Черепашки

Непостоянство детей – вынужденных грех.
Когда я был маленьким, я не знал, что такое атеросклероз и что он часто бывает у стариков. Мне не следовало об этом знать не потому, что я не смог бы понять, что это такое, а потому, что дети живут в своём мире и представляют себе всё иначе, чем взрослые… Представляют всё так, будто они – только что принявший дозу наркоман.
Мой отец всегда хорошо относился к своим. Мама и папа для него были сродни непререкаемой догмы, которой должно следовать во что бы то ни стало. Он заботился о них, часто приезжал навестить стариков. Думаю, долг здесь ни при чём. Думаю, он любил их как настоящий сын.
Мы с братом были совсем маленькие, но знали, что бабушка и дедушка живут в центре города, в квартире одноэтажного дома, старого, но удивительно притягивающего к себе. Дорога к папиным родителям всегда была увлекательной: я любил сидеть на заднем сидении почти посередине, так, чтобы можно было следить за тем, как отец ведёт наш старенький «Москвич» и – что не менее важно! – как убегает дорога под наш капот. 
У дедушки был сарай. В сарае было много всяких чудных предметов. Там были крысоловки, удочки, банки со странными жидкостями, настоящие советские инструменты, какие-то детали каких-то механизмов, какие-то сумки, какие-то жестянки… Всё, что только можно представить себе. Там всегда было сыро и темно. Всегда. И каждый раз, когда я заглядывал туда, мне казалось, что оттуда на меня вот-вот бросится большая крыса, укусит, и меня будут долго лечить. А потом я умру. И все будут плакать, а потом успокоятся и не будут плакать. Так я думал. Но крыса не выпрыгивала. Меня это немного огорчало.
Дворик был маленький, но мне почему-то всегда казалось, что та его завершающая площадка, которая была за сараем и где стояли горшки с цветами и растениями, самый заправский сад. Огромный-преогромный. Я любил там «гулять» минута за минутой, пока из кухни не раздавался голос отца: «А где Рома?», и я понимал, что пора себя предъявить оставшемуся за спиной миру.
Что такое аденома предстательной железы, я тоже тогда не знал. Мне просто нравилось это странное место, куда нас с братом привозил отец.
Однажды я помню, что отец с дедушкой о чём-то очень серьёзно говорили. Дети воспринимают речь взрослых как в тумане. Этот туман – грань тех лет, которые разъединяют поколения, и грань того опыта, который недоступен никому в шесть–семь лет...
Бабушке начало казаться, что в доме пропадают вещи. Кто-то забрал её очки, и она не могла их найти. Я стал побаиваться ходить по квартире. Я представлял себе, что в её глубине, там, в конце дальней комнаты, где стояла старая мебельная стенка с огромными высокими часами с маятником и кукушкой, кто-то прячется. Невесёлая судьба ожидала маленького человека, повстречавшего невидимку, и я не хотел быть этим человеком.
– Сама куда-то их положила… – смешливо говорил дедушка.
Отец понимал.
– Сыночек, но ещё кое-что пропало… – начинала было бабушка. – Не могу найти гребешок…
Нужно обладать большим мужеством, чтобы постараться понять человека. Но ужас тех минут как раз в том и состоял, что понять бабушку и поверить ей никто не мог.
Это были люди старой закалки, они привыкли жить простыми делами, работать, отдыхать в тишине… Они умели видеть в воздухе надвигающийся завтрашний день и неравнодушно говорить ему: «Как хорошо, что ты есть!»
Через несколько месяцев бабушку совсем было не узнать. Когда над человеком довлеет старость, ему почти ничего не остаётся, кроме как подчиниться ей. И многие просто подчиняются, потому что время – единственная безоговорочная правда. Бабушке совсем было трудно ходить. Раньше она любила гулять в парке, а теперь с трудом передвигала ноги в собственном доме. Иногда я представляю себе, каково это: чувствовать, что с каждым днём тело твоё становится больше похожим на неустойчивый буфер между твоими желаниями и назойливым страхом потерпеть поражение. Иногда мне кажется, что и я, переживая нечто в своём сердце, могу потерпеть такое же поражение: упасть и больше не подняться…
Бабушка перестала узнавать нас с братом. Однажды она спросила отца:
– Валик, а что это за девочки к нам приехали?
Отец тяжело смеялся, глядя не на неё, а на дедушку:
– Мама, ну какие же это девочки! Это Миша и Рома!
Я объяснял себе это тем, что у бабушки очень плохо стало со зрением. Но потом мне представлялось, что я попал в дом, где мысли превращаются в воду и вытекают из ушей до того, как ты направил их на какое-то действие: бабушка иногда забывала, кто такие эти Миша и Рома. И это казалось мне не следствием чудной болезни, а причиной того, что мы очень нечасто виделись со своими родственниками. Почему-то именно по этой причине я очень не любил мыть уши.
Тогда бабушка ещё могла делать многое по дому. По крайней мере, ей удавалось готовить. Самый вкусный борщ, который я пробовал за всю свою жизнь, приготовила моя бабушка. Я помню нашинкованную капусту, свёклу, картошку, большой кусок мяса… Борщ варился, варился… Так незатейливо и просто. Конечно же, бабушка решила попробовать его на вкус.
– Соли маловато, – произнесла она с таким участием, что я даже подошёл к плите.
Я всегда немного побаивался дедушку и бабушку. Мы виделись нечасто, и они мне казались людьми из другого мира, того мира, которого я не знал, не понимал и не мог понимать. Но в тот момент, принимая из ложки уже подсоленный бабушкин борщ на пробу, я не боялся. Никогда не забуду, с какой лёгкостью, руководствуясь только беспечным глазомером и опытом, хозяйка бросила в суп цельный кусок соли. Мне тогда подумалось, что если бы моя мама солила борщ именно так, то он непременно был бы таким же вкусным.
Мультфильм о ниндзя-черепашках в начале девяностых годов смотрели все дети. Мы с братом мечтали о полном комплекте черепашек: Рафаэль, Микеланджело, Леонардо и Донателло. И, разумеется, для каждого ребёнка свой комплект!
Я помню, как однажды мы заехали к родителям отца, потому что дедушке нужно было сделать перевязку. Он ходил на какие-то процедуры в больницу, где работал папа. Нам с братом ничего не говорили, кроме того, что «дедушка заболел». Было непонятно, что происходит, особенно когда около больницы дедушка, увидев какого-то мужчину с подвязанной бутылочкой, сказал: «Вот и я так буду ходить». Я не понимал, как это. И неудивительно. Люди с такими бутылочками были похожи уже не на людей, а на биороботов. И потому хотелось от них отойти… 
Тогда же дедушка пообещал нам с братом купить черепашек. Я представлял себе этот мой личный комплект фигурок как некое сокровище всего мира, мне казалось, что как только эти черепашки у меня будут, я стану самым счастливым мальчиком на свете. Я представлял себе, как буду играть в школе на переменах в любимых героев, а все будут просить меня дать посмотреть на них, подержать в руках. Мои фантазии уводили меня в мир невероятных приключений, главными действующими лицами которых были эти пресловутые черепашки. Я ничего вокруг не воспринимал всерьёз: болезнь дедушки казалась мне чем-то далёким и нереальным, частью мира биороботов. Зато предмет моей детской мечты был единственным краткосрочным счастьем! Да, будто только что принявший дозу наркоман…
Наборы нам с братом купили. Мы были на седьмом небе от удовольствия.
Тогда, в дни заката нашей большой семьи, чувствовалась какая-то тревога... Никогда не забуду, как я играл поздно вечером в постели с моими любимыми черепашками. Дверь в прихожую была закрыта, но я всегда слышал, что происходит во всей квартире. Пришёл отец и сказал маме, что дедушка умер. И я просто заплакал тогда.
Недавно я, совсем уже взрослый, переехал в тот дом, в котором жили бабушка и дедушка. На месте сарая и части двора – прихожая и просторная кухня. Уже нет страха о том, что огромная крыса выпрыгнет на меня, нет ощущения прячущегося где-то в глубине комнаты существа, нет маленького, но просторного внутреннего дворика с подвешенными цветами… Есть лишь узенький дворик, где можно развесить бельё и почувствовать себя замурованным в самом центре города.
Ничего не осталось. Я мог бы попытаться найти тех черепашек в этом доме, но что-то мне подсказывает, что то, что мы ценим больше всего в жизни в семь–восемь лет, в тридцать один год – просто растворяется в воздухе. Наверное, эти пластмассовые черепашки так же растворились в воздухе, когда я давным-давно о них однажды забыл.
Этот грех был вынужденным…