Глава 8 – Троян и «знаемая земля»
Имя «Троян» занимает особое место даже в самой прославляемой поэтом загадочной «пятерке». И он более, чем кто-либо иной, приблизит нас к пониманию авторской идеологии.
Точек зрения на Трояна великое множество, и систематизировать их лучше всего позволит замечательный труд Л. В. Соколовой «Троян в «Слове о полку Игореве». Обзор существующих точек зрения».(242)
Соколова указывает пять основных «направлений» трактовок этой лексемы. Во-первых, историческое, согласно которому имеется в виду чаще всего римский император Траян (так считали многие, в том числе Б. А. Рыбаков)(243); если же не он, то по большей части версий или некий князь (Кий, Щек и Хорив, Рюрик с летописными братьями или трое сыновей Ярослава Мудрого – Изяслав, Святослав и Всеволод), или иная группа из трех лиц, ввиду чего тогда «Троян» превращается в нарицательное «трояны».(244) Наконец, имеется и тенденция возводить термин к топониму «Троя».(245)
Во-вторых – мифологическое направление, интерпретирующее Трояна как божество, учитывая «Хождение Богородицы по мукам», в котором «… боги прозваша…Трояна, Хърса, Велеса, Перуна…»(246) и южнославянские фольклорные мотивы о некоем царе Трояне, по одному из сказаний погибшем от солнечных лучей.(247) Прежде всего, модель Д. С. Лихачева, который во фрагменте «Были вечи Трояни, минула лета Ярославля, были полци Ольговы, Олега Святославличя…» истолковывает «вечи Трояни» как древнеязыческие времена бога Трояна.(248) Кроме того, отметим, например, идею украинского ученого Я. Е. Боровского о том, что Троян - солнечная, «тресветлая» (ср. плач Ярославны) божественная сущность, аналогичная древнеиндийской «триаде» - Тримурти (хотя, справедливо пишет Соколова, как же он «солнечный», если, по южнославянскому сказанию, от солнца и гибнет…(249)) И - довольно неожиданную гипотезу Л. Н. Гумилева о том, что Троян – это… «Троица», только несторианская, седьмой же век отсчитывается от 5-го столетия, в середине которого было анафемствовано учение Нестория.(250)
Третье направление – «абстрактное», в рамках которого за интересующим нас термином якобы скрывается иносказание: например «века Трояна» - глубокая древность, нечто аналогичное «временам царя Гороха».(251) Этот подход имеет мало сторонников. Согласно четвертому – «компилятивному», - направлению, имя «Троян» соединяет различные мотивы. Например, по версии Г. Карпунина, - уживающиеся между собой мотивы целостной вселенной, языческого божества и христианской Троицы. Этот способ подхода к вопросу о Трояне влечет за собой не поддающиеся увязыванию внутренние противоречия, и он исчерпывающе, на мой взгляд, критикуется в обзоре, на который я ссылаюсь.(252)
Наконец, пятое направление – «негативное», согласно которому «Троян(и)» - это ошибка допущенная каким-то переписчиком, и читать следует неким иным образом.(253) Самое распространенное из этих альтернативных прочтений – «Бояни».(254) Также известна версия О. Сулейменова, согласно которой в исходном варианте была сжато переданная лексема, означавшая «Тмуторокань» (что не согласуется по смыслу – совершенно правильно отмечает Соколова, - ни с «вечами» , ни с «седьмым веком», ни с другими «трояними» фрагментами).(255)
Я позволю себе в рабочем порядке выделить основные, заслуживающие серьезного отношения принципы истолкования этой фигуры. Их, на мой взгляд, четыре.
1. Римский император, покоривший в начале 2-го столетия Дакийское царство на Дунае.
2. Божество восточных славян.
3. Слово «трояни» или «трояню» — нарицательное, связанное с древней Троей.
4. Надо читать не «Троян», а «трояны» (три брата), и подразумеваются Кий, Щек и Хорив — летописные основатели Киева. Сразу исключу из рассмотрения версию о том, что «трояны» — это Рюрик со своими сомнительными братьями (летописное «Синеус и Трувор» некоторые интерпретируют как превратно понятое скандинавское «родственники и дружина»): дело в том, что мы уже говорили о полнейшем игнорировании поэтом варяжского периода.
Имеются гипотезы иного плана, но все они грешат по меньшей мере одним из двух капитальных недостатков. Порой не учитывается огромная масштабность фигуры Трояна в «Слове». Таковы, например, версии, что Троян — это римский полководец Траян, тезка императора, живший в 4-ом веке, или Труан, дружинник Олега, четвертый от конца в договорном списке.(256) Эти люди по своей значительности и по воспоминаниям, которые могли остаться о них в веках, даже отдаленно не тянут на роль «сверхсимвола», коим является для поэта Троян. В других случаях предлагаемое истолкование совершенно не согласуется с контекстом тех фрагментов, где Троян упомянут. Например, Гумилев считал, что Троян — это несторианское именование Троицы; но как же в этом случае понимать «тропу Трояню» или «вечи Трояни»?…
В «Слове» четыре фрагмента с этой лексемой. Пронумерую их для удобства согласно очередности в тексте:
№ 1. «… О Бояне, соловию стараго времени! А бы ты сия полкы ущекотал (как бы ты эти походы воспел – А. М.), скача, славию, по мыслену древу, свивая славы оба полы сего времени, рища в тропу Трояню чрес поля на горы.
Пети было песнь Игореви, того внуку: не буря соколы занесе чрес поля широкая – галици стады (стаи галок – А. М.) бежат к Дону великому…».
Сразу ставим вопрос: чей внук здесь Игорь? Л. В. Соколова считает, что он именуется внуком своего реального деда, Олега Святославича.(257) Но это, на мой взгляд, совершенно не согласуется с текстом. Имя Олега этому упоминанию Игоря не предпосылается, да и вообще не появляется перед этим фрагментом нигде, кроме развернутого заглавия («Слово о плъку Игореве, Игоря, сына Святъславля, внука Ольгова»). И если под «того» подразумевать Олега, то местоимение становится абсолютно антилогичным и стилистически неоправданным, оно «повисает в воздухе». Поэтому, несмотря на наличие в первом, старинном издании «Слова» поясняющей вставки «Олга», я согласен с М. В. Щепкиной, которая пишет: «Кому принадлежит эта вставка? Переписана ли она писцом XV—XVI в. с рукописи, которая послужила ему оригиналом, или поставлена им самим на полях, или же, наконец, кем-то из читателей XVI—XVIII вв. — для нас несущественно; важно то обстоятельство, что в древнем оригинале поэмы слово «Олга» не стояло. Логически трудно предположить, что слово «внук» относится к имени Игорь, а определение «того» подразумевает его деда — Олега Святославича. Князь этот нигде не помянут, ни перед выражением «того внуку» (стр 6), ни после него. Впервые находим мы это имя лишь начиная со стр. 14—15 «полци Олговы», «Ольга Святославичя». ...Слова «того внуку» настолько ничем не связаны по смыслу, а по своему месту настолько удалены от имени Олега Святославича, что их, конечно, нельзя относить к этому князю…»(258)
Правда, там же Щепкина высказывает предположение, с которым я не могу согласиться: «И синтаксически и логически (так как дело идет о пении, а не о чем-либо другом) слова «того внуку» до;лжно относить к имени древнего певца Бояна».
Почему? Ближайшее к Игорю если не бесспорное (учитывая дискуссионность вопроса, к которой мы вскоре перейдем), то очень вероятное имя собственное – не Боян, а Троян. «Внук», кроме фактической степени родства, может означать либо «чадо» (тогда можно быть «внуком» божества), либо «некто преемственный». И Боян исключается не только по первому варианту, но и по второму: Игорь ведь не песнопевец, а тот, кому (о ком) поют. Символическое же «внучество» его по отношению к Трояну вполне сообразуется с любой из двух наиболее авторитетных тенденций истолкования: император-полководец или божество.
№ 2. «… Были вечи Трояни, минула лета Ярославля, были полци Ольговы, Олега Святославличя…». Это начало того фрагмента, где упоминается несколько позже и Дажбог: я цитировал этот фрагмент полностью совсем недавно.
№ 3. «Встала обида в силах Дажбожа внука, вступила девою на землю Трояню…». Этот отрывок тоже уже цитировался мною в связи с Дажбогом. Мы видим, что и здесь Троян и Дажбог соседствуют.
№ 4. «… На седьмом веце Трояни верже Всеслав жребий о девицю себе любу…».
Рассмотрим теперь четыре принципа подхода к Трояну, и завершим это рассмотрение той версией, которая кажется мне правильной.
Видеть в Трояне божество препятствуют главным образом, на мой взгляд, два обстоятельства. Во-первых, во фрагменте № 2 («… Были вечи Трояни, минула лета Ярославля, были полци Ольговы, Олега Святославличя…») он помещен в один перечень с людьми - с Ярославом Мудрым и внуком его, Олегом. Конечно, можно усматривать здесь «эвгемерическое» восприятие Трояна в качестве якобы некоего божественного прародителя; но выглядит это странно, перечень остается «неоднородным». Далее, как тогда понимать смысл этой фразы? Второй и третий компоненты ясны: при Ярославе страна была относительно единой, при Олеге усобицы запылали вовсю. Но если первый из упомянутых – Троян, – божество, то получится алогично: времена язычества – единство – распад. Нет единого смыслового поля, которым охватывался бы этот ряд. Л. В. Соколова указала эти два момента в своем обзоре.(259) Такое смысловое поле будет только если Троян – некий человек, древний и знаменитый властитель, времена которого поэт, допустим, идеализирует, считая их, образно выражаясь, «золотым веком». Тогда получается вполне логичная схема: три периода, и каждый последующий хуже, мрачнее предыдущего. Тем более, что сразу после этой нашей трехчленной фразы пространно пишется о невзгодах Русской земли «при Олзе Гориславличи».
Из версий о гомеровской Трое наиболее репрезентативна гипотеза итальянского слависта Р. Пиккио. Он считает, что «рища в тропу Т(т)рояню» означает манеру творчества Бояна, уподобляемую гомеровской. Войны Олега («плъци Олговы») перекликаются, по его мысли с бранными мотивами «Илиады», которые в силу древности и масштабности прототипны для любого описания ратных действ. Обида, полагает Пиккио, подобна Елене, вступившей на троянский берег и ставшей причиной войны; и метафора, по его трактовке, - не только слово «дева», но все выражение «девою на землю Трояню»: обида вступила на Русскую землю подобно тому, как прекрасная Елена – на землю Илиона. «На седьмом веце» Пиккио истолковывает не буквально, а в качестве выражения, символизирующего «последние времена»; точкой же отсчета Троя стала, поскольку, предполагает он, Всеслав пошел на риск из-за некоей женщины, а архетипическая рать из-за женщины – это Троянская война. Всеслав метафорически «вергнул троянский жребий» (что не согласуется с грамматическим строем фразы, пишет Соколова наряду с другими критическими замечаниями относительно этой концепции)(260)
Наиболее логичной выглядит здесь интерпретация «девы». Да, действительно, Елена – самый яркий из всех поэтических символов «причины кровопролития», и слава троянских сказаний настолько велика, что они безусловно были контурно известны во всех странах, в той или иной мере испытавших греческое влияние. В том числе, разумеется, и на Руси. И использование этого образа в данном случае вполне вероятно, тем более, что он и по смыслу очень подходит. Все же остальное намного более сомнительно. Если бы уж допустить, что автор имел в виду некоторую преемственность бояновых песнопений гомеровским, то было бы уж скорее «в тропу Омирову». Далее, если бы у Всеслава были воинские приключения из-за некоей женщины, об этом были бы, надо полагать, прямые упоминания и в летописи: уж больно интригующий мотив, чтобы считать вероятным его полное игнонирование. А упоминаний – нет.
И отсчет «веков» (пусть понимаемых не буквально) от троянских времен был бы произвольным, он не основан ни на какой исторической логике. С Троей Русскую землю исторически решительно ничто не связывает. Предвижу возражение, что и с Траяном тоже, но – нет, не совсем так. Здесь есть связующее звено – Дунай, очень эмоционально значимый в поэме (глас Ярославны метафорически «слышен» там), это река-исток, река, символизирующая славянскую прародину; а Траян действовал там и воздвиг на Дунае свой победный памятник – «Tropaeum Traiani», народно-этимологическим переосмыслением которого и проще, и логичнее всего считать «тропу… чресъ поля на горы» (если так – тропу воинской доблести, которую и славил Боян). И об этом, и об огромном значении фигуры Траяна пишет Н. С. Державин, который считал, что Русская земля именуется «Трояней» для того, чтобы подчеркнуть ее величие, соизмеримое с величием Рима.(261) Деятельность Траяна, кроме того, оказала влияние на историю Балкан, да мы уже и видели, что царь Троян есть в южнославянских преданиях - не то чтобы положительный, правда, образ, но все же именно царь. Негативность его может объясняться тем, что для дунайских народов Траян был захватчиком их земель; у восточных же славян не было собственного мотива для формирования отрицательного образа этого императора-воителя.
Идею прочтения термина во множественном числе – не «Троян», а «трояны», - поддерживает сама Л. В. Соколова. Она считает, что «трояны» - Кий, Щек и Хорив, летописные прародители полян, те трое, с чьими именами предание связывает основание Киева, который – допускает она, - тоже мог называться когда-то «Троей», «городом троих»: «троянами» по украински иногда могут называться три брата, а «трояном» - отец трех сыновей. Их время, по ее мысли, для автора «Слова» является несколько идеализируемым веком полянского единства. «Деву» Соколова, принимая в этом моменте трактовку Пиккио, тоже считает Еленой, метафорой обиды и причины раздора. Далее, она указывает, что Н. М. Карамзин предлагал читать во фрагменте № 2 не «вечи» а «сечи» («Т(т)рояни»), и тогда можно сопоставить это с мотивом постройки поселения (ср. «Запорожская Сечь»)(262)
Вот, на мой взгляд, два основных слабых звена этой концепции.
Прежде всего, основной идеологический мотив «Слова» - это идея единства Русской земли в целом, а не исходная сплоченность той или иной отдельной общности, одной из которых – пусть даже самой главной, - были поляне. «Слово» написано более чем на век позже, чем древнейший летописный свод, на котором основаны известные нам летописные тексты, содержащие имена отдельных общностей. В поэме много раз пишется о Русской земле и ни разу – о полянах, вятичах, радимичах и т. д. Они уже не актуальны для автора, да и в прочих текстах, относящихся к 12-му веку, их уже нет. А Кий, Щек и Хорив – это именно полянские, а не общерусские родоначальники. И для чего бы человек, для которого сверхценной идеей было единение всего, что именовалось тогда Русской землей, – включая Полоцк, Ростов, Галич, - стал бы выдвигать в качестве общенационального символа нечто локальное? Это было бы, мне кажется, в обиду, ту самую «обиду» всем остальным, тем, кто не киевского происхождения. Если, взывая о единстве Русской земли, декларировать некий символический праисток, то – такой, который, по крайней мере условно, имел бы отношение к стране в целом, а не избирательно к одному конкретному уделу.
Кроме того, стилю «Слова о полку Игореве» намного более соответствовало бы прямое именование, чем иносказательное. В поэме обычно поясняется, о ком речь – особенно если подразумеваются персонажи и не современные автору (в отличие от Ярославны или Кончака), и не столь сверхмасштабные, чтобы ожидать, что читатель поймет и без уточнений. Пояснение может быть тоже либо прямым (например, «плъци Олговы, Ольга Святъславлича»), либо с помощью контекста (о Бояне – «аще кому хотяше песнь творити», «соловию стараго времени» и все остальное, о Всеславе – «людем судяше, княземъ грады рядяше» и т. п.), из которого становится ясно, кто есть кто. О Кие, Щеке и Хориве автор, надо полагать (учитывая этот стилистический момент), некое пояснение дал бы. Эти «трояны» едва ли могли быть в конце 12-го столетия символом, который для любого читателя сам собою разумелся бы.
Что касается варианта, согласно которому надо читать «сечи» («Т(т)рояни») вместо «вечи», то, даже если бы и так, это слово все же куда вероятнее может означать «битвы», а тогда интерпретация «Траян» гораздо логичнее, чем «трояны – основатели Киева», ибо о каких-либо войнах, которые они вели, ничего не известно.
Критерию же сверхмасштабности, в силу которой пояснять именование не обязательно, именно Траян отвечает полностью. В самом обзоре Соколовой указаны факты суеверно-почтительного отношения к этому имени «Троян» у румын и молдаван, и описана тенденция - и в балканских странах, и на Руси, - именовать древние развалины и насыпи «трояноградами» или «трояновыми валами»; причем Соколова отмечает, что такая топонимика вполне может восходить к древнему обожествлению Траяна.(263) Тогда, получается, «трояновы валы» - это «валы незапамятных времен».
Проанализировав разные варианты, мы приходим к тому, что только версия об императоре Траяне дает возможность по-настоящему логично истолковать этот термин. Особенно в свете допущения - достаточно, любой согласится, правдоподобного, - что автор «конструировал» некую отчасти искусственную идеологию. Аналогично… скажем, Вергилию, или, если нужен отечественный пример, - Филофею.
Конечно, и тогда можно бы сразу спросить, насколько вероятно, что автор «Слова» сделал столь символической для своей страны фигурой чужого императора. Но Троян, во-первых, тем-то и предпочтительнее в этом качестве кого-то «своего», что он, в отличие, скажем, от Кия, Щека и Хорива, вне местных, локальных традиций, и если вести от его эпохи некий отсчет, то – для страны в целом, так что никому не «обидно». Во-вторых, времена Траяна были для восточных славян эпохой, начиная с которой их предки вступили в интенсивный контакт с Империей, причем налицо – что я отметил уже ранее, - и узел связи: Дунай, река-исток, река, символизировавшая прародину (что и ПВЛ подтверждает(264), и в поэме выражено очень явно). Обаяние Рима и желание преемственности по отношению к нему были, я полагаю, не менее действенны в славянском мире, чем на Западе, где Карл Великий в 9-ом веке провозгласил Священную Римскую империю - условную, конечно, но ему нужно было само имя древней державы…
Бросается в глаза вообще-то, конечно, временная неритмичность трехчлена «Вечи Трояни — лета Ярославля — полци Олговы». От смерти Траяна до начала правления Ярослава – девятьсот лет, а Олег Святославич – внук Ярослава. Но масштабность символического истока отчасти искупает это. Возможно, автора чем-то эмоционально и идеологически не устраивали времена, предшествующие Владимиру, отцу Ярослава (мы же отметили еще в первой главе, что он игнорирует «варяжский период»). И, сказав «Почнемъ же, братие, пов;сть сию отъ стараго Владимера до нын;шняго Игоря…», он, мне думается, предпочел не упоминать ни эту эпоху, ни, допустим, времена аварских нашествий, а почтил декларативный блистательный первоисток, в плане же фабулы сосредоточился на близком, живом и ощутимом.
Я отметил уже, что «римской» концепции придерживался и Б. А. Рыбаков, с которым я принципиально согласен в том, что касается «тропы» и трехчлена «Были вечи Трояни…» Но он считает, что во фрагменте № 3 «земля Трояня» – Русская земля (причем не только в метафорически-величальном смысле, как думал Н. С. Державин, но и как буквально причастная когда-то в былом к «римскому миру»), а «на седьмом веце Трояни» (фрагмент № 4) Рыбаков отсчитывает от 4-го столетия, которое, по его мысли, является концом эпохи процветания (Трояновых веков).(265)
По вопросу обиды, вступившей «девой на землю Трояню», я расхожусь и с ним, и с Державиным, и присоединяюсь к трактовке Пиккио и Соколовой. Здесь, я думаю, действительно обыгрывается тема Елены, древней Трои и рокового раздора. Поскольку поэт писал Траяна через «о», мне кажется очень и очень вероятным, что он считал само это имя восходящим к названию града Приамова, — тем более если слышал, что римляне производили себя от троянцев. Тогда получается, что он символически, через имя дунайского императора, связал свою собственную страну (чьи истоки — на Траяновой реке) с этим древнейшим и престижнейшим городом. Моя точка зрения становится, таким образом, отчасти «компилятивной» (по классификации Соколовой), ибо я (как, впрочем, и она сама) подсоединяю мотив гомеровской Трои к основному истолкованию. В моем случае – римскому.
Перейдем, наконец, к фрагменту № 4: «На седьмом веце Трояни…» . Слово «седьмой», если учесть поэтический, а не хроникальный тон текста, означает здесь скорее не конкретное порядковое числительное, а образное «завершающий» (как думал и Д. С. Лихачев, хотя он и интерпретирует Трояна иначе(266)). Слово же «век» на средневековом языке едва ли использовалось в значении «столетие».(267) В данном случае это скорее «отрезок времени, период» (да и мы ведь говорим иной раз «век Екатерины Второй»)…
А теперь примем во внимание, что от Траяна до Всеслава (конец 1-го – начала 2-го столетия н. э.) до Всеслава – почти тысяча лет. И Всеслав жил и действовал именно «на седьмом веке» - в том смысле, что на заключительном временном отрезке, - этого исторически и математически достоверного «круглого» цикла. Приблизительную датировку правления Траяна автор «Слова» мог знать, кругозор его, по меркам тех времен, узким не кажется. И этот тысячелетний промежуток времени, очень возможно, был для поэта дополнительным эмоционально-метафизическим доводом в пользу огромной масштабности Всеслава по его трактовке. Тысячелетие — это именно «цикл»: от одной сверхличности до другой.
Я отметил уже, что поэт, на мой взгляд, конструировал искусственную идеологию. Идея дунайской прародины и римской преемственности могла иметь значение в те времена только для знавших историю и самостоятельно мысливших людей. Но аналогично в 19-ом веке Достоевский, Константин Леонтьев и некоторые славянофильски настроенные мыслители метафизически простирали истоки России к Константинополю… Тоже сконструированная на философских основах идеология; но и в том, и в другом случае за искусственностью построений лежит некий пласт живой веры и реально ощущаемой людьми причастности к чему-то.
Поставим вопрос: если Троян — это император Траян, то чем, кроме своих дунайских завоеваний (в результате которых земли восточных славян соприкоснулись с Империей), он был символичен для автора и дорог ему?
Здесь мы возвращаемся к нашей основной теме. В предыдущих главах была выдвинута новая точка зрения на славянскую религиозную предысторию и, в частности, на то, чем являются упомянутые в поэме «неканонические» культовые имена. Это, по моей трактовке, осколки принятого когда-то из Рима христианства, отдалившегося за века от вселенских конфессиональных норм, но романтизируемого поэтом ввиду той культурно-исторической древности, которая с ним связана и отблеск причастности к которой освещает Русскую землю…
Если мы подумаем, насколько может иметь отношение к этому сверхсимволичность Траяна в поэме, первое впечатление ни малейшей зацепки не даст: Траян был язычником, правил и сражался задолго до христианизации Римской империи, он жил века на три раньше той эпохи, когда к славянам могло проникнуть из этой последней предполагаемое мною раннесредневековое христианство.
Дело, однако, в том, что о Траяне, во времена уже более поздние, сложилась примечательная легенда. Согласно ей, душа именно этого императора, томившаяся — ибо он был язычником, — в преисподней, была вызволена оттуда молитвами одного из знаменитейших римских пап — Григория 6-го (правившего церковью на рубеже 6-го и 7-го столетий). Траян был помилован за благочестивое деяние: он, проявив сострадание к некоей бедной вдове, воззвавшей к нему о правосудии, отложил выступление в поход, чтобы покарать обездоливших ее злодеев. Вышедшей из ада душе Траяна была дарована возможность прожить еще одну земную жизнь — в ином обличии, под иным именем и в лоне христианской веры, — и обрести вечное спасение. Мотив этой легенды обыгрывается, кстати, в том числе в «Божественной комедии» Данте («Чистилище», Песнь 10, 73-93; «Рай», Песнь 20, 43-48 и 106-117).
Сказание это было широко известно в Европе, и очень вероятно, что его знал наш поэт. Тогда получается, что Траян для него — не только образец воинской доблести, но и первый символически христианский (по окончательной своей участи) император.
В свете такого истолкования Трояна и его эмоционально-идеологического значения для поэта мы можем непротиворечиво объяснить и то значение, которым наделяется в «Слове» Дунай. Помимо того, что эта река символизирует этническую прародину, Дунай и его окрестности предстают перед нами тогда в образе земли, освящаемой идеей религиозной преемственности. Земли, через которую восточные славяне восприняли в древности христианство, ибо именно она связывала их с Империей; сама же эта связь установилась в еще более ранние времена благодаря завоеваниям Траяна.
Если такова идеология поэта, то дунайские края для него были, видимо, тем же, чем Константинополь и Босфор для русских религиозных романтиков 19-го столетия. Траян же в этом случае — прорубивший для славян «окно в Рим» предтеча христианизации страны, некий аналог апостола Андрея в ПВЛ; и религиозная легенда о спасении его души согласуется с такою его трактовкой.
Я думаю, автору была чрезвычайно дорого сознание очень древней приобщенности его этноса — восточных славян, — к христианству. Он гордился этой древностью и именно поэтому ввел в поэму фольклоризованные имена ипостасей Троицы, желая символически примирить и объединить их с более просвещенной и восторжествовавшей в конечном счете греко-византийской конфессией.
И он считал свою страну преемственной и христианскому Риму, предтеча которого — «Троян». «Вечи Трояни» (наверное, времена установления связей с империей и произошедшей благодаря им христианизации) — это для него, по всей видимости, некая первая историко-метафизическая не точка, а «эпоха отсчета».
Я приписываю автору «Слова» не сформулированную, но по нескольким намекам всё же ощущаемую в поэме мысль, аналогичную той, что была высказана на три с лишним века позже Филофеем. Мысль о собственной стране как «втором Риме», риторическое непризнание этой роли за Византией, оспаривание её в пользу Руси.
Могут возразить, что я в этом предположении захожу неоправданно далеко, что основания очень шаткие. Да, но вот два аргумента прямо из текста «Слова».
Первый — фраза «Ту Немци и Венедици, ту Греци и Морава поют славу Святославлю, кают князя Игоря…». Греки помещены в этом перечне на очень уж заурядное место — между мало значившими для Руси и в культурном, и в политическом смысле венецианцами и моравами. Естественно ли это? Поэт знал, что пишет, отдавал себе отчет в каждом слове; и, рассматривая этот отрывок, я не исключаю, что создан он в первую очередь для того, чтобы хоть однажды, хоть символически, задвинуть в «обыкновенные» тех самых греков, культурное превосходство которых автор осознавал и считал, быть может, - при всей оправданности и необходимости влияния Византии на Русь, - несколько обидным для своей страны… Он свел в этом фрагменте некие психологические «счеты» с теми, от кого Русская земля тогда еще культурно зависела. По-человечески очень понятный прием.
Второй аргумент –«Д;вици поютъ на Дунаи — вьются голоси чрезъ море до Киева». Сначала на Дунае «слышится» голос Ярославны, потом – столь же иносказательно, - до Киева «долетают» ликующие голоса дунайских девиц.
Логически ясно, что девицы подразумеваются принадлежащие к одному из тех народов, для которых Дунай был тем же символом праистоков, что и для русских. То есть - южнославянские. Этим условным образом их пения в честь вернувшегося из плена Игоря автор превращает их – тоже, разумеется, условно, - в «соотечественниц». Так радуются свои, не чужие. Если готские девы в Крыму поют, празднуя поражение русских, то девицы на Дунае – их симметричная противоположность. И эти два зеркально и полярно противоположных образа женского пения символизируют антитезу двух сущностей-земель: земли чужой – и своей. Если в самой природе «земли незнаемой», «поля половецкого», еще перед битвой чувствуется нагнетаемое предвестие пагубы, то воплощаемая Ярославной Русская земля дает силу и спасение.
Но в Русскую землю условно «входит» и Дунай, ибо и ему сначала «слышна» русская кручина («На Дунаи Ярославнын глас ся слышит…»), а потом он откликается на радость девичьим пением.
Я думаю, что по мечте, метафорически, поэт вбирал эти края в расширенно понимаемую «Русскую землю». Дунайские края, казалось ему, сами жаждут единения с его Русью, тоскуют о «разлуке» с ней и живо откликаются на её невзгоду и на ее радость. Они – «знаемая земля».
Но объединял он эти края со своей страной – еще раз подчеркну, - именно по мечте и метафорически. Тема Дуная у него аналогична – позволю себе повторить здесь уже высказанное соображение, - теме Константинополя и Босфора у религиозных романтиков времен Российской империи. И если эти девицы в «Слове» поют, чествуя Игоря так, как бы надлежало приветствовать своего повелителя, то изображается это здесь вопреки политической реальности. Здесь звучит непризнание того, что было на самом деле. А именно – власти над дунайскими краями тех самых греков. Болгария тогда уже около двух веков была под властью Византии. И именно этого наш автор достаточно вызывающе не хотел признавать. Он это символически игнорировал.
И надо сказать, что в этой «знаемой земле» именно тогда вот-вот должны были начаться события, к которым наш автор ни в коем случае не мог бы остаться равнодушным. Менее чем через год после похода, пленения и побега Игоря в Болгарии вспыхнуло восстание. Возглавили это восстание два брата, Асень и Петр, двое старших из трех братьев, известных под общим прозвищем «Асени» (младший, Калоян, стал впоследствии царем). Эти Асени были, по всей видимости, частично половецкого происхождения, а возможно, половецко-русского. Значительные военные действия начались не ранее ноября 1185 года, но не позднее лета 1186. После первых удач болгары потерпели поражение от выступившего против них в императора Исаака 2-го Ангела и вынуждены были отойти на Дунай, но осенью 1186 года заключили военный союз с половцами («куманами») и перешли в масштабное контрнаступление, завершившееся успешно. Летом 1187 года император вынужден был заключить с болгарами мирный договор, Асень (Иван) получил титул царя, и с этой даты началась история Второго Болгарского царства.(268)
В «Слове о полку Игореве» ни эти обстоятельства, ни сами болгары абсолютно не упоминаются, при том, что вообще-то в тексте поименованы достаточно многие народы. Если «Слово» написано не в самом 1185 году, а хотя бы на полтора-два года позже, то абсолютное неупоминание происходившего на Балканах – сознательное умолчание, поскольку не знать о пылавшей там войне поэт не мог бы. Когда я писал свою первую книгу, я так и думал. Мне казалось, что автор этим своим умолчанием косвенно декларирует «непризнание» чьего бы то ни было - греческого или болгарского, - царства на Дунае, который, вместе со своими «Трояновыми» окрестностями, должен бы, по его концепции, принадлежать Русской земле.(269)
Теперь я считаю иначе и практически полностью согласен с той датировкой «Слова», которую предлагает Б. А. Рыбаков. Во-первых, пишет он, призывы к князьям о помощи были бы неактуальны в 1186 году, когда, по летописным сведениям, наступило затишье. Во-вторых, переяславский князь Владимир Глебович весной 1187 года почувствовал, что «дерз и крепок к рати» (т. е. посчитал, что выздоровел), но внезапно умер 18-го апреля; в «Слове» же он совсем в иной ситуации, он недомогает от ранений на событийном фоне половецкого нашествия («Се у Римъ кричатъ подъ саблями Половецкыми, а Володимиръ подъ ранами»). И об этом автор повествует в настоящем времени, что гораздо естественнее для человека, пишушего о том, что у него перед глазами.(270)
И тон скорбного надрыва, эмоционально подлинный, не был бы возможен хотя бы год отступя. Не говоря уж о двух-трех годах, ибо осенью 6696 года (видимо, еще в 1187, а не в 1188, поскольку летописные годы начинались с 1-го сентября) «… приде Володимеръ изъ половецъ съ Коньчаковною, и створи свадбу Игорь сынови своему, и венча его и с детятемъ».(271) То есть Владимир, сын Игоря, благополучно вернулся из плена с дочерью Кончака и с уже родившимся сыном, Кончак же, соответственно, стал Игорю уже не супостатом, а «сватом». И крайне негативное отношение к половцам, которое мы видим в поэме, в этих обстоятельствах уже не было бы естественным и оправданным.
И добавим, что в свете происходившего на Балканах – тоже. Ведь куманы, половцы, были лучшими друзьями и союзниками болгар, которым наш поэт вряд ли не сочувствовал, когда узнал (хочется надеяться, что узнал, что жил и здравствовал еще много лет) о восстании Асеней. С 1186 года они были друзьями друзей, и уже тогда возможно ли было такое «черно-белое» восприятие? Нет, «детьми бесовыми» половцы могли стать под пером этого человека только под влиянием момента, в те мрачные, отчаянные месяцы их нашествия на Русь.
Все это – дополнительные соображения в пользу датировки поэмы все-таки 1185-ым годом. Я думаю сейчас, что она писалась по горячим следам проигранной битвы. Болгарские же события не упомянуты по той более чем уважительной причине, что они тогда еще и не начинались.
И «не признавал» автор тогда именно греческую, византийскую власть над «знаемой землей». И, может быть, истинным восточноевропейским «Римом», сверхзадача которого – объединить славянские земли, - считал свою Русь. Если же так, уместно было в этой связи подчеркнуть восходящую к первому Риму - еще «Троянову», - древность собственного христианства. И вот почему, на мой взгляд, звучат в поэме эти фольклоризованные именования лиц Троицы.
Идеологические мотивы здесь переплетаются с лиричностью образов. Вернусь к тому, о чем мы уже говорили в первой главе. Ярославна (символизирующая, на мой взгляд, именно Русскую землю, плач которой «подхватывает») риторически воззвав к воде (Днепру), огню (солнцу) и воздуху (ветру), - объединившись с ними в некую «мировую целостность» (единство четырех стихий) и черпнув силы у «слышащего» её Дуная, тем самым обретает «чудесное могущество» и помогает Игорю разбить оковы плена. Ведь побег князя изображен сразу же вслед за плачем: метафизически именно Ярославна «вызволяет» любимого.
Кроме того, после этого плача-воззвания и благодаря ему чары «земли Половецкой», в первой части поэмы очень желанной для Игоря, теряют силу.
«Девица», упоминаемая в диалоге Гзака с Кончаком, - мне кажется, не только дочь этого последнего: она олицетворяет «незнаемую», крымско-донскую землю, ранее столь манившую… Но теперь она уже не завораживает Игоря, он устремляется на Русь, причем на Русь, которая в данном случае метафорически (вспомним девиц, поющих на Дунае, чьи голоса доносятся до Киева) вбирает в себя противопоставляемую Половецкой «знаемую землю». «Троянову» землю, из которой в древности было заимствовано христианство и связь с которой давало сознание римской, блистательно-державной преемственности.
Вот, если вкратце, настойчиво акцентируемая идеологическая линия автора «Слова»: романтизация древнего христианства своей страны и высвечивание еще более древней связи ее с Траяновой вселенской империей.
ПРИМЕЧАНИЯ
(242) Л. В. Соколова, «Троян в «Слове о полку Игореве» ( обзор существующих точек зрения ). ТОДРЛ, том 44. Изд-во «Наука», Ленинградское отделение. Ленинград, 1990. Стр. 325-362
(243) Там же, стр. 328-332. О концепции Рыбакова – стр. 329-330
(244) Там же, стр. 332-335. В частности, было мнение, что Троян – Рюрик, семь же веков («на седьмом веце Трояни връже Всеслав жребий…») – это семь поколений от Рюрика до Олега Святославича (современником которого был Всеслав): см. стр. 333, о версии А. С. Петрушевича и Г. Шторма. О трех братьях («трояны») – стр. 335-337
(245) Там же, стр. 337-341. Самая масштабная гипотеза о древней Трое – у Р. Пиккио (стр. 337-338); наряду с этим, была например, и идея украинского писателя В Шевчука, что «Троей» (градом трех братьев) мог называться сам Киев (стр. 339-340)
(246) См. прим. 32 (к. гл. 2)
(247) Л. В. Соколова, «Троян в «Слове о полку Игореве», стр. 341-342 (о царе Трояне). Обзор мифологического направления – стр. 341-348
(248) Там же, стр. 342-343
(249) Там же, стр. 344-345
(250) Там же, стр. 348
(251) Там же, стр. 348-349
(252) Там же, стр. 350-351 (о версии Карпунина). Полностью разбор компилятивного направления – на стр. 349-352
(253) Там же, стр. 352-356
(254) Там же, стр. 352-353
(255) Там же, стр. 353
(256) Там же, стр. 327. О Труане – также на стр. 336
(257) Там же, стр. 360: здесь в выписанной цитате из «Слова» после местоимения «того» дано пояснение в скобках «Олга».
(258) Словарь-справочник «Слова о полку Игореве», статья «Олег – Олгъ, Ольгъ»
(259) Л. В. Соколова, «Троян в «Слове о полку Игореве», стр. 343
(260) Там же, стр. 337-338
(261) Там же, стр. 329 – о концепции Н. С. Державина.
(262) Там же, стр. 357-360. Об украинских диалектных значениях «трояны» и «троян» - стр. 357 (прим. 124) и стр. 340 (об указании Н. И. Костомарова, что «троянами» в украинских сказках могли именоваться три брата). О «Трое» (граде троих) – тоже на стр. 357. О деве – стр. 358-359. О «сечах» Карамзина - стр. 357 (прим. 123).
(263) Там же. Стр 345-346 (румынские данные), стр. 342 (топонимика); прим. 52 на стр. 342 – о возможной интерпретации этой топонимики.
(264) ПВЛ, стр. 5: «По мноз;хъ же времен;хъ с;л; суть словени по Дунаеви… От т;хъ словенъ разидошася по земьли и прозвашася имены своими, кде с;дше на которомъ м;ст;». Абсолютно четко декларируются дунайские истоки этноса.
(265) См. прим. 242
(266) См. прим. 248
(267) Словарь-справочник «Слова о полку Игореве», статья «Век». Моя интерпретация предполагает второе из приведенных здесь значений - «время, годы».
(268) Д. Ангелов, «Восстание Асеней и восстановление средневекового Болгарского государства». «Византийский временник», № 47 (1986), стр. 47-64. О ходе восстания – стр. 57-64, о происхождении Асеней – стр. 56 (и прим. 36 там же), о союзе с половцами – стр. 60-61
(269) А. Фин, «Культурная предыстория России», стр. 452-454 (Гл. 9, «Завершение, но не прощание»). Относительно настроений поэта я, впрочем, и сейчас думаю то же самое. Но сейчас мне кажется, что автор молчит о болгарском восстании не из идеологических соображений, а просто потому, что писал «Слово» в 1185 году, до начала этих событий.
(270) Б. А. Рыбаков, «Русские летописцы и «Слово о полку Игореве». Изд-во «Наука», Москва, 1972. Стр. 405-406
(271) ПСРЛ, том 2, Ипатиевская летопись. Стр. 136