X
Прошло около двух месяцев. Валерия настояла на своем и поехала в Штирию, хотя переданные ей Рудольфом извинения значительно смирили ее гнев. Вернулась она уже прямо в Пешт, куда прибыла из имения и семья графа Маркоша. Несмотря на чудесную осень, переезда требовали дела графа и графини.
В день второй годовщины смерти мужа, Валерия возвратилась с кладбища, заперлась в своем будуаре. Ей предстояло исполнить последнюю волю покойного и вскрыть оставленное им письмо.
Подавленная воспоминаниями, с тяжелым сердцем приступила она к этому. Было жарко, как в июле. Распахнув окно, Валерия села у письменного стола и вынула шкатулку, взяла запечатанное письмо, которое столько раз рассматривала. Что-то узнает она? Дрожащей рукой сломала печать, вскрыла конверт и вынула заветное письмо. Но при виде строк, написанных рукой того, кого уже не было в этом мире, слезы хлынули градом. Долго она плакала, глядя на висевший над столом портрет Рауля, который улыбался ей, словно живой, затем, когда острый приступ горя, потревоженного воспоминаниями, прошел, она поцеловала письмо, развернула его и, волнуясь, стала читать.
«Горячо любимая Валерия! Читая эти строки, ты услышишь загробный голос друга, который будет неизменно любить тебя, как любит и теперь, когда я пишу, хотя и не той материальной любовью, которую омрачают ревность и эгоизм. С приближением великой минуты, когда душа готовится возвратиться в свое вечное отечество, человек смотрит совсем иначе на жизнь, и моя любовь к тебе, кроткая и верная моя подруга, сосредоточивается на единственной мысли обеспечить твое счастье, когда меня уже не будет, чтобы беречь тебя и ребенка.
Надеюсь, дорогая, что когда ты будешь читать это письмо, скорбь об утрате меня уменьшится, а время — этот великий утешитель — уврачует раны твоего сердца. Эта надежда заставила меня назначить двухгодичный срок, чтобы сказать тебе то, что во время первого приступа твоей печали показалось бы тебе возмутительным и что ты оттолкнула бы как оскорбление моей памяти. По прошествии этого срока спокойствие вернется к тебе, жизнь начнет вступать в свои права, и ты лучше поймешь мою мысль и глубокую любовь, которая мне ее внушила. Я оставляю тебя, моя милая Валерия, в полном расцвете молодости и красоты, а на твою долгую, по всей вероятности, жизнь, не завещаю тебе иной цели и утешения, кроме нашего маленького Рауля, это непорочное сокровище, подверженного всевозможным случайностям. Что останется тебе, если бы ты лишилась твоего единственного ребенка? Сердце мое сжимается при мысли о пустом тоскливом существовании, которое ожидало бы тебя, привыкшую к любви и неусыпным о тебе заботам боготворящего тебя человека. Я не хочу, чтобы ты обрекла себя на одиночество из-за преувеличенного чувства нежной верности к моей памяти и нисколько не принуждаю тебя сделать новый выбор, считая своим долгом сказать, что есть человек, перед которым ты должна загладить свою вину и которого я считаю достойным и способным дать тебе счастье. Ты поняла, что я говорю о Гуго Мейере. Мое внутреннее убеждение — он все еще любит тебя. Подобное чувство заслуживает уважения. Потому что, хотя оно и побудило его совершить преступление, но, вместе с тем, облагородило его и придало ему силу одержать величайшую победу, на которую только способно человеческое сердце. Судьба послала ему суровое испытание и унижение, расовый предрассудок отнял у него счастье, преступление отдало его во власть соперника, его жена ему изменила и, словно в насмешку, судьба не оставила ему ничего кроме детей человека, которого все заставляло его ненавидеть. Этим двум существам, один вид которых должен вызвать тяжелое прошлое, он должен отдать все: отеческую любовь, имя и состояние, и эту тяжелую обязанность он несет с достоинством, заслуживающим полного уважения. В довершение всего, он принес труднейшую жертву, которую только может возложить мятежное, оскорбленное сердце на алтарь раскаяния: ценой своей жизни он хотел спасти мою и сохранить нам обоим наше счастье. Если подвиг его самопожертвования не дал желанного результата, это уже от него нe зависело, но это последнее событие убедило меня в том, что странное сплетение его судьбы с моей, как и борьба, которую мы вели из-за тебя, моя дорогая, представляли духовный поединок. Когда же я увидел, что после смертельной опасности, которой мы оба подверглись, он, более рисковавший, остался целым, между тем, как я умираю, то мне стало ясно, что судьба решила не в мою пользу, справедливость требует, чтобы уходящий со сцены уступил свое место без злопамятства и мелочной ревности оставшемуся в живых.
Ужели мне быть менее великодушным, чем был мой соперник, особенно когда я убежден, что его глубокая, испытанная любовь служит порукой твоей будущности.
Итак, моя милая, если случай столкнет тебя с этим человеком и ты увидишь, что чувство его не изменилось, не отталкивай его, он несчастлив в своем одиночестве, а нашему Эгону нужна мать. Если ты думаешь найти счастье с Гуго Мейером, то поступай как подскажет тебе сердце, моя дорогая, а я из пространства благословляю вас и стану за обоих молиться. Не бойся, что дух мой будет испытывать ревность, нет, я знаю, что ты сохранишь навсегда ту долю любви, какую питаешь ко мне, я не умру в твоем воспоминании, пока, наконец, все мы не встретимся в ином мире. Что касается предрассудков, сословных и общественных, я знаю, они не повлияют на твои соображения, так как истинное благородство — это благородство души, которое доказывают делами, а не случайностью рождения, наделяющей иногда дворянскими титулами людей с грубой плебейской натурой».
Затем следовало уверение в любви, обращенное к Валерии, Раулю и Эгону, последнее прости к Рудольфу с женой и подпись.
Сильное, быстро нарастающее по мере чтения волнение охватило Валерию, в голове ее роилось множество разнородных мыслей. Великодушие Рауля внушало ей восторженное благоговение, мысль о Гуго заставляла сильно биться сердце, а при воспоминании о страстном, хотя тотчас почти спрятанном взгляде, который она уловила в лесном павильоне, она вспыхнула.
Неторопливый стук в дверь нарушил странное душевное состояние. Весьма недовольная помехой, она сложила прочитанное письмо, поцеловала его и спрятала за корсаж.
— Отвори, это я! — послышался тревожный голос Антуанетты.
Валерия с удивлением открыла дверь, но взглянув на бледное, изменившееся лицо графини, вскричала с испугом:
- Что с тобой? Не случилось ли что с Рудольфом или детьми?
- Ты не ошиблась, моя бедная Валерия, я действительно пришла сообщить тебе о несчастье,— отвечала графиня, стараясь говорить более спокойным голосом,— но не с моими детьми. Речь идет об Эгоне и Виоле.
- Они больны?
- Господь призвал их к себе!
Валерия вскрикнула и бессильно опустилась в кресло.
- Возможно ли? Может быть это ложный слух? Кто тебе сказал?
- Рудольф. Он был у Вельдена и вернулся взволнованный.
Княгиня откинулась на спинку кресла и обхватила руками голову.
- Эгон, бедное дитя мое! Ум отказывается верить, как подумаешь, что еще в последнее воскресенье, жизнерадостный он приходил прощаться с нами перед отъездом в Рюденгорф... - И Виола тоже погибла. Это ужасно. Но как это случилось?
Графиня подсела к ней и отерла ей платком глаза.
- Соберись с силами и покорись воле Божьей. Я расскажу тебе подробности несчастья. Сегодня, когда Рудольф ехал в казармы, он был поражен необычайным стечением народа перед домом Вельдена. Плотная, взволнованная чем-то толпа любопытных ломилась в подъезд, и удивленный Рудольф сам вышел из кареты, чтобы узнать, что случилось. В прихожей, уже переполненной любопытными, швейцар сообщил ему о несчастье. Вчера дети с гувернанткой и гувернером катались по озеру, а на обратном пути их настиг сильный ветер и уже недалеко от берега сорвал шляпу с головы Эгона. Как всегда резвый и смелый, он с громким смехом свесился за борт, стараясь поймать шляпу. Сидевшая у руля м-ль Матильда и Тренберг, который греб, с ужасом бросились, чтобы его удержать, но лодка, которую и так сильно качало, тотчас перевернулась, и все упали в воду. Тренберг, один немного умевший плавать, напрасно пробовал спасти утопающих; рыбаки услыхали его крики, подобрали его себе на баржу и вытащили утонувших детей с гувернанткой, но слишком поздно, никакие старания не могли сохранить им жизнь. Бедный Тренберг, ошеломленный этим несчастьем, послал депешу банкиру, а затем велел перенести тела на железную дорогу и привез их в Пешт. Прибытие печального кортежа и собрало эту толпу зевак, которая с глупым упорством не расходится в течение нескольких часов.
Валерия слушала рассказ, застыв от ужаса и закрыв глаза.