Грибоедов (Александр Кунарев) / Проза.ру

            К сожалению, для большинства наших граждан Грибоедов известен как автор «Горя от ума». Или еще тем, что он погиб от рук мусульманских фанатиков в Тегеране. Однако он был не меньшим по масштабу гением, чем его великий тёзка Он был
Иного века гражданин
Александр Сергеевич Грибоедов — личность притягательная, завораживающе яркая, противоречивая и... загадочная.
Одна из загадок, которая уже многие десятилетия вызывает жаркие споры среди исследователей творчества Грибоедова и, видимо, никогда не получит окончательной разгадки, связана с обстоятельствами рождения драматурга. Дата его появления на свет — 4 (15) января — сомнений не вызывает, а вот год... Большинство ученых считает, что родился Грибоедов в 1795-м. Однако документальных подтверждений эта точка зрения не имеет. Более того, во всех За исключением особо оговоренных случаев курсив везде мой. — А.К. послужных списках Грибоедова начиная с 1818 года указан другой год — 1790-й. Гипотез, объясняющих эту странность, существует немало, но здесь не место их обсуждать — заметим лишь, что отсутствие точных сведений о дате рождения для того далекого времени не было редкостью. Да что дата! Даже имя героя нашего очерка дьячок церкви Успенья на Остоженке, делавший запись в метрической книге за 1795 год, умудрился перепутать: «Генваря 13 в доме девицы Прасковьи Ивановны Шушириной у живущего в доме ее секунд-майора Сергея Ивановича Грибоедова родился сын Павел, крещен сего месяца 18 дня. Восприемником был генерал-майор Николай Яковлевич Тиньков». Между прочим, некоторые исследователи посчитали этот забавный казус свидетельством намеренной подтасовки матерью поэта — Анастасией Федоровной, стремившейся якобы таким образом скрыть факт рождения ребенка до вступления в законный брак!..
Не в том ли причина затянувшейся на столетие дискуссии, что нам зачастую трудно смириться с тем, что некоторые из представителей рода человеческого отличаются необыкновенной одаренностью?.. В пятилетнем Моцарте тоже ведь хотели видеть загримированного «под мальчика» карлика, в ХХ веке Шолохова отказывались признать автором «Тихого Дона», а Ершова — «Конька-горбунка»: мол, слишком молоды для подобных свершений... Грибоедов же, 11 лет поступив в Московский университет, закончил его через два года в звании кандидата и получил при этом чин 12-го класса. В этом, однако, ничего чудесного нет: 10–13-летние студенты тогда никого не удивляли (ведь и Царскосельский лицей давал высшее образование), учебная же программа да и требования, предъявлявшиеся к учащимся, были значительно скромнее современных. Тем более, как вспоминал его кузен, «в ребячестве» Грибоедов «учился посредственно», правда, отличался при этом «какою-то неопределенною сосредоточенностью характера»... И все же чего достиг к 15 годам будущий автор «Горя от ума»? Импровизатор-виртуоз (без инструмента жить не мог: как-то при упаковке в ящик проданного знакомому фортепиано подумал, что «друга в гроб укладывал» — так «теснилось сердце»), полиглот (уже в детстве в совершенстве освоил французский, английский, немецкий и латынь, позже к ним добавились итальянский, греческий, арабский и персидский), по окончании словесного отделения университета продолжает слушать лекции на нравственно-политическом отделении, занимается с профессорами историей, философией, политической экономией, правом, математикой, интересуется естественными науками... Согласимся, в подростке подобная страсть к познаниям может показаться едва ли не подозрительной.
Однако тут требуется сделать очень серьезную оговорку. Грибоедов, безусловно, явление чрезвычайное, но... не единичное. Дело в том, что сама эпоха, в которую ему довелось родиться, была несказанно щедра на удивительных людей. Достаточно назвать лишь некоторых современников драматурга, прославивших на разных поприщах свои имена, чтобы увидеть, что выражение «дух времени» — отнюдь не пустой звук, а «такая сила, пред которою не в состоянии... устоять». Цитата из собственноручных показаний К.Ф. Рылеева, данных вечером 14 декабря 1825 года в Зимнем дворце.
А. Пушкин, А. Горчаков, Ф. Тютчев, Д. Давыдов, П. Пестель, К. Брюллов, П. Чаадаев, О. Кипренский, братья Бестужевы, В. Жуковский, В. Даль, В. Кюхельбекер, П. Вяземский, М. Орлов, А. Дельвиг, М. Виельгорский, А. Одоевский... Каждый разносторонне, хоть и в разной степени одарен, каждый — личность, Лицо. Каждый — едва ли не подчеркнуто странен, вызывающе непохож... Какая-то особая порода людей, главным свойством которой, пожалуй, являлось обостренное чувство независимости, «самости», значимости своего «я», внутренняя свобода, «ненасытность души», «пламенная страсть к новым вымыслам, к новым познаниям, к перемене места и занятий, к людям и делам необыкновен¬ным» Такими словами характеризует себя Грибоедов в письме С.Н. Бегичеву (июнь 1824, Петербург).
и... стремление, будучи именно такими, посвятить Отчизне «души прекрасные порывы» — служить верой и правдой ей и своим соотечественникам. Каждый ощущал себя не просто причастным истории, но и ее непосредственным делателем, ответственным перед прошлым и будущим родины и мира. Каждый вписал в историю России свою строчку, заплатив за нее полной мерой... О каждом можно сказать: «иного века гражданин». Такими словами в неосуществленной грибоедовской трагедии на античный сюжет «Родамист и Зенобия» характеризуется непреклонный республиканец римлянин Касперий...
И все же даже в этой блестящей плеяде Грибоедов стоит несколько особняком. Декабрист П.А. Бестужев, близко сошедшийся с ним на Кавказе, писал в «Памятных записках»: «Грибоедов — один из тех людей, на кого бестрепетно указал бы я, ежели б из урны жребия народов какое-нибудь благодетельное существо выдернуло билет, не увенчанный короною, для начертания необходимых преобразований». Легендарный поэт-партизан Д. Давыдов в свойственной ему грубоватой манере передавал свое восхищение: «Мало людей более мне по сердцу, как этот урод ума, чувства, познаний и дарования! Завтра я еду в деревню и если о ком сожалею, так это о нем: истинно могу сказать, что еще не довольно насладился его беседою». «Его меланхолический характер, его озлобленный ум, его добродушие, самые слабости и пороки, неизбежные спутники человечества, — все в нем было необыкновенно привлекательно. Рожденный с честолюбием, равным его дарованиям, долго был он опутан сетями мелочных нужд и неизвестности. Способности человека государственного оставались без употребления; талант поэта был не признан; даже его холодная храбрость оставалась некоторое время в подозрении. Несколько друзей знали ему цену и видели улыбку недоверчивости, эту глупую, несносную улыбку, когда случалось им говорить о нем, как о человеке необыкновенном...» Эти проникновенные строки посвятил своему собрату и тезке А.С. Пушкин. «Не знаю ничего завиднее последних годов бурной его жизни», — такое признание в устах создателя «Онегина» и «Годунова» дорогого стоит... «Бурная жизнь» — точнее о судьбе Грибоедова не скажешь. Что же известно о ней достоверно?
Александр Сергеевич Грибоедов родился в Москве (городе, подарившем России Пушкина, Лермонтова, Достоевского), в месте, которое считалось в то далекое время окраиной первопрестольной — на Остоженке (при советской власти улица была переименована в Метростроевскую). На доме, в котором на свет появился будущий великий сын России не удосужились в своё время установить мемориальную доску, а недавно его вообще снесли... Сохранился и небольшой двухэтажный особняк на Садовом кольце, куда потом переехали Грибоедовы. Дом сгорел в знаменитом московском пожаре 1812-го, но позже был вновь отстроен Анастасией Федоровной.
Об отце драматурга — Сергее Ивановиче — отставном (с 1785 г.) секунд-майоре, моте и «нечистом на руку» игроке, сказать почти нечего, кроме того, что своими детьми он не занимался, а жена интересовала его только как обладательница богатого приданого, которое довольно скоро супруг спустил в карты. Как бы там ни было, к началу XIX столетия супруги Грибоедовы, как тогда говорили, разъехались и едва ли после этого встречались.
Мать писателя в девичестве носила ту же фамилию, что и в супружестве, — Грибоедова. Она происходила из более старинного (по сравнению с семьей мужа) рода однофамильцев. Дама была умная, энергичная, властная — что называется, с норовом. В своем костромском имении она установила столь жестокие порядки (обложив крестьян непомерно большой данью), что в 1816–1819 гг. там возникли серьезные волнения, на подавление которых были брошены воинские части. Ладить с обожавшей его и при этом стремящейся подавить своей родительской любовью матерью Александру было непросто. Не однажды у него вырывались горькие признания наподобие такого: «Я почти уверен, что истинный художник должен быть человек безродный. Прекрасно быть опорою отцу и матери в важных случаях жизни, но внимание к их требованиям, часто мелочным и нелепым, стесняет живое, свободное, смелое дарование».
Первоначальное образование Грибоедов получил дома под руководством библиотекаря Московского университета, ученого-энциклопедиста И.Б. Петрозилиуса и профессоров И.Ф. Буле и Б.И. Иона. С Богданом Ивановичем Ионом — знатоком классической литературы, вольнодумцем, выпускником Геттингенского университета — автор «Горя от ума» не порывал дружеских отношений до конца жизни. Помимо знакомства с основами наук и изучения иностранных языков, мальчик занимался «свободными искусствами» — рисованием и музыкой, которую страстно полюбил. И, конечно же, танцами — не умея танцевать, в свете делать нечего. На учителей матушка не скупилась: уроки танцев в доме на Новинском давал знаменитый Йогель, научивший «легко мазурку танцевать и кланяться непринужденно» не одно поколение московских недорослей и барышень. Кстати, в класс к Йогелю вместе с Грибоедовым ходил и его младший тезка — Пушкин.
В 1803 г. юный Грибоедов учился в Московском университетском благородном пансионе, а в 1806-м поступил в университет. За шесть с половиной лет он прошел курс философского, юридического и естественно-математического факультетов, получив ученые звания кандидата словесных наук и кандидата прав.
Однокашник Грибоедова вспоминал, что в годы студенчества тот написал свою первую комедию (1809) — стихотворную пародию на трагедию «Дмитрий Донской» под названием «Дмитрий Дрянской» — «по случаю ссоры русских профессоров с немецкими за залу аудитории, в которой и русские и немецкий профессора хотели иметь кафедру…» Реальная основа «Дмитрия Дрянского» такова. Магистр философии М.Т. Каченовский интриговал против профессора Буле — серьезного ученого и человека независимых взглядов, на которого писал доносы попечитель Московского университетского округа П.И. Голенищев-Кутузов, считавший, что «государство должно быть очищено от моровой язвы лжеучения безбожных профессоров, коих не протежировать, а высылать за границу должно, и все университеты для спокойствия отечества от таких явных плевел очистить». Покровительствуемый попечителем Каченовский в конечном счете вытеснил Буле с занимаемой им кафедры. Так что уже первый драматический опыт может свидетельствовать если не об оппозиционности, то по крайней мере о независимости взглядов ее юного автора.
Кстати, среди однокашников и знакомых юного Грибоедова было 25 будущих декабристов (в том числе и такие видные деятели тайных обществ, как И.Д. Якушкин, Н.И. Тургенев, В.Ф. Раевский, С.П. Трубецкой), а одним из его близких друзей — замечательный философ П.Я. Чаадаев, которого современники не без оснований считали прототипом Чацкого.
«Гроза двенадцатого года» заставила прервать учение. С началом войны (26 июля 1812 г.) Грибоедов вступает добровольцем в Московский гусарский полк, однако в боевых действиях ему участвовать не довелось. Недоукомплектованный полк был эвакуирован из Москвы и отправлен в Казань. На марше Грибоедов серьезно заболел и до поздней осени 1813 г. находился на излечении. В конце года гусарский корнет Грибоедов оказался в Брест-Литовске на службе в Кавалерийских резервах, в которых готовилось пополнение для русской кавалерии.
Не особенно обременительная служба оставляла много времени для чтения, дружеских пирушек и... проказ, порой рискованных. Так, однажды юный корнет, обидевшись на то, что местный магнат не пригласил его на званый вечер, въехал верхом на второй этаж прямо в бальную залу, переполошив гостей своим молодечеством. В другой раз уговорил ксендза позволить играть на органе во время богослужения. Прекрасный импровизатор, Грибоедов начал со строгой фуги и незаметно «перетек» в разудалую «Камаринскую»!.. Впрочем, быль молодцу не в укору: подобное молодечество, иногда гораздо менее невинное, было в те поры в большой моде: только так можно было заслужить уважение товарищей по полку.
И все же не только шалостями запомнилась служба. Грибоедов многое повидал, встречался с участниками сражений, о многом передумал. Эти впечатления глубоко запали в душу не только корнета Грибоедова: те, кого он называл «товарищами и братьями» — будущие декабристы, — считали себя «детьми 1812 года». Именно Отечественная война открыла им глаза на страшный разрыв между величием, силой и самоотверженностью «умного, бодрого нашего народа» и его рабским, бесправным состоянием. Задумав позже написать трагедию о 1812 годе, главным героем которой должен был стать крестьянин, Грибоедов назовет крепостное право мерзостью... Духовному возмужанию юноши способствовал его сослуживец Степан Никитич Бегичев, который, по словам Грибоедова, поселил в него любовь к добру. «...я с тех пор только начал дорожить честностью и всем, что составляет истинную красоту души, с того времени, как с тобою позна¬комился и ей-богу! когда с тобою побываю вместе, станов¬люсь нравственно лучше, добрее», — признавался Грибоедов.
Ко времени военной службы относится первое опубликованное сочинение будущего автора «Горя от ума» — «Письмо из Бреста Литовского к издателю» журнала «Вестник Европы» (1814 г.) с описанием праздника в честь награждения начальника Кавалерийских резервов генерала Кологривова орденом. Русский читатель открыл для себя новое литературное имя — Грибоедов. «Письмо» оригинально по форме: прозаическое повествование перемежается стихотворными вставками, в основном шутливого содержания. Впрочем, среди них находим и вполне серьезные строки, например, такие:
Есть в Буге остров одинокой...
<...> Преданья глас такой,
Что взрыты нашими отцами
Окопы, видные там нынешней порой;
Преданье кажется мне сказкой, между нами,
Хоть верю набожно я древности седой;
Нет, для окопов сих отцы не знали места,
Сражались, били, шли вперед...
Их юному автору не привелось принимать непосредственного участия в боевых действиях, однако не приходится сомневаться, как он повел бы себя в настоящем бою: ни при каких обстоятельствах он не «засел» бы в траншею, по крайней мере не сделал такого «сидения» предметом своей гордости.
В 1815 году, получив отпуск по болезни, Грибоедов переехал в Петербург, через год получил отставку, а в июне 1817-го (на четыре дня раньше А.С. Пушкина и В.К. Кюхельбекера, с которым остался дружен до конца жизни) был зачислен в Коллегию иностранных дел, служить в которой стремились многие молодые и родовитые честолюбцы, поскольку дипломатика, как ее тогда называли, считалась благороднейшей частью статской службы.
Честолюбие бывает разным: кого-то «манят почести и знатность», кого-то нечто иное — стремление «служить делу», стать самому непосредственным делателем истории. Опыт совсем недавнего, еще не остывшего прошлого убеждал, что это не только возможно, но и должно. Приятель Грибоедова декабрист И.Д. Якушкин вспоминал: «В 14 (1814. — А.К.) году существование молодежи в Петербурге было томительно. В продолжение двух лет мы имели перед глазами великие события, решившие судьбы народов, и некоторым образом участвовали в них; теперь было невыносимо смотреть на пустую петербургскую жизнь и слушать болтовню стариков, восхваляющих все старое и порицающих всякое движение вперед. Мы ушли от них на 100 лет вперед» (курсив мой. — А.К.). Разумеется, подобное мироощущение — мироощущение гражданина, а не поданного! — далеко не сразу приобрело отчетливые формы, однако в воздухе было разлито тревожно-радостное ожидание грядущих и, казалось, всем очевидных благих перемен.
Мы молоды и верим в рай —
И гонимся и вслед и вдаль
За слабо брезжущим виденьем...
— писал позднее об этом времени Грибоедов. Они полагались на «свободу, веру в собственную силу, в отвагу, дружбу, честь, любовь» Как и предыдущие, это строки из последнего стихотворения А.С. Грибоедова «Прости, Отечество!» (1827–28?). , верили, что смогут приблизить будущее, что «на обломках самовластья» напишут их имена. Не случайно поэтому, что именно тогда появились первые тайные общества: в 1816 г. — Союз спасения, а в 1818 г. — Союз благоденствия, членом которого стал, кстати, С.Н. Бегичев. Тогда же среди молодых дворян все большую популярность приобретало масонство. Состав масонских лож был весьма пестрым, диапазон целей, которые преследовали при поступлении в них новые члены, был чрезвычайно широк: от желания приобрести светские связи и сделать выгодные знакомства до стремлений преобразовать действительность. Грибоедов в 1816–1817 годах участвует в деятельности двух масонских лож, вступив в них одновременно с другом юности П.Я. Чаадаевым и будущим мучеником 14 декабря П.И. Пестелем.
Конечно же, не только масонству посвящал свой досуг будущий создатель «Горя от ума». А свободного времени хватало с избытком. Служба, мягко говоря, особо не отягощала. Современник и сослуживец новоиспеченного дипломата свидетельствовал, что, поступив на службу, в течение трех месяцев лишь раз получил поручение: перевести несколько страниц с французского, которым владел свободно. На вопрос же «в каком разряде чиновников считается по Коллегии» получил от начальника забавный ответ: «...он объ¬явил мне, что я должен считаться наравне с другими при разных должностях. “Как при разных должно¬стях,— возразил я,— когда я ничего не делаю?” — “Да и другие тоже ничего не делают,— отвечал он,— и есть между вами тайные и действительные стат¬ские советники, а камер-юнкеров и много”».
Грибоедов с головой погружается в литературную жизнь северной столицы: пишет, переводит, участвует в литературных баталиях, близко сходится с многими популярными в то время писателями, журналистами и актерами. В конце 1815 г. Грибоедов дебютировал в качестве драматурга — как автор стихотворной легкой, или салонной, комедии «Молодые супруги» (переделанной с французского). Жанр салонной комедии своеобразно отразил оппозиционные настроения дворянской интеллигенции: легкий скепсис, нежелание заниматься «серьезными делами», стремление рассеять скуку, предаваясь «науке страсти нежной». В конце 1810 — начале 1820-х годов салонная комедия имела своего благодарного зрителя, прежде всего в партере, который увидел себя в качестве действующего лица. Там собирались «пасынки здравого рассудка», по слову Грибоедова, — народ в основном молодой, любящий в легкой беседе «коснуться до всего слегка», ценивший острое словцо, ради которого никого и ничего подчас не щадящий — не только смешных, застарелых предрассудков, но и моральных и государственных устоев. Точнее, сами устои как раз и объявлялись предрассудками. То было царство скепсиса и ни к чему не обязывающей иронии, — царство мысли, пока еще незрелой, легковесной, зачастую занятой вздором, но уже раскованной, обретающей все более свободы. Мысли мужающей, расправляющей свои могучие крылья и устремляющейся к поиску ответа на вопрос: как сделать свободными других, как возбудить в них «огнь неугасимый, рвение к славе и свободе отечества» Фрагмент плана трагедии А.С. Грибоедова об Отечественной войне 1812 года.
. Именно здесь, среди светских острословов — «друзей Марса, Вакха и Венеры», «взрослых шалунов» — находились будущие герои Сенатской площади. Не случайно «Молодых супругов» высоко оценили в околодекабристском литературном кружке «Зеленая лампа».
Чуть позже Грибоедов обратился к жанру бытовой комедии — комедии характеров, имеющей в русской драматургии богатую традицию. В ярких зарисовках провинциального быта в пьесе «Своя семья, или Замужняя невеста» (1817), написанной совместно с Шаховским и Хмельницким, уже угадывается будущий автор «Горя от ума».
Профессия литератора или художника считалась тогда недостойной дворянина. Наставник и соавтор Грибоедова известный в начале XIX столетия комедиограф князь А.А. Шаховской вспоминал о первых своих шагах на литературном поприще: «Дядюшка мне сказал: “Похвально и с твоим именем писать стишки для удовольствия общества; но неприлично сделаться записным стихотворцем, как какому-нибудь студенту без всякого родства и протекции”». Нечто подобное Грибоедов слышал и от своей матери, порой говорившей с презрением о его сти¬хотворных занятиях, замечая в нем даже «зависть, свойственную мелким писателям»...
До конца своих дней Грибоедов, дослужившийся до «чина завидного» — надворного советника (статского генерала), тяготился службой. Поначалу иронизировал: «...В первый раз отроду вздумал подшутить, отведать статской службы. В огонь бы лучше бросился Нерчинских заводов и взываю с Иовом: да погибнет день, в который я облекся мундиром иностранной коллегии, и утро, в которое рекли: се титулярный советник. День тот да не взыщет его Господь свыше, ниже да приидет на него свет, но да приимет его тьма, и сень смертная, и сумрак». Позже он все настойчивей заявлял об отвращении, которое питает к «чинам и званиям», презрении к «день¬гам, достатку, богатству», а свое последнее звание — министр-резидент в Персии — саркастически именовал павлинским... Кстати, на предложение тогда — в 1828 году — должности поверенного в делах Грибоедов отвечал министру иностранных дел графу Нессельроде, что «там (в Персии. — А.К.) нужно для России иметь полномочного посла, чтобы не уступить шагу английскому послу». «Министр улыбнулся и замолчал, полагая, что я по честолюбию желаю иметь титул посла, — рассказывал Грибоедов. — А я подумал, что туча прошла мимо и назначат починовнее меня, но через несколько дней министр присылает за мной и объявляет, что я по высочайшей воле назначен полномочным послом. Делать было нечего!»
В одном из последних стихотворений поэт скорбно констатирует:
Нас цепь угрюмых должностей
Опутывает неразрывно...
Разумеется, среди «угрюмых должностей» служба занимает едва ли не главное место. «Буду ли я когда-нибудь независим от людей? — делится он мучительными раздумьями с другом. — Зависимость от семейства, другая от службы, третья от цели в жизни, которую себе назначил, и, может статься, напе¬рекор судьбы» (письмо С.Н. Бегичеву от 09.12.1826). Грибоедов был уверен, что «рожден для другого поприща», признавался, что его «только случай заставил... вступить на этот путь». Его не оставляла мечта целиком отдаться творчеству. «Поэзия!! — восклицал он. — Люблю ее без памяти страстно, но любовь достаточна ли, чтобы себя прославить? И наконец, что слава? По словам Пушкина:
Лишь яркая заплата
На ветхом рубище певца.
Кто нас уважает, певцов истинно вдохновенных, в том краю, где достоинство ценится в прямом содержании к числу орденов и крепостных рабов? <...> Мученье быть пламенным мечтателем в краю вечных снегов. Холод до костей проникает, равнодушие к людям с дарованием...» Но эти полные горечи слова будут написаны позже, а пока... Пока занятия литературой для него в большей степени способ приятного времяпрепровождения, позволяющий, помимо прочего, стать заметным в петербургском свете, добиться лестного внимания со стороны окружающих. А потому писательство занимает равное положение со светскими забавами: дружескими пирушками, легкими любовными связями (хотя пережил тогда же очень глубокое чувство к оставшейся неизвестной нам женщине), ухаживанием за актрисами и т. п. И может быть, чиновник Коллегии иностранных дел Грибоедов так и вошел бы в историю русской культуры как блестящий автор легких комедий и нескольких острых критических статей, если бы не трагическая случайность...
12 ноября 1817 года из-за балерины Истоминой произошла дуэль графа А.П. Завадовского с В.В. Шереметевым, на которой последний был смертельно ранен (дуэль секундантов — А.С. Грибоедова и А.И. Якубовича — была отложена, она состоялась в Тифлисе 23 октября 1818 г. и закончилась ранением Грибоедова в кисть левой руки Судьба на этот раз хранила Грибоедова: опытный дуэлянт, Якубович, разумеется, метил не в руку, а в живот, как делали в то время все без исключения бретеры, дабы оправдывать убийство несчастной случайностью от «противного»: целясь в руку или ногу, дескать, нечаянно попал в живот (см.: Гордин Я. А. Дуэли и дуэлянты. — СПб: Издательство «Пушкинского фонда», 2002. — С. 72–79). На память тут, конечно, сразу приходит трагически закончившийся поединок Пушкина с Дантесом. ). В печальном исходе событий молва, во многом благодаря Якубовичу, весьма вольно обращавшемуся с фактами и выставлявшему в своих россказнях поэта едва ли не трусом, обвиняла Грибоедова... И впрямь «злые языки страшнее пистолета»! Через несколько лет Чацкий будет негодовать на питающееся слухами и домыслами «общественное мненье»:
О праздный! жалкий! мелкий свет!
Не надо пищи; сказку, бред
Им лжец отпустит в угожденье,
Глупец поверит, передаст,
Старухи кто во что горазд
Тревогу бьют...
Грибоедов, воображение которого неотступно преследовало видение ныряющего в снегу, будто рыба, раненого Шереметева, тяжело переживал происходящее, как вдруг 12 марта 1818 года министр иностранных дел граф К.В. Нессельроде объявил ему о назначении секретарем дипломатической миссии в Персии. «...я представлял ему со всевозможным французским красноречием, — жаловался Грибоедов «душе, другу и брату» С. Бегичеву, — что жестоко бы было мне цветущие лета свои провести... в добровольной ссылке, на долгое время отлучиться от друзей, от родных, отказаться от литературных успехов, которых я здесь вправе ожидать, от всякого общения с просвещенными людьми, с приятными женщинами, которым я сам могу быть приятен». В ответ на свои доводы он услышал лицемерное: «Вы в уединении усовершенствуете ваши дарования». Возражения оказались тщетными, как и спустя шесть лет безуспешными оказались возражения другого Александра Сергеевича другому графу — Воронцову. Для обоих графов поэты были лишь мелкими чиновниками, провинившимися сорванцами, которых нужно проучить...
28 августа 1818 года титулярный советник Грибоедов выехал из Петербурга на Восток. По пути к месту службы Грибоедов впервые после шестилетнего отсутствия оказался в Москве, отстраивавшейся после знаменитого пожара, уничтожившего большую часть города. Обрадовался: «Здесь для меня все ново и, следовательно, все еще приятно... <...> “Притворную неверность” Переделка А.С. Грибоедовым в соавторстве с А.А. Жандром пьесы французского комедиографа Н.-Т. Барта, поставленная в Петербурге в начале 1818 года, получила благожелательные отзывы критиков. До конца XIX столетия оставалась в репертуаре российских театров. играют... <...> Вчера меня залобызали в театре миллион знакомых, которых ни лиц, ни имен не знаю». И... остался ею крайне недоволен: «В Москве все не по мне. Праздность, роскошь, не сопряженные ни с малейшим чувством к чему-нибудь хорошему... ни в ком нет любви к чему-нибудь изящному, а притом “несть пророк без чести, токмо в отечестве своем, в сродстве своем и в дому своем”. Отечество, сродство и дом мой в Москве. Все тамошние помнят во мне Сашу, милого ребенка, который теперь вырос, много повесничал, наконец становится к чему-то годен, определен в миссию и может со временем попасть в статские советники, а больше во мне ничего видеть не хотят». Не в этих ли ощущениях следует искать зерно замысла «Горя от ума»?
Путь лежал дальше — в «теплую Сибирь», как тогда называли Кавказ из-за мизерных шансов выжить под пулями «немирных» горцев, а затем — в Персию, куда миссия отправилась из Тифлиса в конце января 1820 года. Служба была нелегкой даже физически: «Вот год с несколькими днями, как я сел на лошадь, из Тифлиса пустился в Иран, секретарь бродящей миссии. <...> Человек по 70-ти верст верхом скачет каждый день, весь день разумеется, и скачет по два месяца сряду, под знойным персидским небом, по снегам в Кавказе, и промежутки отдохновения, недели две, много три, на одном месте!» Гораздо сложнее оказалось выполнить поставленную задачу — обеспечить возвращение в Россию русских пленных и дезертиров (из них был сформирован «русский батальон» — наиболее боеспособная часть персидской армии) согласно одному из условий Гюлистанского договора (1813). Грибоедов встретил мощное сопротивление правительства Ирана, духовенства и британских дипломатов. Персы старались любыми способами затянуть выполнение этой статьи мирного договора — прятали, подкупали, спаивали пленных солдат... Запугивали — и было чем!
Узникам удел обычный,
Над рабами высока
Их стяжателей рука.
Узы — жребий им привычный,
В их земле и свет темничный!
И ужасен ли обмен?
Дома — цепи! вчуже — плен!
— так своеобразно отразились эти впечатления в позднейшем стихотворении «Хищники на Чегеме» (1825). И впрямь: возвращаемые на родину беглецы, дезертировавшие из-за непосильной солдатчины, хорошо знали, что в России их ждет мало хорошего... Грибоедов, конечно, был весьма далек от идеализации Персии. Вот как он в целом оценивал тамошнее положение дел: «Рабы, мой любезный! И поделом им! Смеют ли они осуждать верховного их обладателя? Кто их боится? У них и историки панегиристы. И эта лестница слепого рабства и слепой власти здесь беспрерывно восходит до бека, хана, беглер-бека и каймакама и таким об¬разом выше и выше». Однако для русских дезертиров, занимавших в персидской армии привилегированное положение, перспектива возвращения на родину выглядела не столь привлекательно, как для пленных. Заметим, кстати, что эта строфа была вычеркнута цензурой.
И все же в большинстве своем пленные мечтали вернуться в Россию. Молодой дипломат заносит в дневник: «Песни: “Как за реченькой слободушка”, “Во поле дороженька”, “Солдатская душечка, задушев¬ный друг”. Воспоминания. Невольно слезы накатились на глаза.
“Спевались ли вы в баталионе
Имеется в виду русский батальон сарбазов. ?” — “Какие, ваше благородие, песни? Бывало, пьяные без голоса, трезвые об России тужат”».
В августе 1819 года Грибоедов записывает: «Хлопоты за пленных. Бешенство и печаль... Голову мою положу за несчастных соотечественников». И, наконец, исход: «Шум, брань, деньги. Отправляемся; камнями в нас швыряют, трех человек зашибли!»
Положить голову за Россию ему придется позже, а пока... пока он победил — вывел в Грузию 155 соотечественников! Но... «несть пророк без чести, токмо в отечестве своем, в сродстве своем и в дому своем»: как это ни парадоксально, деятельность молодого дипломата не получила одобрения министерства иностранных дел, указавшего на то, что «дипломатическому чиновнику так не следовало поступать»! Самое любопытное, что на «странности» поведения секретаря миссии указывал и наследник персидского престола Шах-Заде-Наиб-Султан-Аббас-Мирза — «великий недоброжелатель» Грибоедова и, возможно, один из виновников его трагической гибели.
. : «Зачем делает не так, как чиновники русские, которые сюда приезжали?» (надо думать, другие чиновники вели себя скромнее и особо не докучали персидским властям своими действиями, довольствуясь формальным проявлением лояльности противной стороны). Удивительное совпадение! Хотя что ж тут удивительного? Есть служба и служба: выслуживание и служение. Цель первого — «знаков тьму отличья нахватать», пользуясь «многими каналами», «чины добыть», цель второго... Впрочем, предоставим слово нашему герою.
Уязвленный окриком из Петербурга, он решился на крайний в его стесненных обстоятельствах (жить приходилось на жалованье, ибо от своей доли родового наследства отказался в пользу сестры) шаг: просить отставки. Сохранился черновик его письма, видимо, к министру иностранных дел: «Знания, которыми я обладаю, сводятся к владению языками: славянским и русским, латинским, французским, английским, немецким. В бытность мою в Персии изучал я персидский и арабский. Но для того, кто хочет быть полезен обществу, еще весьма недостаточно иметь несколько разных слов для одной идеи <...>; чем больше имеешь знаний, тем лучше можешь служить своему отечеству. Именно для того, чтобы получить возможность их приобрести, я и прошу увольнения со службы или отозвания меня из унылой страны, где не только нельзя чему-либо научиться, но забываешь и то, что знал прежде. Я предпочел сказать вам правду, вместо того чтобы выставлять предлогом нездоровье или расстройство состояния, общие места, которым никто не верит». Лучше служить своему отечеству, «делу, а не лицам» — подобная установка для того времени (да и только ли для того?) казалась не просто странной, но возмутительной, бунтовщической... Грибоедов был не одинок. Членам Союза Благоденствия служба вменялась в обязанность, так что даже вышедшие ранее в отставку члены тайного общества вновь поступали на службу, дабы тем самым выполнить свой гражданский долг. Некоторые же совершали и вовсе экстравагантные, с точки зрения бытовавший представлений, поступки. Так, богач и умница И.И. Пущин — тот самый «первый друг, друг бесценный», по слову Пушкина, — перешел из гвардии, где мог бы сделать блестящую карьеру, в статскую службу, и не чиновником особых поручений при важном лице, а судейским, «стряпчим», как тогда говорили, — должность едва ли не позорная для столбового дворянина!..
С обыденной точки зрения, поступают иначе — так, как принято среди солидных людей «смышленых», «лукавых простяков». Эту расхожую житейскую мудрость, ту, что принято называть «здравым смыслом» (в противовес сумасбродной, блажной, завиральной — безумной), Грибоедов считал рабством, равнозначным духовной смерти :
... Мы мудры стали,
Ногой отмерили пять стоп,
Соорудили темный гроб
И в нем живых себя заклали.
Премудрость! вот урок ее:
Чужих законов несть ярмо... Это строки из уже цитировавшегося стихотворения «Прости, Отечество!».
...Письмо отправлено не было, но оно позволяет сделать несколько заключений относительно характера его автора. Обратим внимание на прямоту, независимость тона. Несколько позже так же, если не резче, он напишет самому императору... Дух времени — «века нынешнего», «иного века»? Да, конечно. Но разве время — не мы сами? Во всяком случае так считал Грибоедов и ему подобные.
Прошло более года, пока его мечта отчасти осуществилась — как говорится, не было бы счастья, да несчастье помогло: сложный перелом руки при падении с лошади и необходимость длительного лечения. Грибоедов остался в Тифлисе и 19 февраля 1822 года был зачислен на службу при главноуправляющем Кавказом генерале от инфантерии А.П. Ермолове «по дипломатической части». Служба не была хлопотливой. Новый сотрудник привлекал Ермолова как занимательный собеседник — в советчиках же, по военным ли, дипломатическим ли вопросам, генерал не нуждался: он доверял лишь себе. Первоначальное восхищение героем наполеоновской эпопеи [«...что это за славный человек! Мало того, что умен, нынче все умны, но, со-вершенно по-русски, на все годен, не на одни великие дела, не на одни мелочи... Притом тьма красноречия, а не нынешнее отрывчатое, несвязное, на¬полеоновское риторство; его слова хоть сейчас положить на бумагу. Любит много говорить; однако позволяет го¬ворить и другим; иногда (кто без греха?) много толкует о вещах, которые мало понимает, однако и тогда, если не убедится, все-таки заставляет себя слушать. <...> я с ним часто спо¬рил, разумеется, о том, в чем я твердо был уверен, иначе бы так не было; однако ни разу не переспорил; может быть, исправил» ] Восхищение, однако, было далеко не безоглядным. В том же письме читаем и такие строки: «Кажется, что он меня полюбил, а впрочем, в этих тризвездных особах (т. е. генералах. — А.К.) нетрудно ошибить¬ся; в глазах у них всякому хорошо, кто им сказками прогоняет скуку; что-то вперед будет! Есть одно об¬стоятельство, которое покажет, дорожит ли он людьми. Я перед тем, как садиться на лошадь, сказал ему: “Ne nous sacrifiez pas, Excellence, si jamais vous faites la guerre a la Perse” (Не обрекайте нас в жертву, ваше превосходительство, если когда-либо будете воевать в Персии (фр.). — А.К.). Он рассмеялся, сказал, что это странная мысль. Ничуть не странная! Ему дано право объявлять войну и мир заключать; вдруг придет в голо¬ву, что наши границы не довольно определены со сторо¬ны Персии, и пойдет их расширять по Аракс! — А с на¬ми что тогда будет?» сменилось охлаждением, вызванным жестокостью «проконсула Кавказа» в усмирении непокорных горцев. «Я сказал в глаза Алексею Петровичу, — вспоминал Грибоедов, — вот что: зная ваши правила, ваш образ мыслей, приходишь в недоумение, потому что не знаешь, как их согласить с вашими действиями; на деле вы совершенный деспот». — «Испытай прежде сам прелесть власти, — отвечал Ермолов, — а потом и осуждай»... Тоже «странный», хотя и совершенно иначе, нежели его советник по дипломатической части: будто мыслями принадлежит веку нынешнему, поступки же диктуются предрассудками века минувшего? Или же иначе: русский человек, «широкость» которого, подмеченная Грибоедовым и Пушкиным, станет позже предметом пристального внимания и мучительного осмысления их великих последователей — Толстого, Достоевского, Горького?..
Нет худа без добра: находясь в «дипломатическом монастыре», как он сам выражался, Грибоедов предался неустанным литературным и научным занятиям. Именно в Тифлисе ему суждено было начать свою бессмертную комедию. Вряд ли случайно, что одно из самых вольнодумных, остро политических произведений русской литературы создается «за хребтом Кавказа» — там, куда подальше от столиц ссылались неугодные властям «умники». Именно по этой причине здесь оказался лицейский однокашник Пушкина — В.К. Кюхельбекер, с которым Грибоедов быстро сдружился. Кюхле выпало счастье стать первым слушателем комедии «Горе уму», к работе над которой его старший друг приступил в феврале 1822 г. Замысел же ее пришел к нему раньше — в персидском городе Тавризе, и мы даже точно знаем, когда именно это случилось: 17 ноября 1820, в час пополуночи! Грибоедову приснилось, что он возвратился на родину в дом, где не бывал прежде, где встречает старых знакомых, приятелей и свою возлюбленную. «...вы долго ко мне приставали с вопросами, написал ли я что-нибудь для вас? — Вынудили у меня признание, что я давно отшатнулся, отложился от всякого письма, охоты нет, ума нет — вы досадовали.— Дайте мне обещание, что напишете.— Что же вам угод¬но? — Сами знаете.— Когда же должно быть готово? — Через год непременно. — Обязываюсь.— Через год, клятву дайте... И я дал ее с трепетом. <...> Я пробудился. <...> затеплил свечку в моей храмине, сажусь писать и живо помню мое обещание; во сне дано, наяву исполнится» (выделено в первопечатном тексте. — А.К.).
В марте 1823 года Грибоедов уезжает в отпуск в Россию, намереваясь затем отправиться в путешествие по Европе. В Москву он привез I и II акты комедии в первоначальной редакции. Грибоедов пустился в большой свет первопрестольной, посещает балы, детские праздники, пикники, званые и приватные обеды, «скромные» — на три-четыре десятка «домашних» и друзей — танцевальные вечера «под фортопьяно», заглядывает в Английский клуб. На замечание Бегичева о перемене его образа жизни Грибоедов отвечает: «Не бойся! мое время не пропадет». Он наблюдает, выискивая типичные черты московского общества, чтобы затем воплотить их в образах комедии. В конце лета он уехал в тульское имение С.Н. Бегичева, где пишет III и IV акты комедии. Осенью 1823 года Грибоедов вернулся в Москву, где продолжил работу над «Горем от ума». И не только: совместно с П.А. Вяземским он сочиняет водевиль «Кто брат, кто сестра, или Обман за обманом», музыку к которому написал друг Грибоедова — замечательный композитор А.Н. Верстовский. Поделка имела немалый успех, однако сам Грибоедов не придавал ей большого значения (Спустя полгода даже восторги по поводу «Горя от ума» не очень-то льстили ему, «рожденному с честолюбием, равным его дарованиям». «Как <...> сказать людям, что грошовые их одобрения, ничтожная славишка в их кругу не могут меня уте¬шить?» — делился он своими ощущениями с С. Бегичевым.) Мало того, в окончательной редакции «Горя» водевильное творчество будет подвергнуто уничижительной насмешке устами «неизлечимого» болтуна Репетилова — сотрудника подобной литературной «мастерской», уверенного в том, что «водевиль есть вещь, а прочее все гиль»:
...я, когда, умишком понатужась,
Засяду, часу не сижу,
И как-то невзначай, вдруг каламбур рожу,
Другие у меня мысль эту же подцепят,
И вшестером, глядь, водевильчик слепят,
Другие шестеро на музыку кладут,
Другие хлопают, когда его дают.
Хлебосольная, гостеприимная Москва затягивала, душила в объятиях... Конечно, сначала, после края «вечных снегов», оказаться в доме и отечестве своем, среди друзей, способных оценить твой дар, даже поучаствовать в «эпиграмматической войне» с завистниками — А. Писаревым и М. Дмитриевым — казалось пределом мечтаний... А дальше? Что еще могла показать Москва, кроме того, что
Вчера был бал, а завтра будет два.
Тот сватался — успел, а тот дал промах.
Всё тот же толк, и те ж стихи в альбомах.
Сколько можно терпеть общество, подавляющее большинство которого составляют те, в ком
... не видно перемены;
Всё в них на старый образец:
У тетушки княжны Елены
Всё тот же тюлевый чепец;
Всё белится Лукерья Львовна,
Всё то же лжет Любовь Петровна,
Иван Петрович также глуп,
Семен Петрович также скуп,
У Пелагеи Николавны
Всё тот же друг мосьё Финмуш,
И тот же шпиц, и тот же муж;
А он, всё клуба член исправный,
Всё так же смирен, так же глух,
И так же ест и пьет за двух?!
Решение было принято в одночасье. «Ты, верно, меньше всех готов был к неожиданной тайне моего отъ¬езда, но, конечно, лучше всякого оценил его необходи¬мость, — пишет Грибоедов в начале июня 1824 года из Петербурга Бегичеву, объясняя причины своего отъезда, пожалуй что даже побега. — Крепиться можно до некоторой степени, еще ми¬нута — и сделаешься хуже бабы; я знал себя и посту¬пил как должно, помчался не оглядываясь, и вплоть до Клина каждый толчок служил мне лекарством, облегче¬нием от бесполезной чувствительности, уныние превра¬щал в досаду на дорогу, а потом в усталость, и пр.».
Поездка, хоть и непростая — в столицу он добрался лишь на четвертые сутки, два раза — 29 и 30 мая — шел снег, в дороге «продрог, принужден был ноче¬вать» — пошла на пользу: «... прошу тебя моего манускрипта никому не читать и пре¬дать его огню, коли решишься: он так несовершенен, так нечист; представь себе, что я с лишком восемьдесят сти¬хов или, лучше сказать, рифм переменил, теперь гладко, как стекло. Кроме того, на дороге мне пришло в голову приделать новую развязку; я ее вставил между сценою Чацкого, когда он увидел свою негодяйку со свечою над лестницею, и перед тем, как ему обличить ее; живая, быстрая вещь, стихи искрами посыпались, в самый день моего приезда...» Едва вышедшую из-под пера комедию автор читает друзьям, знакомым литераторам, актерам, порой на ходу переделывая отдельные стихи — импровизирует, будто не читает, а быстрыми пальцами касается клавиш фортепиано, даже сам не замечая, что отступает от написанного: «...это несколько раз случалося, потом я сам себя ловил, но другие не домекались»... «Грому, шуму, восхищению, любопытству конца нет», — сообщает он другу. Итак, признание, успех. Чего же и желать еще! Можно, казалось бы, «забронзоветь», почить на лаврах, как там это еще называется?! Для «странного» нашего героя, оказывается, это «мелочная задача», «хлопоты из дурацких рукоплесканий», «побрякушки авторского самолюбия»... «Нет, не доволен я... собой!» — мог бы сказать он, слегка переиначивая последний монолог столь дорогого ему Чацкого.
Тревожило и другое: удастся ли опубликовать свое творение? Бесчисленные чтения — ведь это не только да и не столько попытка привлечь внимание непосредственно к себе, как сознательные усилия по выработке общественного мнения, апеллируя к которому, возможно, проще будет пройти цензурные рогатки и препоны. «Теперь об важных людях кстати: Василий Сергеевич Ланской — министр внутренних дел, ценсура от него зависит, мне по старому знакомству, вероятно, окажется благоприятен... — пишет Грибоедов Бегичеву. — Частию это зависит от гр. Милорадовича; на днях он меня уго¬щал обедом в Екатерингофе. Вчера я нашел у Паскевича великого князя Николая Павловича; это до ценсуры не касается, но чтоб дать понятие, где бываю и кого вижу». Генерал-губернатор Санкт-Петербурга граф Милорадович, великий князь Николай Павлович, будущий император Николай I, министр внутренних дел — куда более? Тщетно! Что ж, надо как-то примениться к обстоятельствам: «Надеюсь, жду, урезываю, меняю дело на вздор, так что во многих местах моей драматической картины яркие краски совсем пополовели, сержусь и восстановляю стертое, так что, кажется, работе конца не будет <...> будет же, добьюсь до чего-нибудь; терпение есть азбука всех прочих наук; посмотрим, что бог даст». Однако всего через десять дней в письме приятелю и соавтору — П.А. Вяземскому — он вполне трезво оценивает перспективы публикации «Горя от ума»: «Любезнейший князь, на мою комедию не надейтесь, ей нет пропуску; хорошо, что я к этому готов был, и сле¬довательно, судьба лишнего ропота от меня не услышит, впрочем, любопытство многих увидеть ее на сцене или в печати или услышать в чтенье послужило мне в по-льзу, я несколько дней сряду оживился новою отеческою заботливостью, переделал развязку, и теперь кажется вся вещь совершеннее, потом уже пустил ее в ход, вы ее на днях получите».
И все же, все же Грибоедов продолжал надеяться, пока во второй половине октября 1824 года его не пригласили в Особенную канцелярию министерства внутренних дел, ведавшую театральной цензурой, где автору «Горя от ума» было выражено решительное недовольство комедией. Взбешенный, он, возвратившись домой, «изодрал в клочки... всякий писаный листок... который под рукой случился». Сказано: рукописи не горят. Добавим: не горят иногда, и то хлеб...
Конечно, пребывание в столице было отмечено не только горьким разочарованием — были и встречи, новые знакомства, горячие споры о поэзии, о России, чести, истине, о свободе. Среди новых друзей и добрых приятелей Грибоедова оказались те, кого совсем скоро, всего через год — кто со страхом, кто с презрением, кто с состраданием, а кто с восторгом — назовут «деятелями 14 декабря». Среди них — К.Ф. Рылеев, не так давно прославившийся дерзкой выходкой — публикацией стихотворения «К временщику» (1820), в подзаголовке указав на то, что это «подражание» сатире «К Рубеллию» античного поэта Персия. Не все читатели знали, что Персий ничего подобного не писал, но что за беда! Зато все прекрасно понимали, что объектом сатиры отставного поручика Рылеева явился не древнеримский вельможа, а их современник — граф Алексей Андреич Аракчеев, которого с почтительным трепетом именовали «Сила Андреич», прославившегося железной волей, тупой исполнительностью и безграничным холопством.
Твоим вниманием не дорожу, подлец;
Из уст твоих хула — достойный хвал венец!
Смеюсь мне сделанным тобой уничиженьем!
Могу ль унизиться твоим пренебреженьем,
Коль сам с презреньем на тебя гляжу
И горд, что чувств твоих в себе не нахожу? —
публично, пощечину за пощечиной отвешивал временщику доселе неведомый никому смельчак. И кому? Тому, одного движения бровей которого хватило бы, чтобы уничтожить, стереть в порошок зарвавшегося юнца, но... Случилось по слову Чацкого:
Хоть есть охотники поподличать везде,
Да нынче смех страшит и держит стыд в узде...
Вряд ли от мести Аракчеева удержал стыд, ибо таковым он не обладал вовсе, а вот в том, что его испугал смех, можно не сомневаться: принять какие-либо меры против Рылеева значило бы расписаться в том, что сатира действительно попала не в бровь, а в глаз!
Близко сошелся Грибоедов и с известным критиком, другом Рылеева и его соиздателем альманаха «Полярная звезда», А.А. Бестужевым-Марлинским, позже — будучи сосланным рядовым на Кавказ за деятельное участие в событиях 14 декабря — снискавшим себе широкую популярность как автор романтических повестей. Именно Бестужев первым предрек великое будущее комедии «Горе от ума»: «Толпа характеров, обрисованных смело и резко; живая картина мос¬ковских нравов, душа в чувствованиях, ум и остроумие в речах, невиданная доселе беглость и природа разговорного русского языка в стихах. Все это завлекает, поражает, приковывает вни¬мание. Человек с сердцем не прочтет ее не смеявшись, не тро¬нувшись до слез. <...> будущее оценит достойно сию комедию и поставит ее в число первых творений народных».
Но крепче всего полюбил он Александра Одоевского, которому впоследствии выпала честь ответить с далекой каторги на знаменитое послание А.С. Пушкина «Во глубине сибирских руд...»:
Струн вещих пламенные звуки
До слуха нашего дошли.
К мечам рванулись наши руки,
Но лишь оковы обрели...
В юном поэте Грибоедов увидел самого себя — такого, каким был до отъезда в Персию, «плюс множество прекрасных ка¬честв», которых он «никогда не имел»...
И сколько было еще счастливых обретений единомышленников, товарищей и братьев по духу, по служению Отчизне!..
Было, правда, и одно странное знакомство, перешедшее позже даже в приятельские отношения. В довольно близком окружении Грибоедова оказался Фаддей Булгарин — удачливый журналист, издатель популярнейшей проправительственной газеты «Северная пчела», отличительным свойством которого было умение держать нос по ветру, — словом, деловой человек, из тех, о ком простодушный болтун Репетилов замечает: «Да умный человек не может быть не плутом!» Тут можно вместе с Чацким изумиться: «Какою ворожбой умел он (Булгарин) в сердце влезть?!» Почему же умница Грибоедов не распознал в новом знакомце будущего осведомителя III Отделения — нечто вроде Загорецкого, который, втираясь в душу Репетилова, проникновенно сообщает:
Такой же я, как вы, ужасный либерал!
И от того, что прям и смело объясняюсь,
Куда как много потерял?
Объяснение есть, и оно позволяет многое понять в характере автора «Горя». В одном из писем, отправленных из Персии, он сделал приписку по-арабски: «Шаруль-бело из кана ла садык», что в переводе на русский означает: «Худшая из стран — место, где нет друга». Как это имеет отношение к Булгарину? Самое прямое. Дело в том, что на руках у последнего в 1817 году в Варшаве скончался корнет Иркутского гусарского полка Петр Гениссен. В предсмертном письме Грибоедову Гениссен тепло отозвался о приютившем его человеке. Дружбой в те времена дорожили не меньше, чем честью. Конечно, пушкинская характеристика Ленского:
Он верил, что друзья готовы
За честь его приять оковы,
И что не дрогнет их рука
Разбить сосуд клеветника...
— не лишена легкой иронии. Однако ведь и сам автор «Онегина» на вопрос Николая I, что он делал бы 14 декабря, окажись в Петербурге, ответил, что встал бы на сторону мятежников. И пояснил недоумевающему императору: там были мои друзья...
Есть и еще два важных обстоятельства сближения Грибоедова и Булгарина. Во-первых, в 1824–1825 годах последний поддерживал приятельские отношения со многими будущими героями и мучениками 14 декабря, в том числе с Рылеевым и Бестужевым. Далеко не все в этих отношениях было безоблачно, как, впрочем и в отношениях Грибоедова и Булгарина, и все же издатель «Северной пчелы» умел производить впечатление «своего». И второе. Булгарин взялся «протащить» комедию через цензуру, что отчасти у него и получилось.
В конце 1824 года газета «Санкт-Петербургские ведомости» сообщила читателям: «Декабря 15 вышел в свет первый в России драматический альманах под заглавием “Русская Талия , подарок любителям и любительницам отечественного театра на 1825 год, изданный Ф. Булгариным”». В «Русской Талии» были напечатаны четыре явления I действия и III действие «Горя от ума» с большими цензурными изъятиями и искажениями. Талия — одна из девяти муз — спутниц Аполлона, покровительница комедии. Целиком комедия была впервые опубликована в переводе на немецкий язык в Таллине в 1831 году. С полным текстом комедии читатели познакомились по многочисленным рукописным копиям, дошедшим до самых глухих провинциальных углов. В истории XVIII–XIX столетий подобное случилось лишь однажды: предшественником грибоедовской комедии было знаменитое «Путешествие из Петербурга в Москву» А.Н. Радищева. О степени популярности «Горя от ума» свидетельствует хотя бы такой факт: ее настолько часто цитировали в периодической печати того времени, что только по этим цитатам можно было восстановить почти весь текст пьесы! Большое число копий было сделано будущими декабристами в мае 1825 года под руководством самого автора, делавшего по ходу дела исправления в тексте.
Догадывался ли Грибоедов, что его произведение будет служить целям революционной агитации, сказать трудно. Однако полностью исключить этого нельзя, во всяком случае он не мог не осознавать «взрывного» характера своего творения. Тем более не мог он не видеть, с каким энтузиазмом реагировали его новые друзья на некоторые пассажи в монологах Чацкого, как загорались глаза при словах:
Но должников не согласил к отсрочке:
Амуры и Зефиры все
Распроданы поодиночке!!!
Да и рассчитывал же, конечно, именно на такой эффект: три восклицательных знака, завершающих инвективу героя комедии, отражают не только особенности пылкого его характера, но и призваны привлечь внимание читателя и зрителя!
В мае 1825 года Грибоедов выехал из Петербурга к месту службы. Осенью он вернулся на Кавказ, а в январе 1826 года прибыл в крепость Грозную. На Кавказе у А.П. Ермолова еще не знали о событиях 14 декабря 1825 года. Допрошенный о Грибоедове Рылеев ответил, что Грибоедов не был принят в тайное общество. Однако у Николая I, которому всюду (и всю жизнь) мерещились заговоры и заговорщики, уверенности в благонадежности автора рукописной комедии не было, тем более Грибоедов служил при Ермолове, а доверять известному своей независимостью и фрондерством генералу, в молодости замешанному в заговор против Павла I, оснований было еще меньше. Одним словом, 22 января 1826 года в крепость Грозную прибыл фельдъегерь с приказом арестовать Грибоедова и препроводить в Петербург. Ермолов оказал при этом своему секретарю по дипломатической части неоценимую услугу: задержав приезжего из Петербурга беседой, он дал возможность подозреваемому уничтожить все компрометирующие бумаги. На другой день Грибоедов в сопровождении фельдъегеря был отправлен в столицу.
11 февраля 1826 года сразу по прибытии в Петербург его допросили. В «Допросе, отобранном от Грибоедова генерал-адъют. Левашевым» читаем: «В разговорах <...> я брал участие: осуждал, что казалось вредным, и желал лучшего». В этой строгой прямоте, граничащей с вызовом, весь Грибоедов. «Осуждал» и «желал лучшего» — желал странного?.. Кратко, емко и, думается, не без искры надежды: а вдруг следователи и тот, кто за ними стоит, захотят узнать, что же есть лучшее, а что вредно и достойно осуждения? Увы, «строгие ценители и судьи» этот прозрачный намек на готовность к диалогу оставили без внимания... Впрочем, без внимания были оставлены и письменные показания остальных допрошенных, в подробностях объяснивших причины, побудившие их выйти на Сенатскую площадь. Власть, как всегда, была обеспокоена лишь собственной сохранностью, а не благом Родины...
И вот 15 февраля Грибоедов обращается непосредственно к Николаю: «Всемилостивейший государь! По неосновательному подозрению, силою величайшей несправедливости, я был вырван от друзей, от начальника, мною любимого, из крепости Грозной на Сундже, чрез три тысячи верст в самую суровую стужу притащен сюда на перекладных, здесь посажен под крепкий караул... Благоволите даровать мне свободу, которой лишиться я моим поведением никогда не заслуживал, или послать меня пред Тайный Комитет лицом к лицу с моими обвинителями, чтобы я мог обличить их во лжи и клевете». Письмо до адресата не дошло — следователи не решились передать императору столь вызывающе-дерзкое по тону послание: Грибоедов пишет едва ли не как равный равному, называя «неосновательными» подозрения самого государя, а «величайшей несправедливостью» — приказ об аресте!
Лишь 24 февраля он наконец предстал перед Следственным комитетом в Комендантском доме Петропавловской крепости. На допросе он твердо отрицал все обвинения и подозрения, ссылаясь между прочим и на «Горе от ума»: мол, мог ли принадлежать он к тайному обществу, если вывел в карикатурном образе Репетилова члена «секретнейшего союза», а кроме того, стрелялся с арестованным по делу 14 декабря Якубовичем. Какой же он тогда заговорщик!..
На гауптвахте Генерального штаба его содержали 4 месяца. Суть происшедшего он, как всегда афористически кратко и емко, выразил в эпиграмме, написанной во время пребывания под арестом:
По духу времени и вкусу
Он ненавидел слово раб.
— За то попался в Главный штаб
И был притянут к Иисусу!..
— Ему не свято ничего...
— Он враг царю!.. — Он друг сестрицын!..
— Скажите правду, князь Голицын,
Уж не повесят ли его?
Притянуть к Иисусу — привлечь к судебному делу, на расправу. Знаменитый своим зверством в тайной розыскных дел канцелярии, Шешковский, служивший при Екатерине II, пытая несчастных, при стонах их нередко читал молитвы «Иисусу Сладчайшему, души утешению, Иисусу многомилостивому». В этом кощунственном обычае Шешковского предполагается основание этой поговорки [Михельсон М.И. Ходячие и меткие слова. Сборник русских и иностранных цитат, пословиц и поговорок, пословичных выражений и отдельных слов (иносказаний). — М.: ТЕРРА, 1997. — С. 350].
Прямых улик, подтверждающих причастность Грибоедова к восстанию, не нашлось, и в конце концов он был освобожден с «очистительным» аттестатом. Однако едва ли не до конца дней за драматургом «присматривали»: архив III Отделения хранит доносы на Грибоедова, написанные после 1826 года...
В сентябре 1826-го Грибоедов вернулся на Кавказ, а весной 1827 г. генерал Ермолов был смещен с должности командующего Кавказским корпусом. Вместо него был назначен И.Ф. Паскевич — «отец-командир» (так его называл новый император, в юности проходивший службу под его началом). Оказавшись в ситуации выбора между Ермоловым и Паскевичем, Грибоедов принял сторону последнего, что вызвало гнев и презрение Д. Давыдова, заподозрившего писателя в корыстных интересах. Дело в том, что Паскевич был женат на двоюродной сестре автора «Горя от ума», а потому считался его родственником. Однако Грибоедовым двигали совсем иные побуждения...
Во-первых, он получал возможность реально влиять на дела государственного масштаба, которой практически был лишен при Ермолове. Довольно ограниченному, даже не очень грамотному Паскевичу такой помощник, как Грибоедов, был просто необходим. «Представь себе, — писал из Тифлиса один из современников, — что его (Паскевича. — А.К.) доверенное лицо Грибоедов, что он скажет, то и свято...». В Закавказье Грибоедов принял участие в нескольких сражениях и сыграл важнейшую роль в заключении (10 февраля 1828 г.) выгодного для России Туркманчайского мира, сформулировав ряд статей договора и отредактировав окончательный текст. Вот как о Грибоедове-дипломате отозвался Н.Н. Муравьев-Карский, весьма далекий от преклонения перед ним: «...остаюсь уверенным, что Грибоедов в Персии был совершенно на своем месте, что он заменял нам там единым своим лицом двадцатитысячную армию и что не найдется, может быть, в России человека, столь способного к занятию его места. Он был настойчив, знал обхождение, которое нужно было иметь с персиянами, дабы достичь своей цели, должен был вести себя и настойчиво относительно к англичанам, дабы обращать в нашу пользу персиян при доверенности, которую англичане имели в правлении персидском. Он был бескорыстен и умел порабощать умы если не одними дарованиями и преимуществами своего ума, то твердостью».
...14 марта 1828 года Грибоедову, которому Паскевич поручил доставить трактат императору, в Петербурге была устроена торжественная встреча, в его честь прогремел артиллерийский салют из 201 орудийного залпа; он был обласкан Николаем I и щедро награжден... И вот, достигнув, казалось бы, головокружительного успеха (шутка сказать, орден св. Анны второго класса с алмазными знаками, новый — генеральский! — чин, четыре тысячи червонцев, всеобщее внимание и восторги!), он пишет своему патрону и родственнику «странное» письмо. Перечислив императорские милости, потоком излившиеся на Паскевича, Грибоедов делает приписку, которая, думается, проясняет еще одну (не главную ли?) причину его перехода «под руку» нового главноуправляющего Кавказом:
«Главное.
Благодетель мой бесценный. Теперь, без дальних предисловий, просто бросаюсь к вам в ноги... Вспомните о ночи в Тюркманчае перед моим отъездом. Помогите, выручите несчастного Александра Одоевского... Сделайте это добро единственное, и оно вам зачтется у Бога неизгладимыми чертами небесной его милости и покрова... Спасите страдальца».
Обратим внимание на слово, с которого начинается приписка — «Главное»! оказывается, письмо и писалось только ради нее — чтобы замолвить словечко за «кроткого, умного и прекрасного» «брата Александра», которого в конечном счете удалось перевести из Сибири на Кавказ. Хлопотал он и за милого Вильгельма (Кюхельбекера), и за А. Бестужева-Марлинского. Последний уже после гибели автора «Горя от ума» рассказывал: «Паскевич грыз меня особенно своими секретными (соглядатаями. — А.К.). Казалось, он хотя выместить памяти Грибоедова за то, что тот взял с него слово мне благодетельствовать, даже выпросить меня из Сибири у государя. Я видел на сей счет сделанную покойником записку... Благороднейшая душа! Свет не стоил тебя... я стоил его дружбы и горжусь этим». Вспоминается: «в друзьях особенно счастлив»... «худшая из стран — место, где нет друга»...
...В Петербурге автор знаменитой комедии встретил множество старых и новых друзей и знакомых. «Имели мы приятный обед у Виельгорского с Грибоедовым, Пушкиным, Жуковским, — сообщал жене П.А. Вяземский. — В Гри¬боедове есть что-то дикое... в самолюбии... но он умен, пламенен, с ним всегда весело. Пушкин тоже полудикий в самолюбии своем, и в разгово¬рах, в спорах были у него сшибки забавные». Поэтов часто видели в то время вместе. 16 мая Грибоедов слушал чтение «Бориса Годунова» автором и сделал, как воспоминал А.С. Пушкин, ряд важных замечаний. А спустя несколько дней Грибоедов, Пушкин, Вяземский и великий польский поэт Мицкевич совершили прогулку в Крон¬штадт. Радостное впечатление от поездки было неожиданно омрачено. На пароходе, направлявшемся в Петербург, случился английский дипломат Кемпбелл, который, узнав, что Грибоедов соби¬рается возвращаться в Персию, заметил: «Бере¬гитесь, вам не простят Туркманчайского мира»... Почти ровно десять лет назад, впервые отправляясь в Персию, Грибоедов чуть грустно шутил: «Нынче мои именины: благоверный князь <Александр Невский. — А.К.>, по имени которого я назван, здесь <в Новгороде. — А.К.> про-славился; ты пом¬нишь, что он на возвратном пути из Азии скончался; может, и соименного ему секретаря посольства та же участь ожидает, только вряд ли я попаду в святые!» (письмо С.Н. Бегичеву от 30 августа 1818 г. из Новгорода). Шутка оказалась пророческой: его ждала высокая участь мученика за Отечество. Снедаемый тяжелыми предчувствиями («Прощай, друг Андрей, — сказал он перед отъездом своему наперснику и соавтору А. Жандру. — Я назначен полномочным послом, и мы более не увидимся».), Грибоедов 6 июня выехал из Петербурга на Восток.
Спустя месяц он добрался до Тифлиса. И здесь... Впрочем, предоставим слово нашему герою. «Это было 16-го. В этот день я обедал у старой моей приятельницы Ахвердовой, за столом сидел против Нины Чавчавадзевой <...> все на нее глядел, задумался, сердце забилось, не знаю, беспокой¬ства ли другого рода, по службе, теперь необыкновенно важной, или что другое придало мне решительность необычайную, выходя из стола, я взял ее за руку и ска¬зал ей: «Venez avec moi, j'ai quelque chose a vous dire» [Пойдемте со мной, мне нужно что-то сказать вам (фр.). — А.К.]. Она меня послушалась; как и всегда, верно, думала, что я ее усажу за фортепьяно, вышло не то, дом ее матери возле, мы туда уклонились, взошли в комнату, щеки у меня разгорелись, дыханье занялось, я не помню, что я начал ей бормотать, и все живее и живее, она за¬плакала, засмеялась, я поцеловал ее, потом к матушке ее, к бабушке, к ее второй матери Прасковье Николаевне Ахвердовой, нас благословили, я повис у нее на губах во всю ночь и весь день, отправил курьера к ее отцу в Эривань с письмами от нас обоих и от родных. Между тем вьюки мои и чемоданы изготовились, все вновь уложено на военную ногу, на вторую ночь я без памяти от всего, что со мною случилось, пустился опять в отряд, не оглядываясь назад. <...> В Гумрах ... нагнал меня ответ от князя Чавчавадзева-отца, из Эривани, он благословляет меня и Нину и радуется нашей любви».
Когда-то он учил эту девочку играть на фортепиано, теперь она стала его женой. «Полюбите мою Ниночку, — пишет Грибоедов приятельнице. — Хотите ее знать? В Malmaison, в Эрмитаже, тотчас при входе, направо, есть богородица в виде пастушки Murillo,— вот она».
Свадьба полномочного министра-резидента России в Персии Александра Грибоедова и дочери грузинского поэта и просветителя князя А.Г. Чавчавадзе Нине состоялась в августе... Говорят, во время венчания Грибоедов уронил кольцо. Дурной знак... Ему было тревожно: «...мне простительно ли, после стольких опытов, стольких размышлений, вновь бросаться в но¬вую жизнь, предаваться на произвол случайностей, и все далее от успокоения души и рассудка. А независимость! которой я такой был страстный любитель, исчезла, может быть навсегда, и как ни мило и утешительно делить все с прекрасным, воздушным созданием, но это теперь так светло и отрадно, а впереди как темно! неопределен¬но!! Всегда ли так будет!!» А она — «и сестра и жена и дочь, все в одном милом личике»?! Она была счастлива и твердила: «будем век жить и не умрем никогда»... Увы, пройдет совсем немного времени, и из ее сердца вырвутся совсем другие, полные неизбывной горечи и нежности слова: «Ум и дела твои бессмертны в памяти русских, но для чего пережила тебя любовь моя?»...
А случилось вот что. Грибоедов отправился в Тегеран для встречи с персидским шахом. Министру-резиденту было предписано заняться наблюдением за выполнением двух основных пунктов Туркманчайского договора: взиманием денежной контрибуции и беспрепятственного возврата на родину российских подданных. Дело было смертельно опасным: персы старались под разными предлогами задержать выплаты и воспрепятствовать тем, кто желал вернуться в Россию. «Поездка его в Тегеран для свидания с шахом вела его на ратоборство со всем царством Персидским», — писал современник.
В январе 1829 года Грибоедов прибыл в Тегеран (жена его осталась в Тавризе). «Взимаю контрибуцию, довольно успешно. <...> Всем я грозен кажусь, и меня прозвали сахтир, coeur dur [жестокое сердце (фр.). — А.К.]. К нам перешло до 8 т<ысяч>. армянских семейств, и я теперь за оставшееся их иму¬щество не имею ни днем, ни ночью покоя, однако охраняю их достояние и даже доходы; все кое-как делается по моему слову», — сообщал он приятельнице незадолго до трагической развязки.
Обстановка в Тегеране была накалена до предела, муллы по всему городу проклинали надругавшихся над мусульманской верой русских. Персидское правительство жаждало проучить непреклонного русского посла... 29 января в русскую миссию обратились две грузинки, сбежавшие из гарема родственника шаха, с просьбой предоставить им убежище и переправить на родину, а 30-го огромная толпа напала на русское посольство... Несмотря на ожесточенное сопротивление, миссия была перебита полностью — спасся лишь секретарь, чудом оказавшийся в этот момент за пределами здания посольства. Грибоедов защищался до последнего... Одно из последних своих стихотворений «Прости, Отечество!» он завершил строчками, звучавшими, как оказалось пророчески:
Займемся былью стародавной,
Как люди весело шли в бой,
Когда пленяло их собой
Что так обманчиво и славно!
«Самая смерть, постигшая его посреди смелого, неровного боя, не имела для Грибоедова ничего ужасного, ничего томительного. Она была мгновенна и прекрасна», — писал Пушкин в «Путешествии в Арзрум». «Мертвые сраму не имут»: он начинал служение Отечеству как воин и сложил свою голову как воин...
Опознать обезображенный труп Грибоедова смогли лишь по раненной на дуэли с Якубовичем левой руке...
Персы постарались скрыть и исказить обстоятельства трагедии в Тегеране, а в качестве компенсации за убийство русского посла прислали Николаю I щедрые дары, в том числе знаменитый алмаз «Шах», хранящийся ныне в Алмазном фонде России... Царское правительство предпочло не интересоваться особенно выяснением истинных причин гибели своего полномочного министра-резидента: важнее было получить контрибуцию сполна и не ввязываться в новые военные действия. Стоит ли удивляться, что во время пребывания в России персидского посольства ни одно из российских периодических изданий ни разу не упомянуло о кровавых событиях в Тегеране! Император Николай I же приказал предать дело «вечному забвению»...
Грибоедов был похоронен в Тифлисе на горе Мтацминда, в монастыре святого Давида — воина и поэта. Его вдова Нина Александровна осталась верна памяти погибшего мужа и, пережив его на три десятилетия, замуж больше не выходила...
В совсем недавнее время на Остоженке, на доме, в котором родился великий сын России, даже не была установлена мемориальная доска. А потом этот дом , вместо того, чтобы создать там музей Грибоедова, был вообще снесён, а московской улице, носившей имя великого москвича, было возвращено её «историческое» наименование.
А в доме его матери, построенном на месте сгоревшего в 1812 году, где Грибоедов провёл детские и молодые годы, теперь расположились частные коммерческие фирмы. А в нём мог бы быть Государственный музей А.С. Грибоедова.
«…замечательные люди исчезают у нас, не оставляя по себе следов. Мы ленивы и не любопытны…» — с грустью заметил Пушкин, размышляя о судьбе своего тезки — воина, дипломата, Поэта — Александра Сергеевича Грибоедова. Впрочем и Пушкинскую улицу постигла та же участь.
Тем не менее не везде к памяти Грибоедова отнеслись так, как его земляки.
Например , имя Грибоедова носит не только известный канал в Петербурге, но и улицы в Геленджике, Уфе, Екатеринбурге, Тбилиси, Севастополе и других городах.
Был переулок Грибоедова и в Одессе… Однако нынешние украинские власти якобы «по просьбе одесситов» кощунственно переименовали переулок Грибоедова в улицу Шухевича – майора СС.
Имя Грибоедова носят театры в Тбилиси, Ереване и Смоленске. Была в Москве театральная студия имени Грибоедова, в которой когда-то училась Наталья Сац. Возможно студия есть и теперь.
Есть в Москве Институт международного права и экономики имени Грибоедова (институт негосударственный…).
Есть и библиотеки имени Грибоедова. В одной из таких (№13 в Москве) предполагается создать Грибоедовский центр, включающий виртуальный музей Грибоедова.
Памятники Грибоедову, помимо Москвы и С.Петербурга, установлены после 1917 года в Алуште, Саранске и в Волгограде (последний - на средства тамошней армянской общины).
Интересен и факт, о котором сообщал путеводитель по Крыму 1871 года: на стене одной из сталактитовых пещер была обнаружена подпись Грибоедова и теперь один из её коридоров носит его имя.
Есть информация о том, что, сестра Грибоедова была сестрой милосердия в Севастополе в Крымскую войну и великий Пирогов представил её к награде.
Есть интересные сведения как Грибоедов боролся с коррупцией и нерадивостью чиновников, которые занимались переселением армян – ремесленников и хлеборобов - движимых доверенностью к России, из Персии в наши области.
Или какие унижения выпали на долю вдовы Нины Грибоедовой – Чавчавадзе при получении от тогдашних властей знака ордена Св. Анны с бриллиантами, которым был награждён А.С.Грибоедов за успешную дипломатическую деятельность.
Материалов о Грибоедове масса. Но нет его музея, сотрудники которого могли бы профессионально собирать и изучать эти материалы…
Недавно вышел из печати третий том современного российского «Полного собрания сочинений» А.С. Грибоедова. И что же? Оказалось, что это издание было выпущено при финансовой поддержке двух зарубежных учёных… У России, видать, совсем с казной и исторической памятью совсем худо… Срам, да и только!
В прошлом году было широко объявлено о том, что в Государственном Историческом Музее будет экспонирована т.н. «Извинительная грамота» Персии за гибель Грибоедова, переданная специальным персидским посольством вместе с богатыми дарами (включая алмаз «Шах») императору Николаю I. Грамота начиналась словами: "Правительство Наше перед Вашим покрыто пылью стыда, и лишь струя извинения может омыть лицо оного".
Увы! По причинам, которые попахивают политической цензурой, исторический документ не был выставлен для всеобщего обозрения . О причинах администрация музея ответила лаконично: «Нам посоветовали…»
Но это ещё не всё.
Оказывается 15 лет тому назад было принято    ПОСТАНОВЛЕНИЕ ПРАВИТЕЛЬСТВА РФ ОТ 07.10.93 N 1010 О 200-ЛЕТИИ СО ДНЯ РОЖДЕНИЯ А.С. ГРИБОЕДОВА . Согласно этому Постановлению за два года до юбилея предусматривалось в том числе:
      «…В связи с исполняющимся в 1995 200-летием со дня рождения А.С. Грибоедова Совет Министров - Правительство Российской Федерации постановляет:
…6. Министерству культуры Российской Федерации совместно с Российской академией наук, творческими союзами и общественными организациями разработать и внести на рассмотрение Совета Министров - Правительства Российской Федерации предложения об учреждении премии имени А.С. Грибоедова.
Председатель Совета Министров – Правительства Российской Федерации В. Черномырдин»
      В состав Комитета по проведению мероприятий в связи с 200-летием Грибоедова вошли и Н.С. Михалков, и директор Государственного Исторического Музея А.И. Шкурко, и О.П. Табаков, и заместители министра иностранных дел и культуры. И многие другие уважаемые деятели культуры и власти.
Но вот что интересно: а что было сделано? Следов деятельности этого Комитета найти не удалось… Во всяком случае – как не было премии имени Грибоедова, так её и нет… А, ведь, многоуважаемые члены Комитета могли бы и сами как-то «пролоббировать» хотя бы премию Грибоедова.
Здесь надо отметить, что до 1917 года существовала ежегодная поощрительная ГРИБОЕДОВСКАЯ ПРЕМИЯ. Она была учреждена в 80-х годах XIX века Обществом русских драматических писателей и композиторов в память А.С. Грибоедова за новые и лучшие пьесы театрального сезона. Вручалась она 30 января в день гибели Грибоедова. Премия распределялась комиссией из авторитетных литераторов и артистов, переизбиравшихся также ежегодно. Фонд премии составлялся из добровольных пожертвований.
Среди получивших Грибоедовскую премию были А.Н. Островский («Красавец-мужчина» и «Не от мира сего»), Л.Н. Толстой («Плоды просвещения»), А.И. Сумбатов-Южин («Старый закал» и «Джентельмен»), В.И. Немирович-Данченко («В мечтах»), А.М. Горький («Мещане» и «Васса Железнова»), С.А. Найдёнов («Дети Ванюшина»), Л.Н. Андреев(«Gaudeamus») и другие.
В Институте мировой литературы (ИМЛИ) задумали создать электронное научное издание (ЭНИ) "Грибоедов" - российский компакт-диск, на котором предполагалось собрать тексты, принадлежащие перу А.С.Грибоедова, статьи из различных энциклопедий и исследовательские работы, посвященные классику, а также библиографические описания, аннотированные указатели, портреты и иллюстрации. Увы, диск так и не родился…
Не родился и 20-серийный фильм о Грибоедове, который наш знаменитый современник – Никита Михалков - задумал было снять. Четыре года готовился авторский коллектив: Михалков, Адабашьян, Квирикадзе, Лощиц. Переворошили наши и не наши архивы. И сценарий был готов. Но что-то помешало осуществить этот патриотический проект. Что? Разные источники трактуют эту ситуацию по-разному. То ли денег (всего-то 20 млн долларов – для любого нефтяного олигарха- тьфу!) не дали, то ли нестабильная обстановка на Кавказе испугала…
А, вот, губернатор Петербурга Валентина Матвиенко не побоялась сфотографироваться на фоне памятника Грибоедову, что на территории посольства России в Тегеране (памятник был сооружен в 1912 году на средства сотрудников русской миссии, скульптор - академик Беклемишев).
Не состоялся литературный видеомост «Тбилиси – Москва»: «Неделя Грибоедова в Тбилиси», посвященный 180-летию венчания Александра Грибоедова и Нино Чавчавадзе, планировавшийся 11 октября позапрошлого года. Видеомост должен был связать площадки пресс-центров РИА Новости в Москве и Тбилиси. Однако видеомост был кем-то (кем?) отложен… И, как оказалось, навсегда.
Зато в Грузии – спасибо, грузинские друзья! - эта дата была достойно отмечена «Неделей Грибоедова в Тбилиси», новым документальным грузинским фильмом «Грузинская ночь» о жизни Грибоедова в Грузии, возложением венков, литературными чтениями и концертом (предполагается сделать это мероприятие ежегодным).
В мероприятиях участвовала и делегация мэрии Москвы, которая вместе с посольством РФ в Грузии и местных властей оказала содействие в подготовке юбилея. Наверняка в составе делегации были и те, кто имел причастность к переименованию в Москве улицы Грибоедова и сносу дома, где он родился.
А еще раньше в Москве при вручении мэру Москвы премии Фонда К.С.Станиславского звучала музыка двух вальсов Грибоедова. Вот если б это была премия Фонда А.С.Грибоедова и под эту же музыку…
Не всё, однако, у нас так мрачно. Так, рекламное агентство «Терралайф стратеджик» провела в 2008 году учреждённый Федеральным Агентством по печати и массовым коммуникациям России V Всероссийский конкурс работников электронных СМИ «За образцовое владение русским языком в профессиональной деятельности». Среди наград конкурса - приз имени А.С.Грибоедова в номинации «Программа общественно-политической тематики». В числе призёров – известный Леонид Млечин за фильм «Ли Харви Освальд и КГБ». Можно сказать – «луч света в тёмном царстве».
А почему бы не учредить и не проводить ежегодно в Москве «чисто грибоедовский» конкурс с номинациями:
- драматургия; - поэзия; - экономика; - музыка; - журналистика; - дипломатия; - история; - защита Отечества?
А почему бы не учредить Фонд Грибоедова ? И учредить на его родине в городе Москве в доме его матери на Новинском бульваре Государственный музей Грибоедова? Почему бы не восстановить Премию Грибоедова, существовавшую до 1917 года и даже учредить медаль Грибоедова, аналогичную медали Пушкина?
Можно было бы учредить в Московском Университете, где он учился, и в МГИМО именные стипендии Грибоедова.
И уж совсем просто - установить на Остоженке, на месте снесённого дома, где родился Грибоедов, памятную стелу и вернуть имя Грибоедова московской улице.
И провести в Академии Наук в 2015 году в день 130-летия со дня его рождения научную конференцию памяти Грибоедова, а в школах - конкурсы на лучшие знания жизни и творчества Грибоедова. Может быть что-то подобное провести и в Интернете.
Великий тёзка и современник Грибоедова – А.С. Пушкин – писал: «Гордиться славою своих предков не только можно, но и должно, пренебрегать оной есть постыдное малодушие».
Куда же тебя заносит, Русь ?... И кого мчит в бричке «птица – тройка»7
Карету мне, карету!

Написано в соавторстве с Андреем Кунаревым, к. фил.наук.