Звук ее дрожащего голоса бился о тонкие стены съемного жилища и возвращался назад, вонзаясь громкостью в мозг. Она кричала, не зная слов, словно брошенный ребенок. Пальцы впивались, комкали грубую ткань самодельной шали, крик вибрацией танцевал в содранном горле, замедляясь и вскоре умирая, сорвавшись задушено на высокой ноте.
Прикосновение угадывалось дуновением ветра, прорвавшегося сквозь закрытые окна. Гулкий шепот прохладой коснулся уха. Она не слушала, медленно раскачивалась; скрюченные пальцы, вплетенные костьми в шаль и холод, холод, холод…
Раньше был Джон, его голос – насыщенный, глубокий и синий, как море, заглядывающее в распахнутые окна их маленького домика.
Она не помнила похорон.
Нервы дрожали, лопались, как перетянутые гитарные струны. Джон болтал ногами, сидя на обеденном столе и смотрел.
Вспышка воспоминания синим огнем изнутри прокалила выцветшую кожу: вечность назад по стенам вился их переплетенный смех, звенел, как свадебные колокола, и Джон сплетал их пальцы – вместе навсегда.
Глаза Джона серые, как её кожа и совсем не такие, как при жизни.
Она бросает в него сломанной телефонной трубкой. Думает: «Уходи. Уходи. Уходи».
Старое радио, подрагивая исцарапанным пластиковым корпусом, вдруг хрипло кричит голосом Тома Йорка.
Умиротворяющий голос заключил ее в кокон, и казалось, будто музыка действительно касалась липкой от ледяного пота кожи.
Джон смотрел. Серый цвет слезами вытекал из его глаз, расчерчивая фарфоровое лицо дорогами, словно рельсы посреди радиоактивной белой пустыни.
На потолке ворчливо трещала и подмигивала лампа, создавая над Джоном светлый ореол. Его лицо так же спокойно, как и в момент их последней встречи – таким его скрыла захлопнувшаяся крышка гроба.
Песня оборвалась. Радио, потрещав напоследок, замолкло.
Она лихорадочно дрожала, сидя на полу, спиной к мертвецу. До нее доносился звук падающих капель.
Когда влажные руки в серебряных потеках сжали ее, она почувствовала холод и острую боль на вспоротой слезами коже. Губы скользили по ее щеке, влажные, ледяные, желанные. Она мягко повернулась, растягивая тугие жгуты чужих рук. Лицо её мужа бесстрастно. Из пустых глазниц все тянулись серебряные линии, перечеркивая расцветающую на скулах и щеках ангиому.
Она задыхалась. Слишком мало воздуха, слишком много чувств. Хотелось вспороть его кожу, чтобы истек серебренным и отпустил. Джон скользнул своими пальцами по ее и покачал головой. Она придвинулась ближе. Жглось холодом, но это ничего. Это – анестезия. Она надеялась, что они вмерзнут друг друга, срастутся кожей, мышцами, костями и застынут, одетые в острый лед. Без эмоций. Вместе.
Когда резкий вопль будильника хлестко ударил ее сознание, она обнаружила себя лежащей на полу выстывшей темной квартиры. В одиночестве.