Маша ехала домой после занятий и вдруг, сидя в автобусе, вздрогнула так, словно ее ударили.Так и есть: в автобус входила, вернее, влезала ее баба Ира. Кто-то помог ей войти, кто-то, чертыхаясь, помог внести мешок, который она тащила за собой.Маша сидела далеко от входа, но ей показалось, что она чувствует запах перегара. «Только бы никто не узнал, только бы никто не догадался, что это – моя бабушка», - молила Маша. Какой-то парень уступил бабушке место, а Маша потихоньку сошла на первой же остановке, хотя до дома было еще далеко, и стала ждать следующего автобуса.
Когда она приехала домой, бабушка, умытая и причесанная, сидела в кухне за столом, в чистом мамином халате, а мама подкладывала ей на тарелку теплые оладушки.
- А у нас бабушка в гостях, - как о радостном событии сообщила мама, увидев входящую Машу.
- Вижу, - буркнула Маша и поскорее зашла к себе в комнату.
- Не любит она меня,- грустно и как-то совсем трезво вздохнула бабушка, - стесняется.
- Ну, что ты, мама? Просто она устала да и замерзла, наверное.
- А я не в обиде. Вы же все шибко грамотные, что вам старуха бестолковая? Я-то ее все равно люблю.
Мама оставила бабушку ночевать, постелила в большой комнате на диване. Бабушка и спала как-то неопрятно: открытый рот как провальная черная яма, из него вырывается какой-то храп, больше похожий на стон, одеяло сбилось на сторону, обнажив худую жилистую ногу.
А ведь когда-то она была очень хороша собой. Она тогда еще не была бабой Ирой и вообще не была ничьей бабушкой, и звали ее тогда Аришей или Аришкой. Была она в молодости жгучей брюнеткой, с огромными, на пол-лица, черными глазами и темными мохнатыми ресницами. «Глазищи как у коровы,- говорила ее мама и обычно добавляла: -ох, видать, много в тебе татарской крови намешано». О татарской крови говорили и черные, как смоль, прямые жесткие волосы, заплетенные в толстую косу, и широкие скулы.
А как она пела! Особенно удавались ей песни грустные, задушевные. «В низенькой светелке огонек горит...», - бывало, начинала она, и все замолкали, чтобы не мешать ее чистому сильному голосу. Много парней добивались ее внимания, но она выбрала Василька. Он и, правда, был как василек: русоволосый, синеглазый, ласковый. Что таить, согрешили они с Васильком до свадьбы, да что за беда, если он через неделю ее просватал, а еще через две недели сыграли свадьбу. Василек работал в шахте, и Арише там нашлось место, правда, не под землей, под землей женщины не работали, но и наверху дел находилось немало.
Жили они в деревянном бараке, в большой комнате с печкой; с вечера натопишь – почти до самого утра тепло. Вода – в колонке недалеко от дома, туалет – деревянная будочка во дворе, слева Ж, справа М. Деньги шахтерам платили хорошие, и жить можно было хорошо. Можно было, да только не пожилось: те счастливые дни, те жаркие ночи, что прожили они вдвоем, можно пересчитать по пальцам. Вскоре после свадьбы забрали Василька (уже не Василька, а Василия) в армию. Старшая дочь, Нина, Машина мама, родилась уже без него. Была она чернявой, глазастой, как и Ариша.
Служили тогда срочную службу три года. Пришел Василий, а дочке уже два года с половиной, в комнате еще и теща: приехала водиться, чтобы Ариша могла работать. И опять не много выпало им счастливых дней: началась финская война, и ушел Василий на финскую. Война была недолгой, вернулся он прежде, чем Ариша родила вторую дочку. В этот раз сам забирал их с Танечкой из роддома. Младшая дочка уродилась в отца, такая же светлая и синеглазая. Может, поэтому, а, может, потому, что родилась при нем, только любил он младшую сильно, просто души в ней не чаял. Весь барак им завидовал, когда выходили они семьей погулять: Ариша вела за ручку Нину, а Василий катил коляску с Таней.
Тане не исполнилось и двух лет, когда Василия снова призвали в армию: началась Великая Отечественная война. В похоронке, которую прислали через два месяца, он был уже не Васильком и не Василием, а Василием Прохоровичем. Никто при жизни так еще не называл его: молод был, а после смерти сразу дорос до отчества.
Безрадостно потянулись дни, безрадостно носила Ариша свой растущий живот, и снова родилась девочка. Через четыре месяца она умерла от воспаления легких. Малышку (ее назвали Надей) оплакала только бабушка, Ариша же казалась равнодушной ко всему, даже к смерти дочери. Так же равнодушно приняла она предложение случайного знакомого устроить ее буфетчицей в ремесленное училище. Она, конечно, понимала, что такое предложение не делают задаром, но ей было все равно. Директор ремесленного училища, тот самый случайный знакомый, оказался совсем неплохим человеком, он не принуждал Аришу к сожительству, был внимательным и добрым. Он разрешал приводить детей и кормить их вместе с ремесленниками. Чем могла отблагодарить его Ариша? И она не только отблагодарила, но и почувствовала, что понемногу отогревается возле него. Конечно, она знала, что директор – человек семейный, и не строила никаких планов. Закончилась война, и он уехал на Украину, откуда был эвакуирован, поскольку из-за болезни сердца был негоден к военной службе.
Новый директор тоже был женат, но Ариша была молодой и очень привлекательной. Вот тут случился большой скандал; Ариша тогда еще скандалить не умела, ей было стыдно перед учащимися, и она твердо решила: на работе никаких романов. Правда, в ее лексиконе вместо «романов» было другое слово, но решение свое она исполняла твердо, благо, мужчины и вне ее работы находились легко.
И как-то все быстро пошло-поехало: женатые и холостые, молодые и старые, красивые и не очень. И скандалить она научилась, ведь все замужние женщины были виноваты перед ней: их-то мужей не убили немцы. А раз так, пускай делятся!
Понемножку стала Ира привыкать к спиртному. Появились подружки-любительницы выпить, да и мужикам нравилось, если на столе стояла бутылка, а Ира скупой не была, угощала щедро и сама охотно поддерживала компанию.
Воспитанием девочек занималась бабушка. У нее был прирожденный дар педагога. Между делом, спокойно и ненавязчиво, внушала она им, что нельзя брать чужого, обманывать, ссориться с соседями. А если они делали что-нибудь вместе: возились в огороде или белили комнату – не скупилась на похвалы: «Ну, девки, ну какие ж вы ловкие да быстрые! Мне без вас тут век бы не управиться». Пробовала она урезонить и дочь: «Не стыдно тебе? Девкам-то какой пример? Об них бы хоть подумала!» «А чего об них думать? Пущай своим умом живут! А меня не стыди! Ты сколь с моим отцом прожила? Двадцать восемь лет? А я, может, и двадцати восьми денечков со своим не намиловалась».
Дочери, и правда, жили своим умом, которого у обеих было достаточно. Обе прекрасно учились, обе окончили в институты.
Старшая уже вышла замуж и родила дочку, когда случилась эта тяжелая и мутная история. Одна из подружек привела на гулянку по случаю какого-то праздника своего племянника Ивана. Как же был хорош Иван! Здоровый, прямо могучий, плечи широкие, глаза ясные, брови слегка срастаются на переносице, русые волосы пострижены ежиком, на скулах – густой темный румянец. Конечно, он был намного моложе Иры, но она тоже еще была хороша собой да и горяча не меньше, чем в молодости. Ира видела, что и она Ивану понравилась. Так нет же! Наверное, месяц не вспоминала, а тут решила мать с праздником поздравить – явилась младшая незамужняя дочка. Посидела, рюмочку пригубила, а вышла уже вдвоем с Иваном.
Этого до конца жизни не могла ей простить Ира. Таня с Иваном вскоре поженились, но ни их, ни их сына Андрея Ира целый год знать не хотела. Потом, конечно, помирились, но обида осталась, и Ира жаловалась подружкам: «Ведь она молодая, красивая, нашла бы себе другого, а у меня, может, последняя радость». «Радость» оказалась не последняя, но отношения с Иваном так и остались напряженными.
Ее мамы уже не было в живых, когда сгорел их барак. Говорили, что подожгли жильцы; было следствие, но доказать ничего не смогли. А всем погорельцам дали новое жилье. Ире досталась однокомнатная «хрущевка». Дочь и зять помогли переехать, купили новую мебель, повесили занавески. И назавтра позвала Ира своих подружек праздновать новоселье. Выпив рюмочку и расчувствовавшись, рассказывала:
- Вечером спать легла – тепло. Утром ногу с под одеяла высунула – тепло. На пол стала босиком – и ногам тепло. В туалет без тапочек пошла, на унитаз села, верите, девки? – заплакала. Есть же люди – всю жизнь так прожили.
Подружки слушали, кивали. Скоро Ира привыкла к своей новой квартире, дочь помогла ее приватизировать и как-то осторожно намекнула, что неплохо бы написать завещание. Баба Ира (а она уж пять лет как была бабушкой) очень обиделась:
- Смерти моей ждете? Не дождетесь! Я вся наскрозь проспиртована, жить буду долго.
Больше на эту тему не заговаривали.
С младшей дочерью она так и не общалась, к Нине наведывалась редко. Поначалу бывала у сватов, но скоро и к ним ходить перестала: «Чо у них делать-то? Нальют наперсток и сидят целый вечер, а то и вовсе чаем угощают».
Как-то разговорились с Ниной о жизни.
-Чего ты в ей, в жизни-то, понимаешь? - с какой-то обидой спросила баба Ира,- Ты окромя свово Толика и не знала никого, тебе и сравнить-то его не с кем. А вдруг другие получше были бы? Я-то вот сколь их повидала, было с чем сравнить.
- Ну. и что ж, нашла ты самого лучшего?
Баба Ира как-то враз погрустнела:
- Нет, не пришлось, лучше твоего отца не было, ну зато будет что вспомнить.
Умерла баба Ира тихо, даже не сразу спохватились, что она вот уже несколько дней не выходит из дому. Дочери Нина и Таня позвали на поминки всех ее подружек и кого знали из мужиков. Женщины плакали и говорили, какая она была добрая и славная: и денег в долг даст, и бутылку поставит, и с любой бедой к ней можно было прийти, она и поможет, и подскажет, и просто выслушает. Мужчины сидели трезвые, притихшие.
Сидели за поминальным столом и внуки: Андрюша и Маша, которая всегда ее стыдилась. Слушали. А Маша сказала тихо-тихо, так что слышали только Андрей и мама: «Прости меня, бабушка!»
Разбирая бабы-Ирину квартиру, дочери нашли в ящике стола бумагу, исписанную ее рукой. Называлась она «Завишшание». Баба Ира не знала, а, может, не хотела знать, что завещание следует заверять у нотариуса. Поэтому написала просто: «Мою квартиру и что в ней завишшаю своим любимым внуку Андрюше и внучке Маше. Поделите поровну».