Одуванчики поволжья

               
Посвящается моему отцу,
Кирхенрейдеру Александру Яковлевичу
и его друзьям,немцам Поволжья,
а также дорогой мамочке,
Зое Александровне,
участнице Великой Отечественной Войны.



                ГЛАВА ПЕРВАЯ.  ЧУЖАКИ.

     Поздним майским вечером 1945 года к берегу деревни Писаная, что на Северном Урале, причалил полуглиссер. Надрываясь, он тащил за собой огромную баржу, битком набитую людьми.
Что за народ? Откуда? Зачем их привезли? На эвакуированных вроде не похожи. Да и война уже закончилась. Странно как-то… И одни мужчины…
    После небольшой заминки на берег сошли люди, человек тридцать. Их построили прямо на берегу, и рыженький лейтенант НКВД  провел перекличку. Затем подозвал к себе одного из строя, что-то ему объяснил, сунул в руки какой-то лист и быстро запрыгнул на катер, который двинулся вверх по реке.
    Прибывшие были разного возраста: старики с угрюмыми серыми лицами, мужчины помоложе и совсем молоденькие ребята, но все – с прозрачной кожей, под которой голубели кровеносные сосуды, и глубоко ввалившимися скорбными глазами. Одеты они были кто во что горазд. Расположившись на берегу, чужаки стали осматриваться. За рекой уже догорал богровый, холодный закат.

     Прибежал хромой старик, назвавшийся колхозным сторожем Демьяном Акимычем. Начал расспрашивать: кто такие да откуда, зачем пожаловали. Из ответов ничегошеньки не понял. Про себя подумал: татар понавезли. А «татарам» сказал: «Ладненько, утром разберёмся» -  и куда-то побежал, ковыляя и переваливаясь, как утка.
     Вскоре он вернулся с каким-то коренастым мужчиной, тоже прихрамывающим. Сидевшие на земле люди нехотя поднялись; один из них вышел навстречу пришедшим.. Это был высокий, красивый блондин. Он представился: «Вурц Альберт. Ми немцы-трутармейц. Припыли на поселен в ваш теревня. Нам нушно шильё и рапота.» Он довольно сносно говорил по-русски, поэтому его выбрали старшим группы. Остальные молча смотрели на подошедших, дрожа от холода, голода и усталости: их почти сутки, от конечной станции Соликамск вверх по Вишере, везли на битком набитой барже стоя. Катер причаливал в назначенных местах. Там высаживали по несколько  человек и отправлялись дальше. Эта деревня была уже девятым их пристанищем…
     Мужчина тоже представился: «Фёдор Иванович, председатель колхоза. Сейчас уже поздно, вся деревня спит. Утром и устроим вас кого куда, а пока пойдёмте-ка в амбар. Половина его пуста, там и отдохнёте».
     Молча построились, всё так же молча потянулись за председателем. Амбар находился на берегу реки. Просторный, только наполовину засыпанный зерном: другая половина, видимо, уже была посеяна – шла посевная пора. От духмяного запаха пшеницы невыносимо захотелось есть...
     Указав место, где можно было прилечь до утра, председатель отправился домой. Часа через полтора опять приковылял Акимыч, неся большой чугунок картошки в мундире.
  -Налетай, мужики. Бабка моя собрала вам немного еды.
На картошке лежал шмат сала; старик запустил руку за пазуху – и рядом с чугунком на столе появился каравай. Альберт, как старший по группе, отодвинул в сторону кипу каких-то бумаг, нарезал сало и хлеб мелкими ровными кусочками – по количеству человек – и подозвал остальных.
    Ели молча, сосредоточенно, торопливо. Горячую картошку пихали в рот прямо с кожурой, обжигая губы и нёбо, но боли не чувствовали: насыщение захватило их целиком. Но насытиться не удалось: еда закончилась быстро. И только тогда они заметили старика. Акимыч, как оказалось, не ушёл; он тихо стоял в дверях и смотрел на худых, бледных, голодных мужиков. На глазах его блестели слёзы. Кто-то, повинуясь внезапному порыву, подошёл к нему со словами благодарности за неожиданный ужин; за ним сразу же выстроились и остальные. Акимыч, смахнул навернувшуюся слезу, махнул рукой – и заковылял домой.
    Поселенцы расстелили на полу солому, погасили фонарь, висевший у дверей, снопами повалились спать. «Спать-спать-спать»… силы были на исходе.


               
                ГЛАВА ВТОРАЯ. НЕРАДОСТНОЕ ЗНАКОМСТВО.


       Солнце уже ярко светило в маленькое оконце, когда на пороге вновь возник Акимыч. Он сказал, что председатель велел им подходить к конторе. Немцы поднялись, сложили в угол солому, подмели амбар и сбегали на речку умыться. Акимыч повёл их в деревню.
       Красивые были места! Деревня стояла на высоком берегу реки; широкая, полноводная, перекатывала та свои волны, кишащие рыбой. Справа от деревни стройными рядами уходили в воду отвесные скалы. Одну из них венчал огромный деревянный крест. По-над деревней сплошной стеной тянулся густой смешанный лес; он спускался вниз и далеко, насколько мог видеть глаз, уходил по берегу. Немцам показалось, что этому лесу нет конца и края, что он заполнил всё жизненное пространство. Но за лесом лежали ещё поля, на которых они будут трудиться… Но это – потом; а пока они направлялись в центр села.

    Пройдя по небольшой широкой улочке, на которой стояли крепкие добротные дома, свернули направо и оказались перед большой избой, на которой развевался красный флаг. Рядом с крыльцом, на стене, висела доска с корявой надписью: "Колхоз "Красный Север".
    На крыльце стоял председатель Фёдор Иванович, к нему подковылял неизменный Акимыч. Это были пока все трудоспособные мужики в колхозе с гордым названием. Из всех ушедших на войну, вернулись пока трое, которые «ушли в отрыв» – всё ещё отмечали Победу. То были: Гришка Смоленский (Смола), Васёк Ильиных (Рыжий) и Ильиных Митя Терентьевич (Тюря) на деревянной ноге. Прозвища в деревне бытовали почти у всех. Героям было пока не до посевной, и деревня на них не надеялась, хотя и гордилась их подвигами: у всех троих грудь в орденах.
 
Слева от конторы собралась большая толпа баб с инвентарём и  узелками, чтобы сразу после собрания идти в поле. Фёдор Иванович подозвал Альберта и попросил список на прибывших. Бабы бросали на немцев косые взгляды, иные смотрели исподлобья, хмуро, даже враждебно; переговаривались нарочито громко.
      Председатель посмотрел  в список и почесал затылок: таких фамилий ему не произнести. Хотя он был уже осведомлён, что привезут немцев, – русских немцев,  своих, но военное время перевернуло в умах людей все понятия. И теперь председатель настороженно смотрел на баб и пытался предугадать их реакцию на то, что придётся брать этих немцев на постой. Наконец, почувствовав, что затягивать паузу дольше невозможно, Фёдор Иванович начал речь:
   - Вот, стало быть, бабоньки дорогие, привезли к нам на работу в колхоз подмогу. Надо их расселить по избам. Я сейчас буду читать фамилии, те, кого назову, выйдут из строя, а вы разбирайте их, кто сколько сможет принять.
     Тут из толпы вышла высокая, дородная баба, Дунька-телятница, да как заорёт:
   - Да что ж это деется, бабы! Это ж нам фашистских недобитков привезли! Они наших мужиков поубивали, детей осиротили, а мы их на постой? Не бывать этому… Бейте фрицев, бейте их, гадов, бейте до смерти-и-и-и…
     С воплями и проклятьями кинулись бабы на немцев. Те пытались убежать от  такого «гостеприимства», но бабы плотно взяли их в кольцо и принялись колотить чем ни попадя, кто что успел схватить: в ход пошли вёдра, грабли, вилы и просто камни. Немцы не отбивались, лишь прикрывали лица и головы. Многим крепко досталось: у кого текла кровь по лицу, кто держался за руку, кто потирал спину или затылок... Вступать в конфликт с местным населением им было нельзя. Бабы разошлись не на шутку. Фёдор Иванович понял, что словом их не остановить, выхватил у Акимыча ружьё и выстрелил вверх. Бабы с визгом враз присели и затихли, затыкая уши.

      Воспользовавшись минутой затишья, Фёдор Иванович успел выкрикнуть: 
   -Охолонитесь, бабы! Что ж это вы делаете-то! Это ж наши немцы, свои, советские. С Поволжья они, с Волги. У них тоже семьи пострадали в этой войне, где-то мыкают горе. А эти прошли трудовую армию, трудились для победы, как и вы. Они не виноваты, что Гитлер напал на нас. То другие немцы, фашисты, а эти горемыки ни при чём. Надо расселить их по избам. Отнеситесь с пониманием.
   
    Но тут вперёд вышла вдова знатного тракториста Михаила Ивановича - Матрёна, знаменитая доярка, и громко – как отрезала:
  - Не пуш-шу ни-ка-во, и всё тут. У меня бабка-свекровь и трое сирот. Повернулась, пошла прочь, не оглядываясь. Несколько бабёнок решительно устремились за ней; остальные понуро стояли, глядя под ноги. Потом и они стали расходиться, не взяв на постой никого.
   
    Немцы стояли в напряжённом ожидании. Что же теперь будет? Этих женщин, убитых горем, изнуренных работой и тревогой за детей, тоже можно понять. Колхоз-то только на них и держится…
   
    Вскоре от всей бабьей толпы остались только двое, кто изъявил желание взять немцев к себе. То были: бабка Лукерья семидесяти лет и молодая вдова Ульянка. Лукерья взяла двенадцать человек. У неё было две избы, соединённых сенями. Когда-то в этих избах было много народу, кипела жизнь. Но пришли горькие времена, и каждому определили своё место на земле: кого «чёрный ворон» унёс по ложным доносам, кого голод поглотил, кто на войне сгинул. Теперь Лукерья жила со своей больной  сестрой Агашей. Места было теперь много...чего ж не взять бедолаг?
 - "Пушшай живут, нам будет веселяе", - проговорила Лукерья. А Ульянка взяла поначалу четверых, затем, лукаво улыбнувшись белокурому немцу, добавила ещё двоих. Выбирала сама, как товар, оценивающе разглядывая молодых парней, у которых ещё был приличный «товарный» вид. Бросила им весело:
   - ЧетвЁро будете спать на полатях, двое до холодов - в сенях. А ежели их утЕплить, то можно и зимовать смело.
 Немцы согласились, и бойкая бабёнка повела их к себе.
     Бабка Лукерья подошла к «своим», которых отобрал Альберт. Оглядела их тёплыми, хоть и с хитрецой, глазами; видели глаза плохо, но нутро подсказывало, что люди добрые.
    – Ну что, лихие вы мои, пошли за мной!


               
                ГЛАВА  ТРЕТЬЯ.    ПРИЖИВАНИЕ.


     Остальных до осени поселили в амбаре. В правом углу амбара стояла железная печь с выходящей в окно трубой. На ней они будут готовить обед. Самого молодого, худенького до ужаса Сандера поставили поварничать. Это у него неплохо получалось. Мог приготовить обед из ничего. Да и русский знал сносно: до войны жил в Сталинграде, учился в русской школе, мог у сельчан что-то выпросить.
      
    Трудармейцы были распределены на работу в колхоз по звеньям. Одни пахали поля на лошадях, вспахивали неудобицы и засевали их клевером, который потом пойдёт на силос. Оставшиеся поля шли под рожь.
     Другое звено заготавливало сено: косили, сушили, сгребали в копны, стоговали. Часть сена свозили сразу к фермам и складывали на сеновалах, чтобы до снега было чем кормить скот, прочее вывозили по зимнику на деревянных санях, скирдовали на пустых выгонах возле ферм.
     Третье звено занималось заготовкой дров на зиму. Зима здесь тянулась долго, по шесть месяцев, дров требовалось много. Да ещё надо было обеспечить ими всех стариков и вдов, обогреть клуб, магазин, школу, ферму...
     Работы хватало на всё лето до глубокой осени. Мужские руки нужны были везде. Работали и подростки, и старики, даже инвалиды, все, кто ещё был в силе.

      Сандера поставили вывозить сено и обслуживать конюшню. В деревне его прозвали «Заморышем». Прозвища здесь давали всем; приклеивались они накрепко, не на одно поколение. Немцы не обижались: это означало, что они становились для местных своими. Но были ещё среди крестьян такие, которые затаили злобу, при встрече бросали косые взгляды, плевали вслед.
     Многие недопонимали: как так, есть немцы-фашисты и немцы-русские? Никто даже не слыхал про Республику Немцев Поволжья. Знали одно: все немцы – фашисты. Для вдов, потерявших кормильцев, они были врагами. Раны заживали долго.
     Но и у немцев были свои раны: почти все они потеряли своих родных, свои семьи, детей, а главное - родное Поволжье. Многие смирились с судьбой и решили пустить корни где привелось. Да и какая разница, где? Ведь повсюду, некогда в своей стране, они стали ненужными, врагами.

     Работали «враги», на удивление всем, отлично. Председатель не мог нарадоваться на таких молодцов, благодарил Бога, за то,что послал таких помощников – исполнительных, безропотных и безответных.
За лето колхоз наготовил и дров, и сена, и овощей.
     Наступила осень. Амбар наполнился запасами. Зимовать немцам, которых не взяли на постой, было негде. А зима обещала быть долгой и холодной.

     Фёдор Иванович не раз собирал сход, просил народ проявить уважение и жалость к работягам: разве не заслужили они своим трудом уважительного отношения? Но народ молчал.
     Перед православным праздником Покрова председатель вновь собрал сход, надеясь на заслуги немцев перед деревней. Все сидели молча, опустив головы. Ждали, кто же осмелеет достаточно, чтобы взять этих горемык. Терпеть дружное неодобрение, ловить на себе косые взгляды не хотелось никому. Молчание затягивалось.
     Вдруг вскочила Дунька-телятница, зачинщица майского побоища, и своим громким, командирским голосом заявила:
    - А, чо, бабы! Они парни ничо… это они всего наготовили… дров нам на зиму… картошку помогли убрать, ямы просушили… это… сараи, хлева починили, крыши подлатали, изгородь поправили. Чо не так-то? Ну-тко, гните пальцы, кому они чо не сделали? Зима ить на дворе… ить они ж тожа люди… А вы кто после них? Неча, шибко раздумывать… Брать надо мужиков-бедолагов… Я возьму троих. Пусть они сами  решат, кто ко мне пойдёт… Ить вот же, боятся что ль, меня, до сих пор, дуру этакую.
   
    Народ, слушая Дуньку-Бандершу (такое уж ей дали прозвище), замер. Тишину нарушил Фёдор Иванович, захлопав громко в ладоши. Все повскакивали, окружили Дуньку, обнимают, хвалят... Потом желающие ринулись к столу, где сидел председатель, и стали просить на постой остальных. Разобрали всех, кроме Сандера Заморыша. Он сидел на скамье в углу, теребя в руках кепку. Ему-то куда податься? В амбаре холодно, а в ларе, в котором он проспал всё лето, насыпано зерно.
    Огромными голубыми глазами впился Сандер в председателя, а тот смотрел на него. Да… вопрос. Заморыш и работал вместе со всеми в поле и на сенокосе, и помогал в деревне, да ещё готовил еду своим товарищам. Он был очень шустрый, быстрый на подъём, весёлый, всегда шутил и пел. Все его в деревне уважали, а он уважительно относился к местным. Несли горемыке картошку, сало, капусту, молоко. Но взять на постой побоялись - за худобу, не жилец, мол, вдруг чего с ним приключится... И напрасно: даром что тонок – был Сандр сильный, жилистый.
     Председатель встал, молча собрал со стола бумаги в папку и тут только произнёс то, что, видимо, решил с самого начала:
    - Ну, что горемыка? Пошли к моей матери, бабке Акулине, ей тоже нужен помощник. Она нынче совсем ослепла. Уже восемьдесят стукнуло.
   
    Вместе они вышли из клуба и направились на Верхнюю улицу.
 Бабка Акулина встретила сына приветливо, знать, любила его, но вдруг насторожилась:
   -  Ты, Федюня, ковой-но привёл? 
   - Я, маманя, привёл тебе на постой парнишку из привезённых мужиков (что немцы  –не посмел сказать).
   -  А, энтих, которых баржа притаранила? Бабы сказывали, тожно(будто) одни кости привезли… Верно, Федюня? 
   - Да ничего, маманя… уже выправились за лето… на людей похожи стали. А как, маманя, работают, как работают!.. Молодцы! Орлы! А наши-то горе-герои до сих пор квасят, всё никак отдохнуть не могут. Уже зима на дворе, а у них дров нет, сено не поставили… опять колхоз им помогать будет, на него надеются, окаянные. Ну, да ладно. Маманя, ты тут не обижай паренька. Он тебе и за девку будет, всё сделает. А теперь – бывайте. И Фёдор Иванович ушёл.
 
     Бабка Акулина подошла к Заморышу, потрогала его кончиками пальцев, провела рукой по плечам, по лицу, улыбнулась.
   - Ну, что ж, горемыка, будем как-то жить. Изба у меня тёплая, печка русская, полати. Ничо, перезимуем, а там, Бог даст, и выправишься. Давай вечерять будем. Неси из печи щи, сноха наварила и хлеб нарежь.
    Она села за стол, положив перед собой большие морщинистые, жилистые руки.
"Видно, что этим трудовым рукам досталось за долгую жизнь, наработались",-подумал Сандер. Он ловко нарезал хлеб, разлил в деревянные миски щи, положил деревянные ложки и сел. Бабка Акулина перекрестилась и принялась за еду. Заморыш тоже взял ложку и начал уплетать горячие щи. Он и не заметил, как съел их, пахнувших родным домом. Акулина похвалила его, велела налить добавки. Он ел – и вдруг ему показалось, будто это его бабушка, его дом. Так стало легко и хорошо на душе… Акулина полезла на печь спать. Заморыш вымыл посуду, убрал в корзину хлеб и спросил, куда ему ложиться. Акулина указала, где взять постель, и велела лезть на полати:
   -Там тяпляе(теплее), чем внизу. Тебе хворать не положено.
Он залез на полати, укрылся одеялом – и сразу уснул. Снился ему - впервые за эти жуткие годы - светлый, весёлый сон. Тепло и блаженство окунули его в детство. Давно ему не было так хорошо…


                ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ.  НОВАЯ  ЖИЗНЬ.


  После колхозных работ поселенцев перевели на лесосеку, на заготовку леса. Заморыша поставили возчиком. Готовые брёвна он должен был возить на берег реки, где их укладывали в штабеля. Парни, что были покрепче, валили лес. Бабы, у которых в колхозе не было работы в зиму, рубили сучья, готовили обеды бригадам. Заморыш похвалился своим друзьям: «Я как будто дома живу, а бабка Акулина – словно моя бабушка. Только слепая…"
     Друзья всегда оберегали Заморыша, защищали его, радовались всему, чему он был рад. Сегодня они были рады, что председатель поселил Заморыша к своей матери - значит, голодать он уже не будет и, возможно, выправится. Его неестественная худоба и бледность очень их беспокоили. Его часто донимали боли в желудке. Это последствия невыносимых условий и ужасной еды в трудармии давали о себе знать. Медпункта в деревне не было. Лечились травами. Лекарь приезжал раз в месяц-осмотреть детей. 
    
    Был среди поселенцев мастер по изготовлению лыж и салазок для детей - дядя Сандер Каугер. Все звали его дядей Сашей. Был он лет пятидесяти, крепкий, высокий, весь седой. Детвора гурьбой толпилась вокруг «дяди Саши». Он говорил по-русски, но с таким акцентом, что дети заливались от смеха. Работал дядя Саша в столярке, которая была словно пришита одним боком к амбару. Работы у него было много: заказы для колхоза по распоряжению председателя, общие и частные нужды людей. Но любимым его занятием в свободное время было именно изготовление салазок.
    До «чёрного августа» 1941-го у Каугера была большая семья: мать, отец, жена и семеро детей. После депортации  не осталось никого. Родители и трое детей умерли в дороге, потому что в вагоны напихали и больных, от которых заражались здоровые. На Алтай прибыла только третья часть от битком набитых одиннадцати вагонов их эшелона.
   Не успели как следует устроиться - Сандера «призвали» в трудармию. На беду, младшему Георгу в 1942 году исполнилось три года – и жену Каугера - Авелину, тоже оторвали от семьи, отправили в трудколонию под Челябинск, где она и умерла от чахотки в 1943 году. Четверо детей, оставшиеся без родителей, бродили по деревням в поисках еды. Никто не брал их в семьи: у всех – семеро по лавкам, своих бы прокормить, к тому же уже шли «похоронки» с фронта. Зло и ненависть к «немчуре» хлестали через край. Всё же детей пожалели: отправили в Оренбург - в детдом.
    Найти их после войны дядя Саша не смог. На его запросы приходили ответы, что нигде не значатся такие. Мысли о том, что детей уже нет в живых - сидели занозой в мозгах. Он очень тосковал по ним. Вот почему изготовление саней приносило ему большую радость. Довольный, он выходил из столярки и смотрел, как дети скатываются с пологой горы и с визгом  несутся вниз, на реку. Он украдко смахивал слёзы и возвращался в столярку.
    К весне 1946 года дядя Саша сошёлся с одинокой вдовой Розой, у которой тоже не было детей. Они тихо жили в её маленьком домике. А в 1947 году они переедут в посёлок Нижний Родник, где соберутся вместе все поволжские немцы. В 1962 году они уедут на Алтай, В Косихинский район.

    По утрам Заморыш вставал рано: топил печь, ставил на стол чугунок с картошкой, хлеб и молоко, которое приносил внук Акулины, Илья.
Заморыш завтракал, собирал сумку с обедом и уходил на весь день на работу в лес.
   Вскоре воскресенье сделали выходным. В этот день, или накануне, хозяйки, у которых квартировали немцы, топили баню, варили щи, пекли пироги. К праздникам ставили бражку на ягодах. Иногда собирались у кого-нибудь в гостях или на природе. Одевались немцы скромно, но прилично. Были у них свои музыкальные инструменты: гитара, баян, мандолина. Когда собирались на природе, то песни пели свои, поволжские, на родном языке.
   Бабам поселенцы нравились, особенно своей аккуратностью, трудолюбием.
 Дунька Бандерша притихла. Очень довольна была, что Генрих Дерр стал помогать ей по-хозяйству: носил воду с реки, кормил скот, убирал в хлеву, что-то постоянно чинил… Дети к нему привязались, называли его дядей Геной. В доме – покой и порядок. К Новому году они поженились. Генриху пришлось ждать разрешения вступить в брак с Дунькой, которую он называл Душечкой. Разрешили, но без регистрации. Дунька не скрывала своего счастья. Потом родятся у них трое детей.
    
    Заморыш по вечерам, когда уже они с бабушкой повечерят, залезал к ней на печь, и она ему такие байки рассказывала – не оторваться! Порой он и засыпал там, разомлев в тепле. Всё ему напоминало жизнь у родной бабушки в селе Фольмер, в любимом Поволжье. Но от судьбы не уйдёшь: надо приживаться тут. Похоже, что их никуда отсюда не отпустят.
    Народ стал относиться к немцам по-доброму. Иногда в гости приглашали, на подмогу звали - ведь немцы всё делали хорошо, ловко, быстро и не пьянствовали.   
   
    К лету 1946 года ещё четверо обзавелись семьями: первым женился Альберт Вурц на Тоне Вареник, учительнице. Он переехал в тот же посёлок, Нижний Родник, где жила она с родителями, бывшими «кулаками» с Кубани. У этих «кулаков» всего-то богатства было, что шестеро детей и пять пчелиных ульев. За этих-то пчёл их и раскулачили. Дед Вареник, Андрей Фёдорович, вывез десяток пчёл в подмышках, спрятав их в мешочек и подвязав к плечу. Он и здесь, на седом Урале, развёл пчёл, качал мёд и кормил им всех, кто пожелает. Мёд служил и лакомством и в качестве профилактики от простуды.Работал он продавцом в магазине.
     Второй парой стали Иван Кноль и Маруся-сербиянка. Семья Маруси вообще случайно попала на Урал: до войны её отец работал в Москве, в посольстве. Семью он вызвал к себе в начале июня 1941. Из Сербии они добрались только до Крыма, там попали под бомбёжку. Бежали кто куда мог. Приютили их татары, которых в 1943 депортировали на Урал, в Молотовскую (Пермскую) область. Заодно с татарами депортировали и «приблудившихся» сербиян: разбираться, кто кому кем приходится, было некогда и некому. Так и оказались они на Урале. В семье Кноль появятся три дочки: Эрна, Миля и Катя. В 1960 году они уедут на Кавказ.
    Третьим женихом стал Герберт Цайтлер. Женился он на украиночке Аннушке; будет у них пять дочерей – настоящая женская команда! И они в 1960 покинут спецпосёлок Родник: уедут в Оренбургскую область, в совхоз «СольИлецк».         
    Герберт был самым задушевным другом Заморыша. Потом они будут вести переписку и Герберт будет звать Сандера к себе в совхоз. Сандер не сможет выехать по состоянию здоровья, так как ему в июне 1961 года прооперируют больной желудок. И свою семью в семь человек он физически не смог вывезти в Оренбуржье. Так Сандер и останется в земле уральской. 
     Четвёртым обзавёлся семьёй- Рудольф Штоллер: взял в жёны Герту-литовочку. Будет у них четверо сыновей.  В 1960 году они уедут в Краснодарский край, к родителям Рудика, которые после депортации перебрались туда. На родину, в Поволжье, никого из них не пустили - у всех была статья «без права возврата на родину», которую некоторым немцам заменили статьёй: "вечное поселение".


                ГЛАВА  ПЯТАЯ.  ИСТОРИЯ  АКУЛИНЫ.


   Заморыш Сандер после работы теперь чуть не бегом бежал домой, к бабушке. Натопит, бывало, печь, сготовит ужин, повечерят – и сразу на печь, старухины байки слушать. Так и коротали они длинные зимние вечера.
   
 …Но на этот раз бабушка долго молчала, всё смотрела куда-то своими белыми пустыми глазами, шептала что-то про себя. Он было подумал: уж не помирать ли она собралась? Спросил, что её тревожит - и услышал:
    -Не верю, что моя внучка сгинула. Не верю… серче сказыват, что жива она. Заморышу стало интересно: про кого это она говорит? Спросил. Помолчала бабушка, собралась с духом и повела рассказ:      
   
   -Садись и слушай. Пора поведать, а то, неровен час, помру, и не узнашь. Внучка моя, Зоя - как забрали её на вОйну, в апреле в 1943 году, так два письма токо и пришло. Одно из города Горькова, там она училась на каково-та шОфера. Потом ишшо из Курску было - и всё. А в августе того жо года пришла энта самая… похоронка. Федюня мой получал. Мне долго не сказывал. Нонче только сказал, когда Победу празновали. Я ить так и окаменела… Но ни слезинки нетути, серче не признаёт разлуку. Чо-то всё теплится в душеньке, не хочет она плакаться. Знать, где-тось, чиво-то напуталось… война ведь страшенная шла, а Зоя, моя сладушка, сиротинка, тамо-ка где-тось воевала. Это девичье ли дело - воевать-то?
   А её, голубушку, прямо с фермы забрали. Окое-как успела прибегнуть, со мной обнялась, узелок направила - и в двери, там-де из вонкомату ждут. Вона как было… Видно уж мужиков не хватило. А вас-то пошто не взяли на фронт? Да и то верно, Федюня мой ить грамотный, много знат про вашего брата, да сказывать нельзя. А он шибко вас уважат. Говорит, вас-де не по закону обидели, нахлебались и вы горюшка… да… Ну, вот про внучку и обскажу тебе, касатик, слушай.
    Она тоже намыкалась с детству. Жили они вверх по реке, в деревне Усть-Улс. Это вогульска деревня. Моя дочка, Варюшка, туда взамуж ушла. Приглянулась она Сашке Соловарову, увёз, варнак, её от меня далёко. Редко прижжали. В 1924 годе у них народилась Зоя. А Сашку ишшо в тридцатом годе кудай-то увезли, за песни вольныя, про Ленина-Сталина. Он ить, сам сочинял и пел частушки под гармонь. Ох, и мастак был голосить-то. Вот кто-то донёс на его и упекли, свезли на «воронке» - и не знам по сих пор, гдей-но он.
   А Варюшку, мою доченьку, у тридцать первом годе ёлка зашибла на лесосеке. До дому-то привезли, а через неделю преставилась, милая. Всего-то двадцать семь годков было касатушке. Осталась Зоя в семь лет сиротинушкой.
  Жила тамо, у бабки Арины-вогулки. Потом вогулка занемогла и отправила её зимой с обозом к нам в деревню. Она ить внучка мне, куды её девать? Думала, что Федюня её к сибе возьмёт, у него двое сыновей всего, но жена его, Дуняшка, несогласная была, за своих боялась, что отца у Зоеньки забрали не за зря-де...   
  У второва мово сына, Миши, мал-мала меньше, трое душ с полатей смотрят. Миша-то на войне погинул ишо в 41-м годе, под Ленинградом.
  Сама я ослепла после смерти старика, колды медведь его заломал на охоте. Вот и пришлось Зоюшку отдать в дети к Ивану Андреичу, брательнику Мишиной тёши. У него уже росла внучка-сиротинка Клава. Они побогаче жили. Он охотничал, да рыбачил. Правда старуха его, Лукша, была суш-шая зверина. Гоняла Зоюшку по всем делам. Девка, как ботрачка была. Свою родную внучку холила, а Зою мурдовала, да побивала.
  Так она и росла у них. Часто ко мне прибегала и жалилась на тяжкую жисть.  Училась хорошо, хвалили, грамоты давали. Четыре класса закончила в деревне. В пятый класс её Иван Андреич увёз в город, поселил к своему племяшу Алёше. Тот на "скорой" работал фершалом. А жена его не работала. ТокА белоручка была, ничо сама не делала по дому. Опять Зоя в кабалу попала: стирала, полы мыла, еду варила, да ишо их сыночка в ясли на себе верхом возила по пути в школу. 
  Жили они на Сталинском посёлке, а в школу она ходила до комбинату. Сидела в школе до вечера, штобы на обратном пути опять Костика забрать. И уроки делала в школе. Голодна цельный день.Надоело ей маяться, а учиться надо.
  Как-то обозники из деревни были в городу, шкуры сдавали и пушнину,  так она с имя напросилась и сбежала. Так больше не пришлося учиться ей. Училась-то ить хорошо. Грамоты давали. Вон, на стенке, видал, висят две. Жалко, токо четыре класса закончила. А очень хотела науку знать. Не судьба… Да…
  На зимы, Иван Андреич увозил Зою в лес охотничать. Сколько зим она с ним прожила: обед готовила, мясо солила в логуны, шкуры дубить помогала...Весной возврашшались с запасами. Все лета таскал её по реке, рыбачили... Бедная моя, все ноги позастудила.Зимы ходила в обуточках, а летами всё босиком. А они не берегли девку, не жалко, не своя ить... До пятнадцати годков тамока прожила и сбежала от них ко мне. "Не уйду от тебя, бабушка, хоть гони." Так у меня и осталась. Ну, ладно на сёдни, иди спать, утром рано ить вставать-ту.
  Заморыш слез с печи, лёг на лавку у окна и уснул. Оставшуюся ночь снились ему солнечные луга и смешливая девчонка, которая бегала по этим лугам, распевала песенки и ловила бабочек.
   


                ГЛАВА ШЕСТАЯ.  ИСТОРИЯ ЗАМОРЫША.


Вечером, после работы, Сандер нёсся домой, как на парусах. Ему не терпелось услышать от бабушки продолжение. Весь день в голове вертелось только одно: «Соя, Соя, Соя… Странное имя… Быстрее домой, домой…»
    Забежав в дом, он схватил вёдра и помчался на реку - за водой. Прорубь почти затянулась льдом. Расколол его, отодвигая шугу, зачерпнул воды. Молнией влетел в избу, водрузил обледенелые вёдра на лавку, растопил печь, поставил в неё чугунок с картошкой и свеклу на парёнки. Здесь, в таёжной деревне, он узнал, что из свеклы можно приготовить нечто похожее на арбузные цукаты, какие делала его мама. Эти парёнки пахли домом, его детством.
   
   Когда поужинали, бабка Акулина полезла на печь, а он, как всегда, забрался на полати и притих в ожидании рассказа о Зое. Но на этот раз бабка Акулина схитрила: заставила его рассказывать о себе - откуда родом, кто родители и где они, как вышло, что тут очутился.
   Долго Сандер не мог начать рассказ. Такую короткую жизнь он прожил, а чувствовал себя старичком, чьи плечи придавила тяжесть страдальческих лет. К тому же стеснялся, что не все слова мог выговорить правильно, не всё мог объяснить на сносном русском. Бабка Акулина с мягкой настойчивостью постепенно разговорила его. Теперь она знала о нём почти всё - и то, что он мог рассказать, и то, о чём говорить не имел права.
   
   Узнала, что он сирота, что родители рано умерли, ещё до войны; что жил он с 14 лет с бабушкой Катериной в красивом селе Фольмер, что в Поволжье, под  Камышином - помогал ей заготовлять сено для скотины, убирать овощи, арбузы да тыквы с бахчи, рыбачил. Поведал даже, какие пышные пекла бабушка булочки, штрудели, какой вкусный был кухен по праздникам, как пахли галушки с выжарками…
   Сандер глубоко вздохнул и стал рассказывать дальше.
  -  В августе 1940года бабушка отправила меня в Сталинград - учиться на токаря в школу ФЗО для сирот, при заводе. Школу я закончил  в июне 1941года. Получил третий разряд токаря – универсала. Мне очень нравилось работать на станке. С другими, такими же пацанами, отправили нас на сенокос, помогать колхозу. А через две недели началась война. До осени нас оставили на уборке урожая. Некоторые ребята ходили в военкомат, просились на фронт. Не взяли никого, мало лет - опять отправили на уборочную. Жили прямо на полевом стане.
 
    В конце августа прискакал конный курьер с распоряжением идти в село. Шли пешком, добрались до места уже поздним вечером. Заночевали в конторе. Утром велели нам собраться на станции. Когда мы пришли туда, там уже толпился народ - с детьми, баулами, мешками… Кто кричал, кто плакал, кто ругался. Но объяснить нам, что происходит, не смог никто. Подошёл паровоз с вагонами-телятниками. Опустили широкие трапы и начали погрузку. Давка, крики, плач, ругань…К нам подлетел солдат с винтовкой, приказал  тоже лезть в вагон. Ребята оторопели, стали спрашивать, зачем и куда собрались их везти. Подошёл офицер в форме НКВД и рявкнул:
  - В Сибирь вас, немчуру поганую, чтоб передохли там все!
    Сандер снова вздохнул. Встал, прошёл к корчаге с водой и, зачерпнув ковшом воду, выпил. Зачерпнул ещё раз и поставил ковш с водой на стол. Посмотрел с улыбкой на бабку Акулину и продолжил  рассказ.
 
   -   Так и погрузили весь народ в вагоны.  Народу столько набили, что ехать можно было только стоя. Посреди теплушки стояла большая бочка с водой да железная печка; труба была выведена прямо в окно. В углу были накиданы хворост и солома. По сторонам вагона были наскоро сколочены полки в два этажа.
   -Куда это нас везут? Лучше бы на войну убежали,- пробормотал Отто Штеркель.
Слева от нас стоял высокий сухощавый старик, он пояснил нам, как мог: - «Нас всех везут в Казахстан. Не дали даже собраться как следует… Наверное, ненадолго вывозят, пока идёт война… Может, это и к лучшему… от бомб не пострадаем… а после, когда всё утихнет, вернёмся»…
    
  У нас не было с собой ни документов, ни еды. Пообещали, что кормить будут на остановках - поначалу и впрямь кормили, правда, один раз в день. Через неделю кормили уже через день: давали немного хлеба и воду. Воду можно было вскипятить на «буржуйке», но до нас очередь никак не доходила, и мы пили только тогда, когда на станциях заливали бочку. Воду вёдрами носили из колонки со станции; тогда и успевали попить из ведра.
  У кого была крупка, варили супчик и ели своей семьёй. Так и ехали - почти полмесяца, потому что поезд часто уступал место литерным составам, шедшим на фронт, вот и выбился из графика.
 
 В Курчум, что находится в Восточном Казахстане, почти на границе с Китаем, прибыли утром. Была уже середина октября. Выпрыгнув из тёплого и душного "телятника", нас резко обдало холодом. Одеты мы были по-летнему. Всем велели построиться. Подошли какие-то люди, стали отсчитывать по десять человек, чтобы разместить прибывших по подводам. Мы попросили, чтобы нас взяли вместе, потому что мы из одного села.
 
    Ночью здесь прошли сильные дожди. Грязь густой чёрной жижей расползалась под колёсами телеги. Вокруг, до самого горизонта, простиралась ковыльная степь. Ни одного деревца… Километров через пять показались ветхие строения. Это была деревня Маралиха. Здесь нас и оставили. Остальных повезли дальше.
    Прихрамывая на правую ногу, подошёл мужчина средних лет. Громким командным голосом приказал построиться и идти за ним. Мы медленно побрели на Рудник. Местность мрачная: два чёрных барака, огромные купола выработки, непонятные сооружения, механизмы.
   Мужчина, который привёл нас, работал здесь маркшейдером и нормировщиком. Он отвёл нас в барак, показал каждому свою койку, выдал спецодежду. На кухне нас накормили горячей перловой кашей, и впервые за долгое время дороги, попили настоящего чаю. Затем всё тот же мужчина повёл нас в кабинет - записывать в какой-то журнал. После этого вернулись в барак.
  - Теперь отдыхайте. А завтра в семь утра сбор на улице. - И ушёл.

  Так мы стали шахтёрами золотого прииска «Маралиха». Нам, мальчишкам, теперешним "врагам народа" доверили мыть золото?!. Парадокс жизни...Так началась новая страница нашей трудной жизни.
  А в июле 1942 года нас призвали в армию. Как мы радовались, думали, что нас на фронт отправят, а увезли в Ульяновскую область, Чердаклинский район. Нет, то была не армия, то был Волжский исправительно-трудовой лагерь, ГУЛЖДС НКВД СССР. Жили в бараках. Они здесь были приготовлены для немцев-трудармейцев в большом количестве, в каждом обитало по четыреста человек. А территория вся была обнесена в три ряда колючей проволокой, где через каждые пятьдесят метров стояли вышки со стрелками. По периметру лагеря ходили охранники с овчарками.  За что нас так обманули?
   
   Строили трудармейцы запасную железную дорогу от Ульяновска до Сталинграда. Это был стратегический объект. Бабушке Сандер сказал, что работал в совхозе трактористом. Да и как ей рассказать, что на самом деле пришлось испытать, как боролись за выживание каждый день, каждый час, как трудно было остаться человеком среди лагерных «волков»?   К тому же в течение трёх месяцев по ночам вызывали в комендатуру и требовали писать отказы от своих родных, подписать заявления на сотрудничество. Родных у Сандера уже не было в живых, что он постоянно и доказывал следователю, говорил, что он сирота. А «стучать» на своих же он отказывался. За это его избивали. Били по голове, ушам, рёбрам, по почкам. От таких побоев мог сломаться самый здоровый мужик. Но Сандер стоял на своём. Ему, забитому, и почти без зубов, было уже всё равно. Потом резко перестали его вызывать. Он ждал худшего, но всё улеглось. 
   
 Работали по 12-16 часов. Рыли котлованы для будущей дороги, вывозили на тачках отвалы и камни, расчищали полотно и укладывали шпалы, а на них тяжеленные рельсы. Дорога должна была быть готова в ускоренные сроки. Трудармейцы трудились на износ. , но от такой еды много не нароботать. Кормили три раза, но от такой еды много не нароботать: утром травяной чай и 400 граммов хлеба, сырого и  кислого. В обед – гороховый суп без жиринки, когда перловый с  рыбьими головами, чай и хлеб и вечером гороховая каша, чай тот же и 400 граммов того же сырого хлеба. Вечерами возвращались в бараки измученными и сырыми от дождей и снега. От двух печек не хватало тепла, и одежда не высыхала за ночь. Утром приходилось надевать опять влажную одежду и идти на мороз. В сильные морозы спали одетыми, в сырых одеждах, некоторые примерзали к стенам. Силы постепенно покидали измотанные тела. Снижалась производительность труда. Из-за невыполнения планового задания паёк урезали и люди от недоедания и непосильного труда превращались в скелеты. За 1942 и 1943 годы схоронили две трети трудармейцев, а на их места приходили всё новые эшелоны с пополнением. Каждое утро  выносили умерших из бараков.  Зимой трупы складывали в штабеля за бараками, чтобы весной схоронить в общей могиле, потому что земля сильно промерзала, а долбить её не было сил. Безымянное кладбище разрасталось, на крестах писались только номера.
   
 Акулина вытирала концами платка мокрые глаза. Сандер внимательно посмотрел на неё, проглотил комок в горле, собрался с силами и продолжил.
 -   «Нашу группу ребят, которых привезли из Курчума, называли «фэзэошниками», мы  по-прежнему держались друг друга. Летними вечерами, отдав свою пайку вертухаю Камалу, который всегда был голодным, мы убегали за бараки,  на болото. Там ловили жирных лягушек и жарили их на костре. Наевшись досыта белого чистого мяса, мы возвращались в барак и засыпали. Я  бы поставил  памятник лягушкам за то, что благодаря им мы выжили. Так и дожили до Победы, которую приближали своим трудом и на которую возлагали все надежды.
   Но вернуться домой, на Волгу, нам не удалось. Победа принесла нам лишь новую беду - нас вывозили на Урал, в распоряжение Молотовских лагерей. Радость обернулась жгучей болью, надежды рухнули. Что ждёт нас на Урале?
   
   Ехали всё так же группой, по-прежнему держались вместе, понимая, что в этой общности, где находились не только трудармейцы, но и освободившиеся  уркаганы – единственное спасение. Ехали неделю. Конечная станция - Соликамск.   
   Дальше дороги не было. Нас повели от вокзала на пристань, через весь город по центральной улице, под конвоем, как преступников. Люди смотрели на нас,  крича в след «фашисты» и кидали камни. На пристани нас погрузили на баржу, битком набитую трудармейцами. Плыли до Красновишерска. Часа два простояли по щиколотки в остатках соли – прежнем грузе судёнышка. Наконец добрались до первой пристани, называется - Рябинино. Здесь нам разрешили выйти, поразмяться и отдохнуть. Человек тридцать оставили в этом месте – и вновь баржа запыхтела вверх по Вишере - реке. Ещё через три часа прибыли в Красновишерск. Здесь оставили человек пятьдесят. Из нашей группы забрали Отто Штеркеля.

    В Красновишерске ночевали прямо на пристани. Утром зацепил баржу полуглиссер и потащил вверх по реке. По высоким берегам тянулся дремучий лес, бескрайняя тайга, которая ждала нас. Местами встречались высокие скалы, почти отвесно уходящие под воду. Красота завораживала. На душе становилось как-то спокойнее, хоть и везли нас в глубь тайги, на выживание, на испытание новым переломам судьбы. Здесь, на этих берегах, будет наша последняя пристань. Новая родина. Новая жизнь. Родина прежняя - настоящая, единственная - будет нам только сниться.
 
    Заморыш замолчал. Бабушка лежала на печи, уставившись белыми, ничего не видящими, глазами в потолок. По лицу её текли слёзы. Она ещё долго молчала. Потом выдохнула тихо:
   - О-хо-хо… Я ить, как видеть не смогла, то стала телом чуять людей, нутром. Вот и ты, как перешагнул порог - так я и почуяла, что ты добрый человек. Горемыка ты печальная… Твово горя хватило б на целу сотню людёв, а ты всё прошёл… Ну, ничё, даст Бог, и всё будет ладно - приживётесь, семьёй обзаведётесь.
   - Кто же за нас замуж пойдёт? Мы же для всех враги, фашисты. Это клеймо нам носить до смерти, и детям ещё хватит отмываться, если они, конечно, будут, - тихим, дрожащим голосом проговорил Сандер.
   - Ничё, парень, не все девки дуры. А вы перед Богом чисты, и должён он вас наградить, не век же вам мыкаться. И тута люди живут, ничё, всё сладится… Только ишшо потерпеть придётца. Когда же с вас снимут канвою? Федюня мой сказывал, што отмечают вас, стерегут, тожно(будто)клад какой. Совсем озверели… так над людями изголяютца… Бог ить, Он всё видит, воздаст Он им, супостатам…Не всё им будит масленица, будит им и постный день… Ждать надо и надеяца. Без неё, без надёжы-то, жить не просто... только она и держит нас. Вона - моя Зоюшка. Сгинула, толдычут, а я не верю, жду и надёжей токо и живу. Нутро никак не соглашатца с этим, сказыват мне - жди, жива она. Меня уж полоумной кличут. Бог с имя, но нутро моё не подводило ишо меня. Жду, надеюсь. И ты жди… Ну, тяперя иди спать.


   
               
                ГЛАВА  СЕДЬМАЯ.  ВОЗВРАЩЕНИЕ.
               


   Весна 1946 года пришла внезапно, с горячими, солнечными днями. Снег начал быстро таять, и к середине апреля уже с Верхней улицы, где жил Заморыш, понеслись целые реки воды. Затопило все огороды у домов. Пробилась местами травка и яркими зелёными плешинками выступала из воды. Начали выгонять скот из зимних хлевов. Коровы по колено в воде, перебирались от лужайки к лужайке, уплетая сочную молодую травку.
 
   Реку переполняла мутная вода, грозившая выйти из берегов. С шумом неслись последние льдины. На берегу Вишеры громоздились штабеля леса, заготовленные поселенцами. Скоро начнётся сплав леса по реке. Ему предстоит долгая дорога.
   Началась посевная. Народу хватало, и Фёдор Иванович был очень доволен, что всё шло по плану, без задержек. Глядя на разномастных немцев - чёрноволосых, рыжих, русых - он тихо и лукаво улыбался в свои тараканьи усы. «И послал же Бог мне работничков!  Што бы я без них?...»
   
    Лес сплавили. Отсеялись. И у домов, в своих хозяйствах, тоже было всё посажено. Немцы, жившие на постое, помогали и своим хозяюшкам. Бабы от такого внимания просто порхали. Сыграли ещё три свадьбы - Сандер Гринь и Клим Беккер женились на репрессированных девчатах из Белоруссии, а Карл Винтерголлер взял за себя Анну Горшкову из деревни Акчим. Сужался  круг неженатых друзей Заморыша, но и на них уже поглядывали девчата и молодые вдовы.

    Вечером, как всегда, вечеряли с бабой Акулиной. Прибежал Илья, сын Фёдора Ивановича, и позвал Заморыша на берег - посидеть с пацанами, поиграть в лапту. Там всегда собиралась молодёжь.
    Но как только появлялась Клавка, немцы расходились по домам. Она была очень красивая: стройная, чернявая, кареглазая… и острая на язык. Немцев ненавидела лютой ненавистью, плевала им вслед, кидала камни. Клавка жила у своего деда, Ивана Андреича. Парней своих однолеток не было, гулять не с кем, одни подростки. Поселенцев она за людей не считала. Уплывала в лодке на Стрелку, за пятнадцать вёрст вверх по реке, на тамошние гулянки. Очень бойкая была, но строптивая и гордая. Одевалась по последней моде. Многие девчата ей завидовали. Работала Клавка на коммутаторе. Зое она приходилась сводной сестрой, и гибель Зои лишь добавляла ненависти к этим, ни в чём неповинным молодым парням.
      
    В этот вечер на берегу было людно, весело.
Парни принялись играть в лапту. Девчата сидели на перевёрнутых лодках, лузгая семечки и лукаво поглядывая на игроков. У самой воды сидел Акимыч. Теперь он был перевозчиком. Акимыч мирно плёл сети.   
   
    Вдруг, с другого берега раздался крик девчонки. Акимыч ловко спустил лодку на воду, взмахнул вёслами. На том берегу опять прокричали. Голос девчонки показался дедку знакомым, он перекрестился, стал грести медленнее: что-то настораживало. Все с берега следили за дедом.
   - Ты кто таков будешь?- спросил Акимыч.
   - Что ж ты, старый, своих не узнаёшь? - раздалось с того берега.
   - А ты назовися, кому говорю, а то ить назад возвернуся!
   - Да Зоя это, Акулины Ванихи внучка-аааа... Ты чего опешил? Давай, греби быстре-е-е... Я уже охрипла орать-то… чёрт старый, - отозвалось вместе с эхом.
Дед ещё раз перекрестился. Подплывая ближе к берегу, затрясся в таком ознобе, что чуть из лодки не выпал.
    Но девушка уже прыгнула в воду и дёрнула лодку на себя. Тут только дед понял, что она настоящая… но всё же, не вдруг, осмелился дотронуться до неё, чтобы убедиться основательно.
   - Да ить ты, Зоя, убиенная… похоронка ужо была на тибя… дядя твой, Фёдор-от Иваныч, получал и всем читал…
   
    И всё же - стройная, в военной форме, в хромовых сапожках, с вещмешком, будто вчера только с войны (а ведь год прошёл уже после Победы-то!) – перед ним стояла живая Зоя. Она ловко запрыгнула в лодку, села напротив деда, уверенно взялась за вёсла и стала грести.               
   - Не забыли руки, помнят вёсла. А бабушка, значит, не знает о моей гибели? Это хорошо. Не испугается, как ты. А то туда ж - креститься…       
   
    Причалив к берегу, они молча вышли из лодки. Зоя взбежала на крутояр, где собралась толпа зевак с открытыми ртами. Поздоровалась, и с улыбкой, быстрым шагом, почти бегом, направилась к дому. Её сразу же обогнали несколько мальчишек – «гонцы во все концы», побежали сообщать о приезде воскресшей Зои.
 
   Зоя вихрем влетела в избу, сбросила вещмешок и кликнула бабушку. Тишина стояла в избе. Она ещё раз кликнула - и где-то на печи послышалось оханье. Отдёрнув занавеску, Зоя наконец увидела бабушку: та сидела на печи, свесив ноги в валенках, уставившись белыми глазами мимо вошедшей. Зоя медленно приблизилась, обняла её и заплакала. Бабушка признала её сразу, ни о чём не спросила, только стала плакать вместе с ней, целовать ненаглядную, приговаривая:
  -Я ить, Зоюшка, голубушка моя, сразу не поверила в твою погибель… не кольнуло серче-то, не заныло… знать, оно всё знало и молчало, не печалило меня… хоть Федюня и не сказывал мне, что похоронку получил, да люди донесли… но напрасно ждали, что я буду выть… не получался вой-то, нетути слёз… Ну, вот, миленька моя, и свиделись… теперяча и помирать можно, дождалась я тибя. А пошто поздно так-ту пришла? Где водило ишшо тибя?
   Зоя утёрла слёзы, спустила бабушку на пол, подвела к столу, усадила.
  - Бабушка! Дорогая моя! Я ведь с дороги… надо бы баньку истопить, ужин приготовить. Вот тогда-то всё и расскажу. – И ушла топить баню.
 
  Вскоре пришёл и Заморыш. Он сразу всё понял. «Наконец-то бабушка дождалась свою внучку. Как она чувствовала, что Зоя жива? Что ей говорило об этом? Какое чутьё? Вещая, знать, бабуля. Вот и счастье твоё вернулось... Только теперь вышибет меня отсюда твоя Зоя с треском… Вон какая боевая да военная… Надо, пока не узнала, кто у бабки квартирует, собирать вещи и шагать снова в амбар…» А бабушке сказал только:
   -Я, наверное, переберусь куда-нибудь, не буду вам мешать. Акулина успокоила:
   -Да кудый-но ты собрался? Места у нас, чё ли, мало? Ить две избы занимам, всем хватит. Зои не боись, она девка умная, не то что Клавка-дура. Она всё понимат, да и Федюня ей обскажет про тибя… сиди ужо, за печью присмотри, Зоя затопила баню, надо-де с дороги ей помыться, десять дён добиралась. Вот придёт, сядем кружком, чаю попьём - и она всё нам поведат о походах своих.

               
    Зоя вошла разрумяненная, вся уже какая-то домашняя, хоть и в солдатской юбке и белой казённой рубахе - гимнастёрку она повесила на вешалку. Принялась накрывать на стол. Развязала вещмешок, достала две банки тушёнки, буханку хлеба и фляжку. В большую миску выложила картошку, в другую вытряхнула содержимое банок, нарезала хлеб. Увидев сидящего на лавке паренька, без церемоний попросила его сбегать в огород - принести зелёного луку. Сандер принёс лук и снова притих в углу на своей лавке; не отрываясь, смотрел на Зою своими голубыми глазищами. Она усадила бабушку, приглашающим жестом указала Заморышу на табуретку и только тогда, когда все разместились, села сама. Открыла фляжку, налила по стопке всем троим. Произнесла и тост:
   -За моё счастливое воскресение!
Заморыш от страха и неуверенности  трепетал как осиновый лист. Ох как не хотелось ему скандала в такой чудесный вечер…
 
   Но торжество прервал шум в сенях. Повалил в избу народ, да с такими криками, шутками… Фёдор Иваныч с семьёй пришёл. Как навалились все на Зою, обнимают, целуют, спрашивает кто что … Только бабушка в этом гаме не растерялась, всех угомонила:
  -Садитеся-ко все за стол и опосля токо спрашивайте, ироды… Ишь ведь какие, чуть девку мне не замяли!
  Потихоньку все уселись, успокоились и дали слово Фёдору Иванычу. Он встал, налил всем самогон из принесённой с собой бутыли, велел поднять стопки и сказал:
  -Ну, Зоенька, с прибытием тебя на родину. Слава Богу, что живая и всё обошлось. За тебя!
 Все встали. Молча выпили. Как по моновению руки, наступила тишина. Сели молча, благоговейно, словно теперь только осознав происшедшее.
 Бабушка попросила Зою:
-Ну, давай, голубушка, расскажи, где воевала, пошто на год задержалась… Ить языки есть всякие, будут перемывать-то косточки…


                ГЛАВА  ВОСЬМАЯ.  ИСТОРИЯ ЗОИ.

   Зоя обвела всех строгим взглядом. Вздохнула. Повела рассказ неторопливо, смиряя волнение долгими паузами.
 - В июне 43-го выпустили нас с курсов шоферов… в Богородске - и сразу отправили в Горький, на автозавод… Там мы получили машины, а после - на платформы и на фронт. Добрались до Москвы. Там сформировали из нас женский автополк. Но оставалось ещё пара часов до отправки и наш командир, лейтенант Коломиец, решил сводить нас на Красную площадь и в метро проехаться.
 
   До Красной площади добрались пешком. Стоим, смотрим, рты поразинули, деревня, одним словом... Кремль, храм великолепный, люди совсем другие...Дух захватило от увиденного. Зашли в метро, а там надо на лестнице спускаться. Она сама тебя везёт, не надо даже шагать. Только внизу, как приедешь, лестница убегает под пол и надо быстро соскочить. А впереди стояла самая громадная девчонка из Куртамыша, Катя Федосеева, так у неё подошва у сапога попала под ленту и она упала, а мы все на неё...куча-мала получилась. И смех и слёзы...
  Потом командир пробрался через кучу и выдернул Катин сапог 43-го размера, а подошва "уехала" под пол. Пока шли обратно на вокзал заливались от смеха, даже животы заболели. Только Катя шла, прихрамывая без подошвы и хлюпала носом.
 
  Но в вагоне ехал с нами дядя Ваня. Он был и плотник и сапожник и шорник. Он нашёл в своём ящике кусок кошмы и кожи и смострячил Кате подошву. Этот дядя Ваня был у нас в роте возчиком при полевой кухне. В 45-м, уже под конец войны, он узнал, что его семья вся погибла при эвакуации из Ленинграда и он не смог вынести такого горя, ночью повесился на яблоне в саду у школы, где размещался госпиталь. А какой мастер был по дереву!..Нам, всем девчатам, на память вырезал по ложке, а вместо ручек всяких зверюшек вырезал. А мне вырезал пурсика.

  Уже ночью поехали дальше - машины на платформах, мы в «теплушках».
Перед Курском попали под бомбёжку… Много машин сгорело. Много девчат погибло, не добравшись даже до места… На оставшейся технике доехали до Курска. Там собрали из нас уже только батальон… Машин всем не хватило. Через пару дней повезли на станцию - получать новые американские «студебеккеры». Большущие, колёса прямо с меня! Еле-еле взбиралась в кабину…

    Через неделю – присяга. Принимал сам маршал Иван Семёныч Конев, командующий Первым Украинским фронтом. А восьмого июля началось наступление фашистов. Колонной отправили нас на станцию Прохоровка, под Белгородом. Основное побоище там и развернулось, под колхозом «Октябрьский». Ох и богатый же колхоз был!     Поля с пшеницей и с овощами - конца-края не видать. Только всё это богатство смешали с землёй… Фашист пёр на нас сплошной лавиной. Танки, танки, одни танки… И с нашей стороны их было много. Командир говорил, что-то около тысячи. И в небе вой, треск, гул, мельтешит всё - наши дрались с фрицами.
   Ужас что творилось... Пять дней такого сражения!.. Все поля забили железом. Танки, пушки, самолёты - всё перемешано, всё загромождено грудами искорёженного металла. И - трупы, трупы… растерзанные, по всему полю размётанные… И запах такой… горели ведь…А земля   вся пропиталась кровью… Страшно – не передать. Лучше бы никому этого не видеть.
 
  Наша рота выполняла подвозку снарядов на передовую. Обратно вывозили раненых и погибших…что осталось от них... Чего только не натерпелись! Спали в машинах. Сапоги неделями не снимали, они будто приросли к ногам. Девчата тоже, конечно, гибли. Поля-то все заминированы… На обратном пути, 12 июля это было, вывозила я раненых. Можно было ехать только там, где сапёры прошли и поставили вешки. Коридор такой получается, узкий. А у меня прицеп… А гнать надо было быстрее, чтобы раненых довезти до госпиталя. Вот прицеп и занесло, ну и… рвануло… взлетели, значит, все. Выбросило меня из кабины метров на пять, ещё и осколками ранило.
   Очнулась ночью в мертвецкой, на груде мёртвых тел. Видно, когда подбирали нас, решили, что я тоже мёртвая. Стала я кричать. Сторож упал в обморок. Но потом санитары прибежали, меня - на носилки и в госпиталь. Там прооперировали, заштопали. Через месяц уже вернулась я в Курск, в свою роту.

    Потом - Сталинград, Чернигов, Киев, Польша... Как-то Бог миловал, больше не попадала в передряги. Двадцатого марта 1945 года нашу роту вернули в Сталинград, на разбор завалов и расчистку полей от металлолома. Вывезли всё с полей, колхозникам помогли с посевной… Потом расчищали Сталинград. Затем - Курск. Спали прямо в машинах. Два письма после госпиталя вам посылала, но, видать, не дошли они до вас, раз схоронили меня. Вот и вся история. Чего ещё рассказывать? Война есть война…Страшнее её уже ничего не бывает.
  Зоя обвела взглядом гостей – кто-то молча утирал слёзы, кто-то причитал и охал.
    
    Было уже за полночь. Гости стали потихоньку расходиться. Зоя помогла бабушке забраться на печь. Заморыш всё так же сидел на лавке, забившись в угол, и молчал. Он прослушал всю историю Зои, удивляясь тому, через что прошла эта деревенская девчонка. И его беды показались ему сказкой.


                ГЛАВА девятая. Нечаянная любовь.

 
     Зоя сама подсела к нему на лавку, спросила:
   - Ну а ты чей будешь? Вижу, что не местный…
Заморыш сидел чуть живой от страха. Как ей сказать, кто он? Поймёт ли она? Не выгонит ли его из избы? Вон какая боевая… Он едва пролепетал:
   -Спецпоселенец я, из немцев…
   -Из каких это немцев? Из пленных что ли? - спросила Зоя.
    Он стал рассказывать, с трудом шевеля непослушными губами. Но она слушала молча - только мрачнела да качала головой, сжимая кулачки. Проговорили почти до утра. Теперь она почти всё знала про него. На глазах её блестели слёзы.
   -Да какие ж вы фашисты? Такие же горемыки… сирота ты, как и я… всё перенёс… да, столько выпало на нашу долю…

    До призыва на фронт Зоя работала животноводом и зоотехником. Выучилась на курсах в Чердынском техникуме, колхоз посылал. Дядя Фёдор вновь предложил ей эту должность. Колхоз очень нуждался в таком специалисте.
   Зоя сразу же направилась на ферму. Там хозяйничала Анна Филипповна. Она приветливо встретила девушку, обняла её, поздравила с возвращением. Зоя осмотрела всех телят, что-то записала в тетрадь и пошла в контору.
   По дороге, навстречу Зое, неслась Клавка. Она налетела на Зою, как ураган, чуть с ног её не сбила - и давай обнимать, целовать, причитать над ней… Потом отвела её в сторону и сказала:
  -Фёдор Иваныч-то, к своей матери поселил немчурёнка, Заморышем все его кличут, а ты теперя как будешь жить тама? Ить ты же воевала с этими фашистами, а их тута пригрели, гадёнышей! 
   Зоя осуждающе поглядела на Клавку.
 - Ты хоть что-то знаешь про них? Сколько они пережили, через что им пришлось пройти - дай Бог тебе такого век не видать. Вы тут, в деревне, хоть и не сладко жили, но ничего подобного не ведали. Нажитого у вас не отбирали, из домов не выгоняли, по стране не раскидывали, под бомбёжками вы не были… Наши мужики погибали на фронте за Родину, за вас; а они-то за что погибали? Нам на фронте людей не хватало, девчат набирали через военкоматы, а здоровых мужиков гноили по лагерям!.. Бабушка мне сказала, какими их в прошлом году привезли - баржа скелетов! Что они, лично тебе, сделали плохого?

   Клавка не унималась:
 - Всё равно они немчура! Своих фашистов к нам заманили, те и захотели весь Союз наш захватить. Неча их зашишшать! А сколько баб овдовело, сколько сирот развели…
   Зоя больше ничего ей не сказала, только попросила зайти вечером.
Вечером Клавка пришла с бутылью самогона и холодцом. Усадили за стол бабушку, выпили по стопочке. Клавка пристала к Акулине: зачем-де пустила к себе немчурёнка. Бабушка отвечала:
- Все взяли немцев на постой; ничо, живут тихо, помогают.
   Но Клавка, всё больше распаляясь, ругательски ругала и немцев и деревенских. Зоя уже устала объясняться с ней. В разгар спора в избу вошёл Заморыш - уставший, пыльный. Клавка подскочила к нему, стала хлестать по лицу, бить в грудь, по голове. Вопила как резаная. Подбежала Зоя; еле-еле оторвала её от Заморыша, оттащила в сторону.

   Не помня себя, Заморыш выскочил из избы, побежал на берег. Вскоре, отведя успоивившуюся Клавку домой, подошла к нему Зоя. Сандер сидел на перевёрнутой лодке, с низко опущенной головой, видно плакал. Несмотря на застенчивость, был он парнем видным; да и Заморышем назвать его было уже нельзя, выправился, щёки стали розоветь – разве что Клавка, по злобе, так его «величала».
 
   Зоя попросила прощения за Клавкины выходки и села рядом с ним. И вновь проговорили они до самого утра. С Зоей было уютно, спокойно; даже думать о том, что произошло, не хотелось. Вновь рассказывали друг другу каждый о своем – и о таком похожем: о рано ушедших родителях, о том, как спасли их бабушки, о потерянных навсегда и оставшихся в живых друзьях, о том, как остаться человеком в нечеловеческих обстоятельствах… Теперь они напоминали двух воробышков, нахохлившихся и притулившихся один к другому – для тепла.
   
   Такие летние вечера сближали их. К тому же, они продолжали жить под одной крышей. Клавка распускала сплетни, что Зоя-фронтовичка уже сошлась с Заморышем. А они и не скрывали своих отношений: утром на работу - вместе, вечером с работы - вместе… Если Зоя задерживалась на ферме, Сандер поджидал её.
    В сумерках уходили на поля или гуляли у реки. Вкоре, они уже почти не расставались. Сандер не мог наглядеться на Зою. От счастья и любви к ней сиял, как молодой месяц. Такого поворота в жизни он не ожидал. Рады за него были и друзья. А Зоя всё любовалась его кристально-голубыми глазами и русыми кудрями. Называла она его ласково- Шуриком.

Прошло три месяца и Шурик с Зоей пришли к Фёдору Ивановичу, чтобы он расписал их. Сделать это он не мог: спецпоселенцам не разрешалось регистрировать браки с местными. В деревне уже было несколько таких браков, но все жили без регистрации - просто писали заявление коменданту поселения, прося разрашения жениться без регистрации.

Свадьбу сыграли весело: пришла почти вся деревня, все  друзья Сандера. Гуляли под открытым небом, на берегу. Поселенцы срубили на берегу три длинных стола, скамейки. Гости шли на свадьбу, неся в руках кто что имел. Через час стол ломился от угощений, самогона и бражки. Фёдор Иванович произнёс тост за молодых и крикнул: «Горько!» Все встали, чин чином выпили за молодых. Заморыш от счастья, о котором и не мечталось, летал в облаках. Он понял, что теперь у него начнётся совсем другая жизнь. Всё плохое уже позади. А рядом - его надёжная подруга, жена.

  Эти двое- счастливых сирот, нашедших друг друга по воле судьбы, ещё совсем недавно не ведавших даже о существовании друг друга, стали моими родителями. 
  Друзья Шурика тоже обрели в Писаной вторую родину, завели семьи… Вернуться на родину, которую отняли у них, они не могли. Словно семя одуванчиков, сорвало их ветром страшных перемен с материнского растения, разнесло по всей стране. И не всем, ох, не всем удалось, цепляясь за землю, пустить корни, чтобы жить и дать потомство.
  То были самые тяжёлые и страшные времена в их жизни. Но герои моего повествования выжили, не согнулись перед судьбой. 
       «Одуванчики Поволжья!
        Ветер перемен нёс вас наугад…
        По земле туда, куда возможно,
        чтобы не вернуться вам назад…»