ПОСЛЕСЛОВИЕ,
от которого я хотел, но не смог удержаться.
И вот, благосклонный читатель, поставлена, наконец, последняя точка в «Приключениях Пикинье». События, изображённые в них, происходят в Шампани, обнимая время с весны 1452 по осень 1457 года от Р. Х.
В самом сочинении я не нашёл существенных анахронизмов. Это значит, что написано оно по горячим следам, сразу же после пережитого. Автор рассказывает свою жизнь без лишней торопливости, без лукавства и с простодушием, и эта неподдельная искренность подкупает всякого, кто берёт в руки «Приключения…». Что касается разного рода погрешностей, встечающихся на страницах книги, то они малозначительны и общий положительный тон записок не меняют.
Центральная фигура повествования - Сильвен Пикинье - не может не вызывать к себе уважения. Выходец из самых захолустных низов, вынужденный мыкаться по белу свету, натыкаясь на дорожные шипы, он самостоятельно пробивает себе путь в дебрях жизни, шаг за шагом, ступень за ступенью поднимается на такие высоты, о которых ранее не мог и мечтать. Пикинье умён, смел и упорен. Он овладевает латынью – общим языком всех образованных людей. Понимая, что знание – это то, что даёт ему преимущество над другими людьми, в том числе и знатными повесами, тратит досуги свои на изучение различных наук. И хотя беспорядочное чтение создаёт у Сильвена Пикинье мировоззрение крайне противоречивое, о чём, в частности, свидетельствуют его беседы с бароном де Бризом (глава X и глава XVII), он не упрям и не цепляется за выводы, которые делает.
Разнообразные способности Пикинье не вызывают сомнений. Всего за несколько лет он осваивает кузнечное, портняжное, столярное, литейное и доспешное ремесло, а в гравёрном становится одним из лучших. Не зря известный во Франции и за её границами оружейник Селье принимает в нём живейшее участие…
Изобретательности Сильвена можно только позавидовать. Посмотрите, как ловко обращает он в свою пользу вынужденное падение с крепостной стены во время осады замка! Я уже не говорю о его блестящем плане пленения графа Д., - плане, который сделался подлинным украшением военной мысли того времени. Уверен: если бы барон де Бриз не сломал ногу, поскользнувшись на кожуре китайского яблока, «Приключения Пикинье» могли бы иметь совершенно иное, менее трагическое продолжение…
Главной пружиной всего рассказа являются, конечно, амурные отношения. Считая себя последователем гуманизма, женщине в обществе Пикинье отводил роль всё-таки второстепенную, идя в этом смысле вровень с веком. Кроме того, он совсем не умел любить! Его душой управлял не дух, но тело. Все порывы его были мелки, поверхностны, а предметы любви скоро ему надоедали, и он от них убегал. Запутавшись в своих чувствах, он совершает тягчайшее, из ряда вон выходящее преступление – убийство брата (смотрите P. S.!); гибель любимой девушки также на его совести. Об этом Пикинье сообщает откровенно (глава ХХ). Только представляется мне, что в запоздалом его самообличении нет ни на йоту подлинной искренности…
В заключение разъясню вкратце тем, кому это интересно, почему рукопись, в которой великий инквизитор Франции показан алчным и циничным казуистом (глава XII), была моим хозяином – епископом – рекомендована к печати.
Дело в том, что в начале шестнадцатого столетия в немецких землях стало широко распространяться лютеранское вероучение, отвергавшее среди прочего верховенство папской власти. Со временем три из семи курфюрстов (Саксонский, Бранденбургский и Пфальцский) приняли его. Моему работодателю, осуждавшему продажу индульгенций и неоправданную жестокость по отношению к еретикам, новые идеи пришлись по нраву. Не могу выразить, с каким чувством удовлетворения я услышал его слова, произнесённые после знакомства с сочинением Пикинье: «Это, братец, то, что нам надо! Из сего много хорошего может проистечь и воспоследовать».
P.S.
Будучи человеком честным, обязан сделать следующее признание.
Я солгал, заявив в самом начале, что не вносил в текст никаких изменений и дополнений.
Видите ли, в действительности словами: «Скажу откровенно: за один миг я пережил больше, чем за всю предшествовавшую жизнь» (глава ХХ) обрывалась не только рукопись Пикинье, но и весь труд упомянутого мной в предисловии Николаса Ру. Зная по собственному опыту, что недосказанность раздражает читателя более, чем любая другая оплошность сочинителя, я взял на себя смелость самостоятельно дописать ХХ главу, полагаясь на присущую мне проницательность, знание жизни и, в особенности, на своё бойкое перо, с помощью которого я надеялся, не изменяя чувству меры и строю языка, выдержать довольно-таки необычный стиль оригинала.
Хорошо ли это получилось, оценивать не мне. Но видит Бог, я хотел сделать, как лучше.