Профессор Миркин пребывал в крайней степени смятения. Впрочем, этого никто не замечал. Во-первых, потому что его супруга Цецилия Марковна самозабвенно металась по квартире, собираясь на дачу, а верный спаниель Барнабас, еще щенком бесчеловечно нареченный Барбосом, предусмотрительно затаился под кухонным столом, чтобы не оказаться на пути у своей энергичной хозяйки. Во-вторых, потому что доктор исторических наук, профессор Миркин был человеком хорошо воспитанным, и ни за что бы не обнаружил перед окружающими своего внутреннего состояния. Но, сохраняя лицо, внутреннего спокойствия сохранить он не мог. Сегодня в два часа пополудни вероломно, без всякого повода с его стороны было нарушено негласное мирное соглашение, соблюдавшееся годами.
Виталий Григорьевич мирно сидел в своем кабинете, с юмористическим наслаждением перечитывая списки московских боярских родов XV века, когда влетевшая Цецилия Марковна единым духом сообщила ему, что едет до завтрашнего вечера с Риточкой (временно любимой младшей невесткой, которая, умница и прелесть и не чета дуре Маринке — временно нелюбимой старшей) на дачу поливать цветы, а поскольку он остается, и делать ему будет, понятно, нечего, так пускай он прикрепит к новой раме кухонного окна ограничитель, который лежит на столе. И вылетела.
Сказать, что профессор был ошеломлен, значит не сказать ничего! На протяжении без малого тридцати лет брака он безропотно мирился с хозяйственной активностью жены и ее постоянными безжалостными усилиями по приведению окружающего микромира к совершенству. Но взамен покладистости и долготерпения он получал избавление от какого бы то ни было участия во всей этой активности. Это ни разу не озвученное соглашение ни разу не нарушалось, и вдруг… То ли Цецилия Марковна провела слишком много времени с задранной головой, добеливая после неумех-маляров зубной щеткой кухонный потолок, то ли слишком увлеклась дачными сборами, но она перешла красную черту.
Профессор не знал, как следует поступать в подобных ситуациях, и потому обратился к историческим примерам. В последний раз он наблюдал чужую семейную жизнь еще мальчишкой, живя в четырехкомнатной коммунальной квартире в центре Москвы. Его родители Григорий Хаимович и Гита Лазаревна сосуществовали мирно или, во всяком случае, не позволяли детям замечать трещинки в своей семейной жизни, поэтому пищи для размышлений их поведение не давало.
А вот один из соседей — пожилой осетинский комсомолец, однажды вступил в конфронтацию с молодой русской женой из-за каких-то модных курсов, которые та посещала, не согласовав это с ним. Горец вылетел в коридор, хлопнув дверью (жена его при этом оставалась в комнате), вращая глазами, прокричал страшным голосом: «Уббю-ю!.. А-а-а!» и тихо вернулся восвояси.
Другой сосед, инженер Николай Николаевич Ларин, узнав, что жена в его отсутствие принимала и даже поила чаем с тортом «Арахис» пребывавшую на тот момент в опале по причине личного легкомыслия племянницу, коротко стукнул по столу жилистым кулаком и произнес звенящим шепотом: «Я. Здесь. Хозяин». После чего добродушно велел вконец перепуганной супруге подавать ужин.
Третий сосед, двухметровый белорус Улитенок, работавший в каком-то партийном издании, увидев купленный женой исключительно по собственной инициативе третий сервиз, молча, разложил новые тарелки по столу донышками кверху, сел, и также молча, методично переколол их своими огромными ладонями.
Поразмыслив, Виталий Григорьевич решил, что ни один из этих методов для его случая не подходит, и нужно действовать совершенно самостоятельно.
— Циля, где у нас дрель и оставшаяся краска? — крикнул он в спину уходящей жене.
— Зачем тебе дрель и краска? — изумилась с порога жена. — Возьми просто и прибей ограничитель. Дело минутное.
— Цилечка, ты же знаешь, если я что-то делаю, я делаю хорошо.
— Умничка моя! — восхитилась жена. — Все на балконе. В шкафу справа.
И ушла.
Миркин просверлил в новой раме тонким сверлом длинное отверстие, затем привернул ограничитель могучим шурупом так, что металлическая плоть ограничителя вгрызлась в дерево, и аккуратно закрасил все густым слоем масляной краски. Ввернул петельку, оставил кухню проветриваться и вернулся к своим боярам, весьма довольный собой.
Когда следующим вечером вернулась жена, профессор поприветствовал ее поцелуем и вернулся в кабинет. Через пару минут, как он и ожидал, из кухни раздался возмущенный вопль.
— Ты что сделал? — прокричала Цецилия Марковна, вбегая в кабинет.
— A что я сделал? — нарочито изумился профессор.
— Ты как ограничитель приделал, а?
— По-моему, довольно тщательно и весьма аккуратно. Потому что, если я что-то делаю, я делаю хорошо.
— Ты его крючками вверх привернул! Он же из петельки выпадать будет! И, главное, как крепко приделал! И краска сверху — не отдерешь теперь! — в отчаянии причитала жена.
— Ну, ты же мне не сказала, как его надо крепить, — с наивной твердостью глядя ей в глаза, отвечал Миркин.
— А сам ты догадаться не мог?! — взвыла жена.
— Цилечка, я могу догадываться, почему князь Димитрий Иванович выбрал для битвы именно Куликово поле, или почему случилась опричнина… Но как, скажи мне, ка-ак я мог догадаться, каким образом нужно крепить эту штуковину?..
Застонав, Цецилия Марковна выскочила из кабинета. Профессор нежно улыбнулся ей вслед.
Через полчаса жена вернулась и, ласково клюнув мужа полными губами в лысину, примирительно сказала:
— Пойдем, Витенька, чай пить. Я по дороге в кондитерской косхалвы купила…
Мир был восстановлен. Будучи историком, профессор Миркин знал цену миру, как знал и то, что, несмотря ни на какие договоры — гласные или негласные, — мир никогда не бывает вечным. Но теперь он не боялся. Он был готов.