а не учил молитвы. А теперь и пращи нет.
Помолчал и сказал еще:
— Да и не хочу.
Братчик смотрел на него. Этот хилый и цепкий человек интересовал его и неуловимо, несвоевременный на этой поганой тверди, напоминал что-то хорошее, что должно на ней быть и чему, однако, не пришло время.
Потому он подлежал смерти, как некоторые еще, не очень многочисленные, каких он встречал. Как он сам, Юрась, но это уже дело другое.
Замороченный, с тысячью недостатков, слабый, непригодный к окружающей жизни, беззащитный перед силой до того, что даже злость брала и хотелось дать ему по шее, он все же был безмерно лучше многих. По крайней мере, не стал бы кричать:
— Хворосту! Хворосту в огонь!
Он был — в самом главном — похож на исполинскую часть этих людей в белом, которые стояли под горой и что можно было назвать словами: неспособность к насилию. А это всегда вызывает некоторую беззащитность перед насилием чужих. О, как этим будут еще пользоваться все, кому не лень! Ослоподобные шамоэлы, лотры, босяцкие, патриархи, папы, жыкгимонты, другой сброд! Ничего, главное выдержать. Если эти белые, если Раввуни, если Фома, если все, похожие на них, не вымрут — придет время, когда больше всего на мире будут нужный они. Чужого насилия не будет. И будут ужасно нужные те, кто много вытерпел, но никогда без крайних обстоятельств, без смертельной опасности не запачкал бесстыжим насилием своих рук.
Это хорошо, что все выродки сразу попадают в кардиналы. Чище будет нерушимая. Суть.
И Юрась особенно мягко спросил у Иуды:
— Почему ты думаешь, что не надо сначала пращников?
— Это же ясно. Напасть сразу, не дать вылезти из этой ложбины, которая ближе к стенам.
И тут Христос понял: дожди.
— Правильно! Правду сказал он! Они в латах, они тяжелые как холера. Дожди. Под осень почва плохо сохнет. Там топко. Для них. Ну, не совсем, ну, по бабки лошади увязать будут. И то хлеб. Попробуй посражайся, попади, уклонись, когда ноги, как в мухи на смоле.
...В ту ночь весь город — кто с тусклой радостью, а кто и с замирающим от ужаса сердцем — следил за далекой горой, которая вся, от подошвы до вершины, сверкала блестками огней.
А на горе, в самое темное предрассветное время вставали, разбирали оружие, кое-как строились в длинную боевую линию. Надо было еще до солнца подступить поближе, не дать выйти из ложбины, сберечь хоть сколько жизней и тем, хоть немного, сравнять неравные силы.
Они надеялись на одно. В городе была жизнь, засеянные поля, нивы под колосьями. Без него так или иначе была смерть. Потому никто не думал уклоняться или отступать.
Только в этом и была их сила.
Гора полыхала огнями. Блуждали тени всадников и пеших. Копья, воткнутые в землю, были, как лес. И лес этот постепенно редел, возносился в воздух, качался в человеческих руках.
К Братчику подошел седоусый.
— Скажи, — кратко и просто сказал он.
— Может не надо?
— Скажи. Ждут. Некоторые, может, в первый, в последний раз, человеческое к себе услышат. Многие до завтра не доживут.
Он падал ему руку. Братчик взобрался на воз.
— Выше! — закричали отовсюду. — Видно не всем. Выше.
Седоусый подумал. После сказал что-то хлопцам. Несколько человек подошли и подняли воз на плечи.
— Выше! — кричала гора. — Все хотят видеть!
Тогда под воз начали подставлять копья, осторожно поднимать его. Наконец пятьдесят копейщиков подняли его на остриях копий высоко над головами, вместе с человеком, который стоял на нем.
Огни не гасили. Надо было, чтобы армия чужая позже спохватилась. Повсюду скакал огонь.
— Попробуйте упустить, лабидуды! — кричал кто-то.
— Падать тогда очень высоко будет, — сказал Братчик.
— А это всегда так, если без ума высоко забрался, — сказал Вестник. — И ты не из тех. Давай.
Стала тихо.
— Ну вот, хлопцы. Завтра сражаться. Себя щадить не буду. Если кто думает, что плоть моя выдержит удар копья — ужасно тот ошибается. Думал я, что не надо мне лезть в самую кулагу, что поставь воеводой хотя бы и лучшего в... нашем мире, так то же самое будет. Но вижу, нет. Должен быть хоть маленький огонек, на который смотрели бы дети. Изменится когда-то твердь, изменятся и люди. Хорошо было бы, чтобы и мы и они не говорили: «Наша взяла... и рыло в крови». Понимаете, вы люди. Еще и еще раз говорю: вы — люди. Не надо нам забывать: мы — люди. Вот рубят кому-то за правду голову. Если не можешь помочь — не склоняй своей головы ниже плахи. Стыдно! Ничего уже нет в наш век ниже плахи. И ничего нет выше, если понять. Потому и встали. На том стоим.
Опять поразили его лица внизу. Не маски, не стертые образы — лица. И глаза с непривычным им самим выражением, прекрасней которого не было ничего на свете.
— Не люблю слов холодных, как вершина в снегу. Но поскольку мы на вершине горы — пусть будет и проповедь нагорная. Если уже так кричали о ненужном.
Он поднял в воздух боевой топор — гизавру.
— Блаженны великие и добрые духом, какими бы малыми они ни были.
Огонь скакал по лезвию.
— Блаженны те, что плачут по своей земле, нет им утешения... Блаженны те, кто жертвует людям кровь свою и свой гнев, потому что на смирных ездят.
Медные или бронзовые от огня лица, порывы ярких языков и лес копий. И в воздухе — человек с вознесенной гизаврой.
— Блаженны миротворцы, когда не унижен человек... Блаженны изгнанники за правду... Блаженны, когда выходите с оружием за простой, бедный люд и падаете... Потому что тогда вы — соль земли и свет мира. Любите и миритесь. Но и ненавидьте тех, кто замахивается на вас и вашу любовь. Мечом, занесенным над сильными, над жадными, над убийцами правды, дайте всем простым мир. И как спросят, зачем пришли, ответьте: отпустить измученных на свободу, рабов — из цепей, бедных — из хижин, мудрых — из тюрем, гордых — из ярма.
Он говорил негромко. Но слышали все. Предрассветный сумрак начинал редеть. Светлело на востоке. Летели из обоза свежие, резкие голоса петухов.
— А теперь пойдемте, — сказал он. — Идите как можно тише.
В этот момент он увидел, как глаза людей словно тускнеют, смотрят куда-то с предчувствием недоброго. Потом услышал хриплое, гортанное карканье.
От пущи тянулась на кормление огромная, как глазом окинуть, стая воронов. Как раз над табором. Густая, изменчивая черная сеть.
— Слышат, — сказал кто-то. — Нас слышат. Скверно.
Ему не хотелось, чтобы погасло то, высшее, прекраснее чего не было на земле, то, что он видел в этих глазах. Чтобы погасло от глупости, от полета небывало большой стаи угольно-черных птиц. Это было так похоже на то, если бы сжался, услышав карканье, темный зверь: «Кто-то идет, шагает что-то неведомое, перед чем мы должны зашиться в недра».
И потому он поднял гизавру и закричал, сам чувствуя, как раздувается от крика шея:
— Птицы! Собирайтесь на большой ужин Божий! Чтобы пожрать трупы царей, трупы сильных, трупы тысяченачальников, трупы коней и тех, что сидят на них.
Ответом был крик. Дрожало в воздухе оружие, двигались мускулы на голых грудях, взлетали мурмолки с льняных, черных, золотых голов. Возносились в воздух овальные щиты.
Потом все стихло. Послышался шелест травы под тысячами осторожных ног.
Продолжение "РАЗДЕЛ ХLІ. «Вот мой народ, как львица, встаёт...»" http://www.proza.ru/2014/09/11/595