Дверь покрыта облупившейся голубой краской и, отворяясь, противно скрипит. Её металлическая ручка холодна, как застарелая тревога. Я захожу внутрь, однако Анны ещё нет, а она всегда приезжает раньше меня.
Смотрю на часы: до условленного времени остается несколько минут. Что ж, ничего страшного – подожду.
Встречаться в старом гостевом доме предложила как раз Анна. Я не возражал. Понимал, в отличие от меня ей есть что терять.
Странным показалось лишь время свиданий - девять утра. Я так и сказал, спасибо, что не в семь. Пошутил, типа.
— Во-первых, благодари, что у тебя есть возможность выспаться, — с серьезным видом заявила Анна. — Сексологи утверждают, лучшее время для близости - это промежуток между четырьмя и шестью утра.
— А во-вторых? — с улыбкой поинтересовался я.
— А во-вторых, Антон уезжает на работу в восемь.
По странному совпадению Анна невероятно похожа на Пьеретт Прадье из «Трех мушкетеров». Те же, что у Констанс Бонасье, наивность и не сходящая с лица улыбка. Та же необъяснимая восторженность, и главное – наличие простака-мужа. Супруг, правда, не галантерейщик, а банкир. Но с аналогичными костными придатками, ветвящимися на его черепе вот уже год.
Двенадцать месяцев – большой срок. Многое произошло за это время. Не случилось главного – мы не стали по-настоящему близкими людьми. Анна так и осталась игрушкой, яркой и капризной куклой, устройства которой я не узнал.
Мне отчего-то вспоминается Второй Ватиканский Собор, ознаменовавший начало реформ в католическом мире. На его открытии Иоанн XXIII заявил, что целью Собрания является обновление и реорганизация Церкви, чтобы та смогла продемонстрировать своё понимание развития мира.
На Соборе приняли четыре конституции, девять декретов и три декларации. В частности, католической церкви всего мира рекомендовалось проводить службы на национальных языках. Одна треба, однако, до сих пор проводится католиками исключительно на латыни. Это - экзорцизм.
Перейдя, как и было предписано, на местные языки, отчитывающие священники вдруг обнаружили, что бесы перестали реагировать на обряд. Пришлось вернуться к латыни: других языков нечистая сила не понимала.
Так и у нас с Анной. В последнее время всё куда-то ушло, испарилось. Очевидно, нам не мешало бы просто вернуться к прежнему языку. Языку любви и взаимопонимания.
Анна опаздывает. Впервые за год. Что-то случилось? Очень надеюсь на это, ведь равнодушие ранит. Пусть я и хорошо знаю, что нет ничего беспощаднее любви.
В прошлую нашу встречу Анна спросила, знаю ли я, как переводится фамилия её любимого композитора. «Бах» по-немецки означает ручей. Но чтобы получить в награду звонкий радостный смех, я всего лишь изобразил любопытство.
Ну вот, время вышло, теперь ждать уже нет смысла. Ссутулившись, бреду к машине и чувствую, как ржавчина с дверной ручки разъедает ладонь.
Звонить Анне я не могу: вдруг её муж дома. Собирается в командировку или приболел.
Что же делать? - размышляю я. – Ведь до начала работы остается целых два часа.
Существует такая хворь - афазия. Заболевшие ею не понимают слов, однако лучше детектора лжи определяют фальшь. Афазика не обмануть, он необъяснимым образом чувствует, говорит человек правду или врет. По интонациям, движениям тела, эмоциональным вибрациям.
Отвезти бы Анну к такому больному. Задать ей всего два вопроса - и по реакции бедолаги узнать всё. А может вернее будет спросить в присутствии афазика себя? Всего один вопрос - что связывает мастера из тату-салона и жену банкира?
Выпью, пожалуй, кофе, решаю я, проезжая мимо «Шоколадницы». Останавливаюсь, беру из бардачка потрепанную книжку Кураева и направляюсь в кафешку.
Заказав ристретто, начинаю читать.
Неизвестный кавказец позади меня настойчиво пристает к девушкам за соседним столом. Имя жениха уже известно половине зала, а вот красавицы сохраняют пока интригу. Гортанные звуки за спиной мешают расслабиться и сосредоточиться на кураевских идеях.
Звонок телефона приходится, как нельзя кстати.
— Алло, ты где? — как ни в чем ни бывало, интересуется Анна.
— Лежу раздетый в гостевом доме.
— Перестань, я потом всё объясню.
От крепкого кофе горчит во рту, а неутомимый горец так и не прекращает назойливого сватовства.
— Ты в курсе, что более всего божественного вместил в себя Христос? — спрашиваю я у Анны. — И человеческого в Иисусе было больше, чем у остальных людей.
— Прекрати обижаться, — отвечает она. — У меня хорошие новости. Подожди немного и завтра утром я вознагражу тебя за терпение.
Рассчитавшись, я покидаю зал. В туалетной комнате опускаю голову под холодную воду. Потом сушу волосы и раздумываю над причиной, чтобы не ехать завтра к Анне.
Выйдя на улицу, я обнаруживаю, что перед рестораном начинается поединок. Это кавказец выясняет отношения с нашедшимся защитником девичьей чести. Рыцаря хватает ненадолго: уже через минуту горец валит его с ног. Для закрепления успеха победитель азартно пинает ногой голову упавшего.
Как у них много общего, думаю я, у кавказца и Анны.
Приехав в салон, я направляюсь в подсобку. «Ворона» как раз варит кофе, и мы начинаем обсуждать планы на ближайшие выходные. В этот момент администратор неожиданно приглашает меня на рабочее место. Я удивлен: первые клиенты обычно появляются у нас к обеду.
— У меня нет художественного образования, — с порога предупреждаю я клиентку. — Может, лучше обратитесь к коллеге? Вон у нашего Воронова, к примеру, диплом «Мухи».
— По отзывам знакомых, — взмахивает челкой симпатичная блондинка, — вы не просто мастер, вы – творец!
Я не обращаю внимания на откровенную лесть.
— Собираясь сделать татуировку, — говорю я, — необходимо точно понимать, что хочется увидеть в итоге. Вы уже определились с рисунком?
— Я хочу бабочку.
— Бабочку? — переспрашиваю я. — А в каком стиле?
— Вполне устроит олд скул.
— И куда хотите? На шею, на плечо, на поясницу?
— На внутреннюю поверхность бедра.
Я незаметно разглядываю посетительницу. Странный выбор, размышляю я, ведь бабочка – это метафора трансформации и безграничной свободы. Чего на самом деле хочет эта красотка, новых жизненных начинаний или подчеркнутой независимости?
Клиентка выглядит лет на тридцать, а это самое время для серьезных перемен. Кто же она такая, жена преуспевающего бизнесмена? Подружка? Что-то в её облике кажется мне знакомым.
— Я хочу авторский вариант татуировки, — улыбается гостья. — Сколько бы это ни стоило.
— Ложитесь, — киваю я в сторону массажного стола. — Посмотрим, куда разместить вашего мотылька.
Посетительница снимает джинсы и укладывается на кушетке. Картинно вздохнув, она широко раздвигает согнутые в коленях ноги.
Я натягиваю перчатки и подхожу к столу.
— Здесь? — едва-едва касаюсь гладкой кожи бедра.
— Выше!
Мой указательный палец сдвигается на несколько сантиметров.
— Здесь?
— Ещё выше!
Выбранное клиенткой место находится в опасной зоне и переводит статус тату в разряд интимных.
— Что ж, — после внимательного осмотра произношу я, — небольшая аккуратная бабочка выгодно подчеркнет вашу женственность. Пять цветов, два сеанса, четыре сотни евро. И ещё, у некоторых людей могут развиться аллергические реакции на пигменты …
— Это не первая моя татуировка, — перебивает меня посетительница. — Не переживайте. И я согласна на ваши условия.
Ничего не говоря, я принимаюсь готовить к работе свой проверенный старенький лайнер. Для большего эффекта контур рисунка лучше выполнить подчеркнутыми четкими линиями, а плотную заливку я сделаю другим механизмом.
Сердце тату-машин находится в пружинах, там же располагается и их душа, — лениво размышляю я. — А вот у людей всё иначе, душа и сердце обретаются в разных местах.
— А мы не встречались раньше? — спрашиваю я, приступая к работе.
— Будем считать, нет, — после небольшой паузы отвечает женщина.
— А в действительности?
— Это было очень давно. Когда вы учились в семинарии.
Следующие полчаса мы не говорим. Моя работа требует сосредоточения, а клиентка мужественно терпит боль.
— Чем вы занимаетесь?— интересуюсь я, закончив прорисовку внешнего контура.
— Пишу сценарии.
— Не сказать, чтобы вам повезло.
Посетительница звонко смеётся.
— А знаете, — чуть приподнимается она на кушетке, — у героев подавляющего большинства киноисторий нет выбора. Они либо идут под венец, либо погибают.
— Отчего так?
— У каждого сюжета должны быть начало и конец.
— Вы в этом уверены?
— Абсолютно.
— Как вас зовут? — после небольшой паузы спрашиваю я.
— Мне не хотелось бы отвечать на этот вопрос. Извините.
— По данным Всемирной организации здравоохранения, — улыбаюсь я, — в мире насчитывается около сорока тысяч заболеваний. Интересно, входит ли в это число конспирология?
— А также графомания, — хохочет клиентка. — Полтора века назад, — рассказывает она, — жил один малоизвестный ныне писатель. Звали его Анри-Фредерик Амьель. Швейцарец писал стихи, исторические романы и литературные эссе, однако прославился иным. С восемнадцати лет Амьель неукоснительно вёл дневник, создав двенадцатитомный памятник суесловия. Его замысел состоял в том, чтобы создать нечто литературное из ничего. На более чем полутора тысячах страниц Амьель размышлял о ненаписанных книгах и несоблазненных им женщинах, скрупулезно фиксировал любые мелочи. Несварение желудка, смена погоды и настроения, сплетни и цены в лавках – всё шло в дело.
— Тогда его следует канонизировать в качестве высокочтимого святого всех блогеров планеты, — хмыкаю я.
— Амьель – европейский Обломов, — продолжает клиентка, — неутомимо красноречивый летописец жизни, в которой не происходит ничего значительного.
— А может, Илья Ильич наш вариант амьельщины?
— При всей пустоте и вздорности созданной швейцарцем хроники, — блондинка игнорирует моё замечание, — его летопись, тем не менее, нашла благодарных читателей. Дневник Амьеля внимательно читал Толстой. Немалое количество заключений Анри-Фредерика разошлось по миру в виде афоризмов.
— Интересно, чем же эта энциклопедия пустяков могла заинтересовать Льва Николаевича? — я на миг отрываю взгляд от паха незнакомки.
— Женщина — это спасение или гибель семьи, — цитирует та на память. — Ну, и как вам эта глубокая мысль?
Однако швейцарец уже перестал интересовать меня. Я вдруг понимаю, что Анна неизлечимо больна. Сорока тысячью первой болезнью, которую стоит назвать амьельщиной. С упорством графоманки она пишет историю своей жизни.
Не дождавшись моего ответа, блондинка потягивается на столе, соблазнительно выгибая при этом спину.
— Долго ещё? — спрашивает она.
— Пара минут, — отвечаю я. — Сегодняшнюю часть рисунка мы почти завершили.
— Хорошо, что у нас остается еще один сеанс.
— А почему, все-таки, бабочка? — интересуюсь я, закончив работу.
— Это же так просто, — пожимает плечами клиентка. — Расскажу в следующий раз.
Когда посетительница уходит, я бреду в подсобку. Выпиваю остывший кофе и выхожу во двор.
— Давно. Когда ещё учился в семинарии, — повторяю про себя, закуривая.
Достав телефон, я набираю номер Анны.
Извини, ради бога, — твёрдо говорю в трубку. — Нам не следует больше встречаться.
Нажав клавишу отбоя, я делаю несколько глубоких затяжек.
— Почему бабочка? - гася сигарету, всё пытаюсь понять я.