Месть еврея. Часть вторая. Глава 10. ч. 2

Вера Крыжановская
- А он что? — прошептала она, наконец.
- Его душевное состояние не поддается описанию. Хотя Рудольф и сам был ошеломлен случившимся, но прошел к нему и нашел его в таком состоянии, что испугался. «Бог не принимает моего раскаяния,— говорил он мужу.— Он отнял у меня то, что составляло цель и испытание моей жизни».
- Рудольф всеми мерами старался утешить барона и не покинул его до тех пор, пока ему не удалось вывести его из оцепенения и заставить сделать надлежащие распоряжения.
- Пойдешь ты молиться за погибших? — спросила бледная Валерия.
- Я только что оттуда,— ответила графиня, глотая слезы.— Узнав о несчастье, я сочла своим долгом предупредить тебя, а Рудольф остался за меня дома у постельки нашей крошки, простуда которой нас крайне встревожила. Едучи к тебе, я остановилась у Мейера, но его там не видела, а Тренберг сказал мне, что он ушел в свои комнаты, окончательно разбитый новой печальной сценой: старушка, мать гувернантки, пришла за ее телом, и отчаяние несчастной, потерявшей в дочери свою единственную опору, было ужасно. Гуго утешил ее, взяв на себя издержки погребения, и назначил ей пожизненную пенсию.
- Я не велела беспокоить Мейера и одна прошла проститься с маленькими ангелами. Они будто спят,— заключила Антуанетта, заливаясь слезами.
Валерия выпрямилась. Она была бела, как пеньюар, глаза были сухи.
- Благодарю тебя,— сказала она, пожимая руку подруге,— что ты пришла сама ко мне, чтобы я от посторонних не услышала об этом несчастье. Теперь вернись домой, где твое присутствие нужнее, а меня не бойся оставить. Мне лучше остаться одной и собраться с мыслями, так как у меня голова идет кругом.
Потеря сына и другого ребенка Рауля, вместе с сочувствием к горю, поразившему Гуго, все это разразилось как громовой удар, и грудь сдавило, но слез, которые бы облегчили горе, не было.
Графиня с беспокойством взглянула на изменившиеся черты подруги и на неестественный блеск глаз, но не желала противоречить.
- До свиданья, дорогая. Да пошлет тебе господь мир душевный,— сказала на прощание она, целуя Валерию.— Завтра утром я побываю у тебя, и мы обсудим, нельзя ли устроить, чтобы ты простилась с Эгоном.
По уходу графини Валерия в лихорадочном волнении долго ходила по своему будуару. Затем, мало-помалу, она успокоилась, легла на диван и задумалась. Понятно, ей хотелось взглянуть в последний раз на Эгона, отдать последний материнский поцелуй, которого всю жизнь был лишен похищенный ребенок, наконец, тайком поклониться и поплакать у его тела... Но как это сделать?
Ее размышления были потревожены появлением маленького Рауля, прибежавшего звать мать к обеду. Валерия страстно обняла свое сокровище, единственное оставшееся ей в утешение, и осыпала его поцелуями. Наконец, градом хлынули спасительные слезы и облегчили ее.
Испуганный ее волнением, мальчик замолк и прижался кудрявой головкой.
Несколько успокоенная, Валерия еще раз поцеловала сына и позвонила камеристке, приказав отнести в детскую уснувшего Рауля. Сказав, что обедать не будет, она снова легла на диван и задумалась.
Приход горничной, зажигавшей лампу в будуаре, вывел из раздумья Валерию. Она взглянула на часы, было почти девять, и она, спокойная и решительная, встала.
- Элиза! — обратилась она к камеристке,— могу ли я положиться на вашу преданность и скромность?
- Ах, княгиня, я одиннадцать лет служу вам, можете ли вы сомневаться во мне?
- Нет я вам верю. Слушайте же меня. Дети банкира Вельдена утонули, и я бы хотела проститься с ними, но так, чтобы меня никто не увидел. Проводите меня до дома банкира и подождите у садовой калитки. Тела малюток, как предполагает графиня, лежат в большом зале, возле террасы, следовательно, я могу прийти и уйти не замеченной.
- Ах, ваша светлость, я понимаю как вам тяжело,—.а жаром сказала Элиза, целуя руку Валерии.— Я многое понимаю, да и Марта открыла мне свое преступление.
- Так как вы меня понимаете, Элиза, то я могу быть с вами откровенна. Позаботьтесь, чтобы никто не заметил ни моего ухода, ни возвращения; а теперь дайте мне манто и шляпу с густой вуалеткой и бегите нанять извозчика, я сейчас выйду.
Минут двадцать спустя, Валерия толкнула калитку сада Вельдена, она оказалась открытой. Весь день тут ходили садовники и обойщики и забыли закрыть. С трепещущим сердцем пробиралась она темной аллеей, по которой проходила десять лет тому назад. Тогда она приходила требовать возврата свободы — теперь проститься с украденным ребенком. Как и прежде в саду было тихо и пусто, и она беспрепятственно дошла до обширной террасы, где тогда, опершись на стол, сидел Самуил.
Теперь терраса была пуста, но из открытых настежь дверей тянулся слабый свет.
Нерешительным шагом поднялась она по ступеням, прошла полутемную комнату и остановилась, наконец, у входа в большую залу. Стены были обтянуты черным сукном, а посреди возвышался освещенный свечами и окруженный экзотическими растениями катафалк.
Очевидно, все оранжереи были опустошены, чтобы украсить и оживить последнее пребывание под этим кровом детей миллионера. Вся зала была обращена в сад; груды разных цветов были рассыпаны на ступенях катафалка и покрывали душистым саваном тела малюток.
Шатаясь от волнения, Валерия прислонилась к притолоке и не могла оторвать глаз от катафалка, на верхней ступени которого стоял человек, прислонив голову к подушке, на которой покоились дети. Все в фигуре Вельдена дышало мрачным отчаянием. Было ясно, как глубоко он любил детей, если их утрата до такой степени огорчила его.
Взволнованная чувством сострадания, Валерия подошла к катафалку, но Гуго, казалось, ничего не видел и не слышал. Лишь когда она слегка задела его плечо, он вздрогнул и поднял голову.
- Вы здесь, Валерия? — прошептал он, проводя рукой по своему бледному, взволнованному лицу.— О, осыпьте меня заслуженными упреками. Я не уберег вашего ребенка. Но видит бог, я любил его как своего собственного.
- Я пришла не укорять вас в несчастье, в котором вы не виноваты, а молиться и плакать с вами,— проговорила Валерия, опускаясь на колени и прижимая горячий лоб к холодным ручонкам Эгона.
На несколько минут она забыла все и ушла в молитву за душу ребенка, который мелькнул в ее жизни как видение, и был послан, казалось, на землю, чтобы испытать человека, так искренне о нем скорбящего. Теперь он соединился со своим настоящим отцом, чистая и великодушная душа которого несомненно приняла его.
С полными слез глазами Валерия нагнулась над сыном, поцеловала его бледные губы, и дрожь пробежала по ее телу.
Застывшее личико усопшего не только напоминало покойного мужа, но оно было точь-в-точь лицом веселого жизнерадостного малютки, которого она оставила спящим в своем доме. На миг ей почудилось, что перед ней неподвижно лежит маленький Рауль. С жалобным стоном оглянулась она и взглянула туда, где стоял Гуго, но его уже там не было.
Жуткое чувство тревоги, одиночества и горечи сжало ее сердце. Даже в такую минуту он не забыл зла... Она спешила уйти. Помолясь горячо еще раз и поцеловав на прощание усопших детей, прикрыла их газом. Она уже собиралась уходить, но в эту минуту взгляд ее упал на дверь соседней комнаты. У стола, освещенного свечами канделябра, перед фотографическими портретами детей сидел Гуго, опустив голову на руки.
Такая нравственная истома и мрачное отчаяние застыли на его лице, что сердце Валерии сжалось. Забыв все, что за минуту перед тем ее смущало, она подошла и сочувственно сказала:
- Я не могу без горечи видеть ваше тяжкое отчаяние. Не падайте духом. Вы мужественно вынесли испытание и были настоящим отцом этим бедным крошкам. Бог зачтет вам это и наградит вас в будущем.
- Благодарю вас за добрые слова,— сказал Гуго, вставая,— хотя будущность моя лишена всяких надежд. Что остается мне в жизни, после этого жестокого удара и с тягостным, заставляющим меня краснеть прошлым? В вашем ребенке я любил частицу вас самой, а ребенок несчастной Руфи был моей воплощенной совестью; посвящать себя им было целью моей жизни. Как жить теперь одному в этом огромном пустом доме, который не оживится более играми и серебристым смехом единственных любивших меня существ?..— Голос его оборвался, и он опустил голову.
Валерия покраснела.