(От Автора: это фанфикшен по сильно впечатлившей меня "Планете обезьян". Моё видение двух самых неоднозначных персонажей. Моя интерпретация их сложнейших отношений.) Все права на персонажей принадлежат их создателям.
Ограничение по возрасту. Строго 18+.
– Помоги, – неразборчиво раздалось откуда-то сбоку, и Цезарь легко вздрогнул от неожиданности. – Не вижу.
В полутьме, под светом холодной и слепой луны, скрючившись, пытаясь обработать рану на плече, сидел Коба.
Вид его был неприятен. Он напоминал актера-трагика, которого Цезарь однажды видел в телепередаче, когда телевидение ещё существовало.
Цезарь медленно подошел и наклонился. Коба поднял на него взгляд. В единственном глазу отразилась равнодушная луна.
– Мать твою, – сказал Коба фразу, слышанную, естественно, от людей. – Разодрал мне прямо по тому месту. Когти стричь...
Коба фыркнул сквозь губы, когда Цезарь, стараясь быть аккуратным, приложил палец с холодной травяной пастой к отвратительному шраму на мышце, оставленному человеческими «опытами». В драке, случившейся днем, ногти Цезаря действительно проехались ровнёхонько по старой ране, и теперь мясо укоризненно розовело, переливаясь свежими кровяными разводами.
А ведь временами Коба даже любил, когда Цезарь прикасался к шрамам самым кончиком ногтя. Внутри все дрожало, хотелось схватить этого и держать, и давить объятиями, и зарываться лицом в шерсть на его животе, вдыхая запах, который только у него и был...
Вот этот шрам в паху. Как просить, чтобы он тронул его? Самую капельку, погладил, потом лизнул и подышал на него? Ну что ему стоит?
Освободитель мой. Бог мой. Враг мой.
Вздох Кобы был понят неправильно, и ладонь Цезаря мягко похлопала по его спине.
Унизил сегодня, избил, показал ему на его место – зачем? Что – перед всеми унизил? Да положить на них на всех! Только отношение самого Цезаря к нему имеет какую-то ценность, о-о!.. а даже не вот эта боль. Казалось поначалу, что сустав вывихнут, но вроде как всё в норме. Люди бы и не пошевелились, чтобы вылечить Кобу – того, кто питал их проклятые амбиции.
Сейчас бы встретить здесь гадину, которая его тогда, в Центре, перевязывала. «Приводила в порядок», чтобы они по новой издевались. Откачивала. Подлечивала, сюсюкая с ним. Когда он терял сознание от боли, колола его чем-то, от чего ему казалось, что вместо ног у него голова, и наоборот.
Взять бы ее ногу покрепче, а другую поднять в руках повыше – раскрылась бы, как перочинный ножик. А потом бы ее кожа треснула. Как порвалась кожа в углах рта Кобы, когда он, истязаемый ими, кричал в лаборатории. Или голову повернуть ей несколько раз. Коба помнил этот тугой и склизкий звук – когда сворачиваешь человеку шею. Это был замечательный звук.
Коба улыбнулся. Цезарь закончил смазывать его отличной мазью, которая мгновенно принесла облегчение. Он как-то неопределенно махнул рукой и собрался уходить.
– Куда?
Коба даже не понял, как у него вырвалось это дерзкое.
Цезарь медленно повернулся.
– Ты сегодня испачкался, – показал Коба – словами говорить не мог, спазмом сжалось горло. – Пожалуйста, подойди, я тебя вычешу.
И склонил голову.
На пол рядом упала тень Цезаря – почти незаметная тень, подаренная только-только наступившей ночью.
Если бы сейчас пели птицы и пахло пыльцой, было бы легче. Пусть всё равно была бы ночь.
Со всей нежностью, невесть откуда взявшейся в сердце, Коба положил ладони на руки Цезаря, обнимающие его.
Прижаться, прильнуть – и всё вокруг исчезнет. Людей не станет, горя не станет. Как хорошо. Коба прищурился.
– Болеть не нужно. Корнелия поправится, и ты поправишься, – медленно показал
Цезарь, а Коба вздрогнул.
И других обезьян в эту ночь пусть тоже не будет.
Коба крепко закрыл глаза и лёг щекой на плечо Цезаря. Его шерсть была приятной и жесткой. Пахла ветром.
Он прижался к Цезарю, словно ребенок – обхватив его руками и ногами, и замер, будто мертвый. Дышать даже не хотелось, чтобы не упустить ничего в невероятном присутствии Цезаря, такой необычной его близости. Коба забыл, что хотел вычесать, вспомнив об этом лишь тогда, когда пальцы вожака медленно и нежно прикоснулись к шерсти – погрузившись глубоко и приласкав кожу.
Коба вздрогнул от удовольствия.
Губы вздрогнули и сами собою, бесшумно произнесли:
– Я слаб.
Слаб рядом с Цезарем. Здесь...
Там выжил. А здесь – слаб. Ну почему?
Цезарь гладил его, очень медленно, очень ласково, как никто никогда не гладил его даже в детстве. Бесценно гладил, незабываемо. И Цезарь дышал над макушкой Кобы – чувствовалось, как будто волосы задевает листва во время быстрого бега. И Цезарю была не видна единственная пара слезинок в глазах Кобы – они быстро скатились в рот, и следы их тут же высохли.
Ветер поднялся.
Это очень сильный ветер, но кто боится потока воздуха? Кто боится кого-то, кроме себя?
Светлые глаза у обоих – словно кусочки луны. Коба думает что-то бессвязное, об этой ночи и о силе, которая на самом деле – слабость. Он не знает, что это поэзия.
Он ещё крепче обнимает Цезаря, и ему с трудом дышится, как от наркоза. Впервые в жизни Коба не понимает себя.
Как страшно стучит сердце. А вот сердце Цезаря – стучит так же, по всему его крупному, плотному телу слышен этот стук, отдается гулом в груди, шее, ладонях Кобы.
– Холодно? – вдруг спрашивает Цезарь.
– Холодно, – едва отвечает Коба, и хрипло и необычно, почти неразборчиво звучит голос.
И тогда он обнимает ещё крепче. А казалось, что уже невозможно крепче.
Ночь не думала заканчиваться. Казалось, мир кругом забыл о времени, о смерти, затаившейся далеко внизу, жестокой, безволосой и нелепой смерти, что искала Кобу, не справившись с ним с первого раза.
Коба знал, что должен сказать. «Почему ты мне не поверил? Мне наплевать на остальных. Я не хочу, чтобы они что-то сделали с тобой, лгали тебе. Не хочу, чтобы они взяли твою жизнь у меня. Не хочу, чтобы ты не любил меня».
Он очень многое должен был сказать Цезарю. Но он бы скорее дал вернуть себя обратно в Центр, чем оборвал эти самые минуты, когда Цезарь положил подбородок ему на голову и обнимал, согревая.
– Я люблю Цезаря.
Всё испарилось, как вода на горячем камне.
Весь мир куда-то исчез, раны Кобы исчезли с ним. Что-то несуществующее толкнулось внутри, и губы Кобы несколько раз прикоснулись к уху Цезаря.
«Тысячу раз встану перед тобой на колени».
И Цезарь понял так и не сказанное. Чуть отстранившись, не слишком долго смотря в лицо Кобы, он медленно лизнул оставленную в дневной драке царапину на лбу бонобо, о которой тот не подозревал.
– Я люблю Цезаря, – сказал Коба ещё раз, поняв, что ему нравится говорить это.
И снова ничего не случилось.
«Ты слишком силен в ненависти и в любви», – подумал Цезарь, но дрожащими руками показал совсем другое, улыбаясь глазами, будто шутил:
– Ты убьешь меня когда-нибудь.
– Это ты меня убьешь, – Коба не улыбался.
Глупая луна смотрела на них, ничего не понимая.