Глава 12
Близилась Москва. День давно перевалил за полдень, когда обоз двигался по дороге, среди дремучего леса. По обеим сторонам – густой ельник. Могучие ели, засыпанные серебристым снегом, как заколдованное воинство на часах. Дорога гладкая, накатанная, и пахнет лошадиным навозом и соломой, значит, перед ними прокатило много возов и санок, решил Алёша, которому не терпелось попасть в столицу. Уже сильно стемнело, когда полковник Вишневский, высунувшись из возка, отчаянно заорал:
- Быстрей! Говорю, надо быстрей, али вы все там передохли?! Чертовы дети-и-и!!! Почему Москвы всё не видать?! Кругом лес! Эдак мы и до утра в столицу не заедем! Полетят наши головушки-и-и!..
- Возы больно тяжелы, господин полковник, - козырнул из седла седоусый поручик Кошелев. – Медленно идут!
- Чёрт! Да разве в возах дело?
- Ну, может, и не в возах, Фёдор Степанович, да надо было заранее прибавлять ходу!
- Что-о-о? Ты посмотри на него! Виноват, а ещё и перечит, чёрт старый!
- Да вы сами, господин полковник, виноваты-то, а не я! – несмело возразил поручик начальству.
- А, умник! Знаешь ведь, что вино должно быть доставлено ровно в срок? Знаешь! – Полковник погрозил подчинённому кулаком. - А не то – вот, на-ка понюхай! Я клятвенно обещал самой матушке императрице доставить груз во дворец к полуночи сегодняшнего числа, генваря 19, так от слова не отступлюся! Сегодня после полуночи императрица будет из своих рук угощать токайским гвардейцев! А где вино? Всё ещё на лесной дороге! О-ох! Кто я после сего, как ты думаешь, Кошелев? Пёс неверный! Которого следует повесить!
- Да не огорчайтесь вы так, господин полковник, вина в Москве полны погреба, - примирительно проворчал Кошелев, трясясь рядом с возком на сивой кобыле, - и без нашего прибытка вполне обойдутся, а матушка императрица-то о нас, поди, и не вспоминает.
- А-ах! Вот как ты заговорил-то, Иван Иваныч! Ты разве меня не знаешь? – заголосил на весь лес Вишневский. – А честь моя? Я-то не забыл своей клятвы! Эх, ты, дружище! Эх, и угораздило же меня!.. Что посоветуешь мне теперь делать?
- Да плохой я советчик! Одно скажу – и угораздило же вас! – пробормотал Кошелев. – Что делать? Что делать? А скажу вам я, что поменьше бы вы возились и развлекались по дороге с вашим хлопцем! А то на постоялых дворах вы заставляли его петь и под пение надирались!..
Беда, беда! Полковник вынужден был сознаться, что сам во всём, к дьяволу, виноват! Тащиться им ещё и тащиться с возами лесом. А быстрее, никак нельзя. Лошади утомились. Метель. Да и мороз лютый. И ни единой, даже звериной, души. Полковник так крепко заматерился, что, словно спугнутый его рыком, ветер стих и припал к земле. Но уже через минуту снова вьюном завил столб белых снежинок. Сотни ледяных иголочек впились в лица верховых. В воздухе повис плотный серебристый туман. И мысли у всех пришли в полнейший беспорядок.
- Лучше уж скачите налегке, Фёдор Степанович, - смекнул поручик. – Взяли бы несколько бочонков вина в одни сани, да кучера, да двоих рядовых и – с ветерком! А обоз я сам доставлю утром, с надёжным бережением!
- Верно! – лихо покрутил ус полковник. – А есть ли тут где вам переждать метель с возами? Остановиться постоем до утра? Чай, здесь в лесу не «гуляют»?
- Я думаю, нет. В народе молва такая не ходит, да и Москва близко! А кто посмелее, из молодёжи, так те повадились сюда ездить развлекаться. Тут такое!.. В версте, примерно, отсюда - лесной кабак. «У лешего в гостях». Хозяина же Фомой Сычом кличут. Мужик строгий, у него не поозоруешь. Мы там и отдохнём, и похарчуем, и лошадей накормим, а утром – в Москву! Прямо на винный погреб её величества и доставим бочки.
- Что же, дельно! Иван Иваныч, принимай команду! – обрадовался Вишневский. – Добро-добро! Об одном жалею: Алёшку придётся оставить тут, с тобой. А я-то хотел представить его ко двору прямо с дороги. Не судьба! Нельзя ему скакать верхом на морозе. Горло надо беречь. У него – пуд серебра в глотке – огромнейшее богатство. Не огорчайся, мой соловей, - похлопал он по плечу смущенного юношу. – Приедешь завтра на мою полковую квартиру. Эй, Крамер! – обратился он к молодому сержантику. – Слушай сюда! Поручаю тебе привезти молодца завтра на полковую квартиру. Вы, оба с Кошелевым, не спускайте с него глаз, а то я с вас спущу шкуру! Алёша, ты их слушайся, тебе ещё ума-разума набираться и набираться. Немного поживёшь у меня, а ко Двору-то ещё успеешь! Ну-ну, не тужи! – он ещё раз, покрепче прежнего, хлопнул Алёшу по плечу и принялся распоряжаться. Кого стукнул второпях по затылку, а кого просто разругал. Быстро были нагружены одни сани, сам полковник уселся верхом на Резвого, гикнули и полетели сани, точно на крыльях. Донёсся крик:
- Коли чего, спущу шкуру-у-у! Помните-е-е-е!
Пока Алёша встревоженными, повлажневшими глазами наблюдал за уносящимся маленьким отрядом, возы тоже всколыхнулись и медленно покатили по дороге. Алёша пошёл рядом с одним из них, придерживаясь за оглоблю. Хотелось поразмяться. Дорога теперь взбиралась вверх, по белому полю, и запахло жильём. Она постепенно раздваивалась: широкая колея вилась к невысокому забору, над которым виднелись соломенные крыши больших изб. Дым из труб валил вверх, верная примета, что мороз будет лютовать. Алёша повёл от холода плечами: скорее бы в тепло, да хлебнуть горячего сбитенька, или кофе – душистого, но не хмельного совсем напитка, которым потчевал его полковник. За короткое время, проведённое в пути, много чего пришлось, и повидать и попробовать юноше, прежде не бывавшего дальше городка Козельца. Да и сам он переменился, да так, что диву далась бы маменька родная.
От юного казака остались только глаза, чёрные, в густых длинных ресницах, да длинные локоны. Всё остальное - чужое. Как будто забили внутрь его кол – надели кафтан немецкий, узкие облегающие штаны, ботфорты и епанчу. На голову нахлобучили треуголку. Так надо, мол. Вишневский переодел его в это платье ещё в Чернигове у портного-немца. Алёше чуть не с боем пришлось отвоёвывать свою казацкую шапку-бирку, и теперь он сохранял её за пазухой на память. Да ведь и нет ничего важнее для казака, чем его шапка. Всё пропей, а шапку оставь, учил батька Розум. Но теперь далеко заехал со своим благодетелем Алёша. Позади родина, и вот он один-одинёшенек, если не считать друга, приобретённого в пути. Сержант Модест Крамер – рыжий, юркий, низкорослый немец лет двадцати пяти, самый молодой в команде Вишневского, сразу же набился в друзья к Алёше. С виду Крамер – настоящий льстец и проныра, но на словах дружелюбен, рад и подсказать, и приободрить застенчивого и неуверенного в себе малоросса. В Семёновском полку Крамер уже не новичок – прослужил восемь лет. В Петербург прибыл он в поисках фортуны из Казани, где проживала в плену его семья после взятия Нарвы. Первым делом кинулся было искать покровительства у двоюродной тётки, бывшей в чести у самой царицы, да вышел конфуз. Анна Крамер, камер-фрау Екатерины, не пожелала признать родню. Глянула, точно ледяной водой окатила. А всё от того, что не вышел племянничек, по её мнению, совсем рылом. Ах, и в самом деле ведь, не вышел, не так уж и казист, чтобы мог принести хоть какую-нибудь пользу. Пришлось искать других покровителей, унижаться. Крамер распушал хвост перед Алёшей: «Везёт же тебе! При твоей-то внешности и голосе ты не пропадёшь, на твоём месте я метил бы в гвардию. Глядишь, выслужился бы и женился на благородной особе. Я вот уже чувствую благоволение фортуны. Перед отъездом в Венгрию я оказал одну значительную услугу самому Густаву Бирону, брату фаворита императрицы». Однако посвятить юношу в детали своего поступка не успел – полковник на него за что-то крепко заругался, а сам Алёша постеснялся приставать с расспросами, да и не особенно его это занимало. Больше интересовала его дорога, да картины непривычной жизни и природы, мелькающие перед глазами. Ехали быстро и без опаски. Хотя по лесам и по большим дорогам пошаливали разбойничьи шайки, изрядно грабившие путешественников, они не осмеливались нападать на военных, охраняющих царский обоз. Алёша и оглянуться не успел, как глиняные малороссийские хаты сменились убогими избами. Пока дивился он на местное житьё-бытьё, лошадей меняли у въезжих изб, чёрных и набитых грязными ребятишками и скотиной, но попадались и хорошие постоялые дворы. Здесь и случались те самые пьяные задержки с Алёшиным пением, за какие только что упрекал поручик Кошелев своего командира. Алёша нашёл эти упрёки справедливыми и понурился, пока двигался шагом рядом с тяжело нагруженными санями. Чёрная надвигалась ночь, но скоро путешественники узрели лесной кабак: четыре, связанные между собой избы за высоким забором. Из труб валил белый дым, уходя столбом в звёздное небо. Сразу видно, что за забором богатое хозяйство. На громкий стук ворота распахнулись и на снег выскочили весёлые развязные мужики, принялись скалиться весело и радушно. Царских слуг приняли на постой до утра с почётом. Хозяин, Сыч, старик с окладистой бородищей, оказался также услужлив. Сразу закричал, чтобы на стол метали всё, самое лучшее, что есть в печи. Поручик Кошелев глубоко вздохнул, потянул носом и громко крякнул. Видно ему было хорошо известно, что здесь модно гулять и пьянствовать, и он ещё раз объяснил удивлённому Алёше, что эта мода привлекает сюда гвардейцев, любителей острых ощущений.
- У нас принято пить до лесных чертей, – басил хозяин, но сегодни никого нет, по причине великого празднества при Дворе. Так что, вы, дорогие гостюшки, не побрезгуйте нашим угощением! А не позвать ли баб? У меня тут гладкие, да весёленькие бабёнки! Ну, кликнуть? – и поглядел масляно на Алёшу.
Только поручик от хозяина недовольно отмахнулся. Не до прелестниц, объяснил он, - государева служба. Да и крепко он что-то поистомился в дороге, а после схватки с полковником и пяти-шести чарок медовухи, ему и вовсе замарнило, и глаза начали слипаться. Трижды широко зевнув, Кошелев отправился на двор, чтобы проверить, как задали корм лошадям, расставил караулы и завалился на боковую. Так что, в горнице за столом остались Алёша, Крамер (за старшего), и половина рядовых из команды. Все расслабились, предвкушая отдых. Ночь обещалась быть тихая.
Прошло, должно быть, около часу. И вдруг – лошадиный храп: к кабаку кто-то ещё подъехал в лёгких санках, и стало слышно, как снаружи приезжие здороваются с караульными и заходят в горницу.
- Гей-гей! Водки! – громыхнул новый посетитель. – И огня! Что же тут ни лешего не видать?! О, черти! Кто тут у тебя, хозяин? Коли мне попадётся немчура, кто хошь, то я его крепко бить буду!
- Тише вы, Шубин, - с лёгким акцентом в нос пробормотали за спиной у расходившегося верзилы.
- А катись к чёрту, французишка! Давайте выпьем здоровье её высочества Елизаветы Петровны!
- Доктор прав, Алексей Никифорович, - робко всупился за француза третий товарищ, - опасно ныне в каждом кабаке кричать виваты матушке-цесаревне. Кто-нибудь, да донесёт – так и ей и нам худо.
- Не блажи, Гаврила! Кругом лес!
- Из лесу, сударь ты наш, порой и ёлки бегают доносить, - возразил Гаврила.
- Не любо, так убирайся! Тоже мне, любимый стремянной её высочества! Проклятье! Никому из вас обиды моей не понять: я же человек не самый последний, я же дворянин и офицер, вашу мать, а меня во дворец не допускают по причине моего скромного звания. А я говорю – потому, что не хотят знать тех, кто цесаревну нашу окружает. Ничего! Скоро я вот этими самыми руками повалю не здешнего, а курляндского медведя! Пьём, что ли?!
- Здесь мы не одни, - быстро подсел к ним и четвёртый собутыльник, тоже семёновский сержант. Он принёс от хозяина зажжённый шандал и водрузил на стол. – Ба! Ребята! Кого я вижу! Старый друган, сержант Крамер! Ты же его искал, Шубин? Вот он! – проговорил этот сержантик со злорадством. – Не помню только, за что ты на него злишься?
- Крамер? – немедленно приподнялся тот, кого называли Шубиным. – Точно он, подлый вор! Он у меня украл золотой медальон с её высочества портретом, подаренный мне самой Лизой. Для Густава Бирона! О-го-го! Уж теперь тебе не поздоровиться, сучок немецкий! Поединок, или я отлуплю тебя на славу. Ты слышишь ли, немецкая колбаса? Балакирев, будешь моим секундантом! Назови своего!
Крамер затрясся, и чуть не упал с лавки. Алексей под мышки подхватил его и поневоле вынужден был встать с места. Он этого не хотел, ей Богу. В углу, где они сидели, было темновато, даже после добавочного огня. Теперь юный казак предстал перед московскими задиристыми гостями во всём блеске.
- Пан, не могли бы вы отложить поединок, - тихо, с малороссийским акцентом, попросил он, - сержант Крамер находится на службе. Нельзя драться. Даже я знаю!
- А что ты за чёрт такой? – в упор посмотрел на него Алексей Шубин.- Я тебя, такого героя, никогда в глаза не видел. Ты кто? Ты откуда?
- Киевского Вышгорода-Козельца полка реестровый казак Алексей Розум!
- Гвардии Семёновского полка прапорщик Алексей Шубин!
Два высоких молодых человека – оба без вершка сажень – встали друг против друга. Лицом к лицу. Шубин первым протянул руку.
- Жми! – резко велел он.
Брови украинского хлопца поднялись, глаза широко раскрылись с некоторым недоумением, но он взял протянутую ему руку. В этот миг он понял, что отступать поздно, а офицер будто бы обычный супротивник ему. Он крепко сжал руку Шубина.
- Э-ге-ге! – крикнул Балакирев через минуту. – А хохол-то до чего же силен! Нашего Шубина гнёт!
В это время на глазах у всех кулак Шубина разжался, и он выдохнул:
- Силён! Но я-то пьян, братцы! Не следует зачитывать поединок! Нужна ещё попытка! Я тебя, дубина стоеросовая, в следующий раз повалю на обе лопатки! Ты куда направляешься, ежели не секрет? Не ко двору ли?
- Ко двору!
- Куда?
- В певческую капеллу.
- С ума сошёл?
- Ни, не сошёл. С детства маю страсть к музыке и церковному пению, чтению и философии. Полковник Вишневский, проезжая через наше село на Рождество, заметил меня и пригласил с собой в Москву ехать.
- Вот как, - остро-зло поглядел на него прапорщик. – Свалился же ты на мою голову, приятель. Гляди, я тебя разделаю под орех, казачок. Смотри, против моей дороги не становись, худо придётся. Певчий? Тьфу! Ты же всему двору будешь выставлен на погляденье! Вот где беда! Она увидит, - как-то загадочно и задумчиво закончил свою речь Шубин и заорал, резко отвернувшись от Алёши. – Камрады, мне отчего-то пить здесь расхотелось, айда обратно в Москву, завалимся под утро в кабак «Неугасимый»! Там и напьёмся до горячки! Мне сей казацкий Аполлон зело досаден!
- О, когда ж ваши непомерные амбиции утихнут, Шубин? – негромко спросил француз-доктор, человек весёлый и полноватый. По-видимому, он один из всей буйной компании имел право возражать прапорщику.
- Амбиции?! – огрызнулся Шубин. – Эх, и принесла же сюда нелёгкая этого казачонка! Два медведя в одной берлоге не уживутся! – он махнул рукой. – Пошли отсюда, ребята!
Вся компания быстро сорвалась с места и улетела. Только француз на минутку задержался, чтобы расплатиться.
- Гордись! Ты заставил ревновать самого Шубина! – шепнул он Алёше.
- К кому? К кому ревновать-то? И кто сам такой этот Шубин? – не понял юноша.
- Да хахаль это её высочества цесаревны, - из угла выполз трясущийся как осиновый лист, Крамер, - боится, что цесаревна не пройдёт мимо тебя, Алекс! Давай выпьем. За фортуну казацкого Аполлона.
- Да кто я такой-то? – смутился Алексей.
- Кой чёрт тут делается? – спросил, слезая с печи, сонный поручик.
- Балуй, леший!
Возы вкатили в Китай-город. После кривых и грязных улочек предместья, после жалких домишек, запахов сена и навоза, стай ворон над кучами мусора, открылся сущий пир для очей. Вдоль улицы Большой Ильинской валом валил народ в ярком цветном платье, русском и немецком. В глазах рябило от вывесок. Гомонили торговые ряды: калашный, шапочный, красильный, суконный, седельный, луковый, иконный. У кабаков и кружал бренчала музыка, на канате изгибалась тощая акробатка, плясали и пели цыганки.
- Гей! Тише там! Набок! Набок!
Возы выкатили к Москве-реке. На льду пестрели балаганы. Выступали циркачи, кривлялись фигляры, на одном из помостов сидела баба в сарафане с бородой до колен.
- Куда прёшь! Прочь с дороги!
Возы ухали всей тяжестью в колдобины, лихо выныривали. Вот вывернули на подъём, как будто взлетели в небо. Им давали дорогу – никак, царские возы. Поручику отдавали честь военные. Один усатый сержант, отсалютовав, гаркнул:
- Государынин поезд выехал из Кремля!
И вот - дивное зрелище – не наглядеться! Огромная площадь открылась за следующим спуском и ещё одним подъёмом. На солнце вспыхнули красные кирпичные стены, башни и собор, похожий на гору самоцветов – собор Покрова на Рву. Алёша не успевал кланяться и креститься.
Крамер поднял на дыбки свою лошадку и фальцетом заорал:
- Виват, императрикс!
Ему вторили тысячи глоток. Вот это было зрелище из зрелищ!
Никакой императрицы Алёша воочию не увидел, но голова изрядно закружилась, и в глазах потемнело, пока созерцал пузатые золоченые кареты.
- Трогай!
Откуда ни возьмись, вылетела одна такая лёгкая хороминка на полозьях, но выряженный на немецкий манер кучер, точно ослеп. Красавица кобыла грудью навалилась на передового коня-тяжеловоза, и золочёный возок начал заваливаться на бок.
- Караул!!!
Побросав вожжи, солдаты бегом бросились на подмогу, но кобыла, увлекаемая второй, пристяжной лошадью, поднялась на дыбы.
Не помня себя, бросился вперёд и Алёша. Он изловчился схватить под уздцы златогривку и другую лошадь. Карета почти завалилась на бок на краю рва, и из недр её раздались отчаянные визги:
- Маааатушка, заступница! Караул! Караул! Ой, убиииились!!!
Солдаты бросились открывать дверцы:
- Ваши сиятельства, вы живы? Али как?
- Нашёл время спрашивать! Тащи барынь!
Из недр возка извлекли сначала белолицую пышную красавицу в алой шубке. Она почти не пострадала и, куда пуще прежнего, подняла крик:
- Гей, Тимошка, растреклятый убивец! Запорю! Распну! – Даже не глянув на выручивших её из беды гвардейцев, дама проворно принялась стегать кучера кнутовищем, отнятым у него ж.
За ней следом выскочила вторая, быстроглазая тонкая красавица. Карие глаза расширились и потом сузились, как у кошки.
- О, сударь мой, спасибо вам, вовек не забуду! – проговорила она, впиваясь взором в лицо Алёши.
- Бог спасёт, панна кохана! – смущенно пробормотал в ответ юноша. Он был едва жив под её испепеляющим взором. До чего же обольстительная кралечка! Алёша никогда не видал таких красавиц, даже среди тех, что останавливались в Чемерах по пути в Киев. Тугие локоны спадают на покатые плечи, горячо, жарко полыхают очи, а лицо – смугловатое, всё в черных сердечках. Для чего их налепила-то?
- Едем, что ли? Ну, что ты стоишь-то, пень пнём, - долго дёргал его за рукав Модя Крамер. – Нечего рот разевать на царских фрейлин! Эта, которая разговаривала с тобой – Нарышкина, фрейлина Двора.
«Важная панночка – не мне чета» - про себя подумал Алёша, но товарищи до конца пути всё не переставали над ним потешаться: не успел въехать в Москву и уже завладел вниманием знатной дамы!
Полковник Вишневский в Москве квартировал в Семёновском полку. Он был петербуржец и не собирался крепко оседать в древней столице. Его сын, Гаврила, почти ровесник Алёши, находился в Петербурге при губернаторе Минихе. Туда же скоро должен был отбыть и сам полковник с частью привезённого груза. Императрица готовилась к переезду в Петербург. В Москве её задерживали детские воспоминания, но Бирон торопил с отъездом. Москву он всей душой ненавидел.
У Фёдора Степановича Алёша уже прожил дня четыре. «Своего хлопца» тот представил слугам, и они относились к нему как к панычу, называя «бариновым хохлёнком». Не особенно лестно, но такова честь. Юноша и по дороге, и здесь, усердно учился московскому говору, но пока не слишком гладко выходило. Юноша краснел, коверкая слова, люди полковниковы его дружелюбно поправляли, да всё с усмешкой. Правда, люди все были добрые и простые, даже паны-гости. Первые два дня у хозяина пировали гости, офицеры-сослуживцы, и Алёша им пел, а на третий Вишневский из дому уехал. Сам укатил в гости, обещав питомцу переговорить с графом Левенвольде, начальником над придворной музыкой. И слав бы Богу, да уж вот, вторые сутки пошли, а полковника всё нету. Алёша истосковался. Ему уже начало казаться, что ничего не будет, что важный граф не захочет слушать какого-то хохла! Ну и как же тогда мечта - придворная капелла? Надо было как-то коротать время. Чем бы заняться? Пить-есть уже не хотелось. Спать – сон не шёл. Бренчать на бандуре? Так всё время играть не будешь. Книг у Вишневского не было. А! Вот что есть – трубки! Но курить певчему нельзя. Бильярд? Так он на бильярде играть не обучен, да и не с кем. Карты? Та же история. Оружие на стене? Шпаги, сабли и пистолеты? Бери, что хочешь! Но что-то Алёша ко всему этому совершенно равнодушен. Тоска-а-а!..
А между тем, красный шар солнца скатился за высокие крыши, за ельник, окружающий несколько полковых светлиц. Солдаты жили чуть подальше в общей казарме.
- А где-то сейчас та прекрасная панночка? – думал, подперев щеку рукой, Алёша. – Какие же при императорском Дворе ослепительные дивчины! От красоты такой впору ослепнуть! Какова же тогда сама дщерь Петрова, цесаревна? Хоть бы одним глазком глянуть на ту, про которую повсюду трезвонят и только её хвалят? – так он мечтал часами, пока не спохватывался. – Ох, что это я такое наворачиваю-то, точно сказился? Едва успел въехать в Москву, как уже думаю о фрейлине, попавшейся на пути. Да о цесаревне! Ох, лайдак! Дурак! Одним словом, набитый, как тут все говорят, дурак!
В это время кто-то на улице заорал песню, уже знакомую Алексею:
Ах, чёрный глаз, поцелуй хоть раз!
- А у той панночки тёмно-карие глаза, - вспомнил Алёша.
У него от стульев и диванов бока болели, и он уселся на ковре по-турски. В это время проведать его зашёл Модя Крамер.
- Полковник, - сказал он, - попросил тебя развлекать и сводить в гости. Пойдём, ты ведь не откажешься хорошо выпить? А тут, близко, в казарме, квартирует мой кузен прапор Яган Шмидт. Он нынче именинник. Тебе ж надо благородному поведению когда-нибудь обучаться! Кстати, там сегодня будет в гостях сама цесаревна. Ты же хотел её увидеть?
- Да ты врёшь! Что там будет делать царственная особа? – удивился Алёша.
- Как что? Она же солдатских детей давно крестит! Сегодня, как раз у капрала Нечаева крестины его дщери, новорождённой Елизаветы. Пойдём! Пойдём! Господин полковник тебе не велел сидеть дома!
«Почему бы и нет?» – рассудил Алёша. Он, без радости, но согласился, но согласился, раз благодетель приказывает. Мечтал ведь и сам увидеть прекрасную цесаревну. Да ещё из-за неё, неведомой, с Шубиным едва не разодрался. Шубин ему понравился, хорошо б с ним дружить. Но судьба часто играет человеком, а его мечты до сих пор – чистые химеры, как высказался бы его учитель, дьячок.
- Только после обеда! – заявил Крамер.
- Добро.
В скучном затворничестве любому лицу рад был Алёша, но полковникова прислуга была насторожена, когда подавала им обедать. Когда налили вина, Модя визгливо провозгласил: «Виват императрикс Анна!». После стола он, досасывая прямо из бутылки шипучую бражку, напоминающую перебродивший квас – шампанское, немного порисовался, завладев лучшей шпагой хозяина.