Хоронили Григория Пресмана.
Средиземноморское июльское солнце пекло немилосердно.
И я вспомнил такой же жаркий день - много лет назад.
***
Я трудно шел к автобусной станции, неся два тяжелых пакета с продуктами, которые купил в Герцлии, где они намного дешевле, чем в Рамат-хашароне.
Раздался сигнал автомобиля. Еще раз. В чем дело?
Я посмотрел на остановившуюся машину. В ней улыбался голубоглазый кудрявый блондин. Лицо его мне показалось знакомым.
- Садитесь, - пригласил он.
- Разве нам по пути?
- Садитесь. Вам ведь в Рамат-хашарон?
- Да.
Так я познакомился с Гришей. Позднее мы стали друзьями. И с ним, и с его славной супругой Ниной. Жена моя, скупая на похвалы, очень положительно о них отзывалась. Для меня это был как бы индикатор.
Ах, Гриша! Чем больше я тебя узнавал, тем сильнее уважал!
***
Он был самый маленький в классе. И когда впервые пришел в школу, и когда перешел в четвертый класс. Это огорчало Гришу, так как учился он хорошо, активно выполнял все поручения пионервожатого, даже дрался неплохо: не всякий шестиклассник мог сладить с этим маленьким, но крепким ширококостным мальчуганом.
Вообще-то его имя был Цви. Но мать называла его Гришей, так она, как и многие другие, переводила на русский язык имя, проставленное в метрической записи сына, Цви Ароновича Пресмана.
Двадцать второго июня тысяча девятьсот сорок первого года над их городом появились германские самолеты. С самолетов падали бомбы. Они разрывались, это было страшно. Но Гриша-Цви почему-то не боялся их. Он был уверен в том, что осколки бомб его не заденут.
Коварный осколок рассек его правое ухо и прочертил борозду на черепе. А взрывная волна достала его на секунду позже и контузила. Поэтому на пароход, переполненный эвакуируемыми пассажирами, мать несла украденного из больницы единственного сына на руках, целуя забинтованную голову мальчика. Она то и дело принималась плакать.
- Ничего я не взяла с собой, нет ни копейки, ни одежды, ни …
- Не плачь, мама, все будет хорошо, - утешал ее Гриша, улыбаясь.
В ноябре поезд прибыл на конечную станцию. Было жарко.
Исхудавшая Клара Пресман и ее сын вышли из товарного вагона, в котором проехали тысячи километров. Мальчик уже был без повязки, только шрамы на голове и ухе напоминали о той свирепой бомбе.
Как они не умерли от голода в пути, они потом не раз удивлялись.
Гриша пошел в школу, а Клара стала работать на фабрике.
Отец Гриши, воевавший где-то на севере, нашел их чудом и писал бодрые письма. До тех пор, пока вместо его письма не пришла похоронная. А вскоре и Клара оставила сына: ее унес сыпной тиф. Мальчик остался круглым сиротой и попал в детский дом.
***
Тут начался для него ад. Прознав о том, что Гришка Пресман – еврей, при этом – единственный еврей во всем детдоме, его начали дразнить и всячески тиранить. Он не жаловался воспитателям, когда ему в тарелку положили дохлую мышь. Он не жаловался, когда ночью ему вставили в нос кулек с горящей ватой.
Но он потерял покой и стал мрачен.
Хитрые способы отравлять ему жизнь не давали возможности ни с кем подраться. Но он, доведенный до отчаяния, зимним днем смахнул со столов метлой, взятой на улице, все тарелки с завтраком – прежде, чем кто-то опомнился.
Его бросились бить – и тут он показал, что умеет драться. Ярость придала ему силы, и когда воспитатель появился, на полу лежало, корчась, несколько человек, в том числе и Гриша.
Устроили линейку, где Пресмана объявили хулиганом и не достойным быть воспитанником детского дома.
Директор, бывший председатель райисполкома, сказал, что уже поданы документы на оформление мальчика в колонию для несовершеннолетних.
- Что скажешь, Пресман?
- Скажу, что лучше я буду в колонии среди открытых преступников.
- Ты на что это намекаешь?
- Я не намекаю. Я буду рад жить среди открытых преступников. Надеюсь, что хоть там моя национальность не станет причиной подлых издевательств. Люди от голода умирают, а здесь нас откармливают, как свиней на убой, поэтому здесь – эгоисты и подлые твари. Они надо мной издевались втихаря. Лучше бы я подох под бомбами. Мой отец погиб на фронте, мама работала на военном заводе и умерла. А тут некоторые брошены родителями – и они еще смеют надо мной издеваться.
Я рад, что успел кое-кому дать в морду, как следует. Вы хотели, чтоб я сказал? Я все сказал.
Директор детского дома, фронтовик, трижды раненный, не перебивал мальчика. Он был добрый человек, хотя и выпивал сверх меры. Он понял, что совершается чудовищная несправедливость. Ему было жаль сироту Пресмана, сына погибшего советского воина.
Но он понимал, что теперь ребенок не сможет оставаться в коллективе.
После линейки он пригласил Гришу в кабинет, и тот ему подробно все рассказал о своей жизни здесь. Рассказывал горестно и возмущенно.
Директор был шокирован. Он и сам евреев недолюбливал. Но позволять себе такое?!
- Что же делать-то? – произнес он вслух и встрепенулся.
- Что делать? – повторил мальчик. – Вы уже решили. Отправьте меня в колонию – и живите спокойно. Если совесть позволит.
***
И тут Гришу нашла дальняя родственница, жившая в Омске. Она забрала мальчика к себе. Началась новая жизнь. Душа мальчика оттаяла, он радовался жизни. Вскоре Григорий Пресман поступил в финансово-экономический техникум.
В техникуме его уважали и преподаватели, и учащиеся. Прямой и честный, бесстрашный и добрый, он был одним из неформальных лидеров. Его мнение, а не мнение комсорга или старосты, было решающим. Но он никогда не злоупотреблял этим.
Лишь однажды, когда рослый новичок обозвал Гришу жидом, тот беспощадно избил его, не ожидавшего такой реакции от улыбчивого невысокого юноши. Но сочувствия избитый не встретил ни у кого.
Пресман окончил техникум блестяще и стал работать в планово-экономическом отделе большого оборонного завода. Прошло не так уж много времени, и он стал начальником этого отдела.
И пришла к нему в те дни великая любовь.
***
Друзья затащили Григория во Дворец культуры завода на танцы. Он умел танцевать, но из-за своего роста стеснялся подходить к девушкам: пока шел, выяснялось, что девушка – выше. А это – не дело.
Нина привлекла его внимание сразу. Именно такой видел он в мечтах подругу жизни: кудрявая плотная брюнетка с добрыми губами.
Он, как незримым магнитом притягиваемый, шел к ней через всю танцплощадку, не думая ни о своем росте, ни о чем-то ином.
- Разрешите пригласить вас, - произнес, чувствуя сухость во рту.
Девушка посмотрела на него равнодушно.
- Я жду приятеля. Он сейчас подойдет.
- Но вальс уже звучит.
- Хорошо, пойдемте.
Он хорошо вел. Она улыбнулась.
- Вы славно танцуете. Учились?
- Ребята научили. Еще когда в техникуме учился.
- В каком вы учились?
- В финансово-экономическом.
- Я его должна окончить в этом году.
Она засмеялась.
- Меня тоже девчата научили в техникуме вальсировать.
- Разрешите представиться. Григорий Пресман.
- Нина Соркина
- Еврейская фамилия, говорят.
- Я еврейка. Это плохо?
- Почему же? Для меня – хорошо.
Музыка умолкла. Пресман проводил Нину к тому месту, где приглашал ее на вальс.
- Нина, я круглый сирота. У меня нет никого, кроме тети. И я вам признаюсь: вы мне сильно понравились. Спасибо вам за вальс.
Он слегка покраснел. Но не это поразило девушку: она увидела его глаза. Они светились. Буквально. Светло-голубые, какие-то фонари будто, и свет их добрый, открытый, дружественный.
Эти глаза поражали многих людей, знавших Пресмана. Если глаза – зеркало души, как говорят, то душа Григория – Свет и Добро.
В это время оркестр начал играть аргентинское танго.
- Нина, можно вас пригласить на танго? Ваш молодой человек еще не пришел, кажется.
- Можно, Гриша, можно.
Танго он танцевал еще лучше, чем вальс. Она чутко реагировала на любое его движение. У них получалось красиво. На них обратили внимание. Пары уже разошлись, Гриша с Ниной остались одни на просторном кругу. Они не заметили этого – им было хорошо!
Они начали встречаться. Ходили в кино, в театр, на танцы. Но лишь через месяц он решился на поцелуй. К его радости, Нина ответила жарко. Поцелуи стали как бы прологом к его предложению.
***
Но это было совсем не то предложение, которого ожидала Нина.
- Нина, я хочу добиться, чтобы тебя направили на работу в мой отдел. Как раз есть вакансия. Соглашайся, вот-вот ты получишь диплом.
Она согласилась несколько обескураженно.
Придя на работу, девушка была не на шутку поражена тем огромным уважением, которым пользовался Григорий Аронович как в отделе, так и за его пределами.
Когда у нее возникали вопросы по работе, он так толково и просто давал ответы, что ее теплое отношение к нему углубилось уважением.
И тогда он однажды попросил ее задержаться после работы.
- Нина, ты меня знала по танцам, теперь знаешь и по работе. И я прошу тебя, если ты поверишь, что и мужем я буду таким же … ну … хорошим, то … будь моей женой. Сделай меня счастливым человеком.
Она опустила голову. Она ждала этого предложения. Она хотела быть его женой. Но ведь жена – это навсегда. Хочет ли она всегда быть с ним рядом? За ней ухаживали рослые, красивые парни. Они и танцевали не хуже, чем Гриша. А вообще … она верит ему, верит в него … Муж – это друг. Надежный друг. А жена – подруга. Верная. Сможет ли она быть ему верной всю жизнь? Ведь любви к нему нет. И придет ли она?
Она посмотрела ему в глаза. Там была мольба. И Нина решилась.
- Хорошо, Гриша. Поженимся.
Им дали комнату в бараке. Стены были тонкие, слышно было все, что делается в соседних комнатах. Туалет был во дворе.
Но молодожены были счастливы. В любви оба оказались неутомимо страстны. Нежность их друг к другу росла. Нина полюбила мужа.
Время не стояло на месте. Троих сыновей подарила Нина супругу. Мальчики росли крепкими, смелыми, дружными. А любовь?
Она тоже росла. И Нина, и Гриша уже не могли даже представить себе, как могли жить друг без друга когда-то.
***
- Разрешите?
В кабинет директора завода вошел начальник отдела кадров.
- Я по поводу Пресмана. Нехорошо получается: во всей стране евреев увольняют, предают суду, а у нас еврей – начальник планово-экономического отдела.
- Чем он вам не угодил?
- Не мне, а стране. Еврей же. Понимаете?
- Понимаю. Я его немедленно уволю, если вы мне покажете документ, на основании которого я это сделаю.
- Так ведь … Нет документа … Вы что, не понимаете?
- Нет документа – не о чем говорить. Пресман – не просто умный и дисциплинированный руководитель. Он инициативный, творчески мыслящий человек. Найдите мне такого же – не еврея. Тогда продолжим разговор.
- Он же беспартийный. Его горком партии до сих пор не утвердил.
- Значит, так. Пресман – еврей. Пресман – беспартийный. Увольняем Пресмана – отдел начитает катиться вниз. Вы этого хотите?
- Конечно, нет. Завод мне дорог.
- Вот и хорошо. Мне завод дорог не меньше вашего. И кадры я стараюсь сохранять. Как и вы, начальник отдела кадров.
- Но по всей стране … Нас не поймут … Говорят, их … этих … скоро вообще всех вышлют на Дальний Восток … Такое направление дела …
- Товарищ полковник, вы храбро воевали на фронте, вы советский патриот, поэтому я вас искренно уважаю. И говорю вам: Пресман нужен нам, нужен заводу и стране – тоже. Подождем.
***
Этот разговор произошел в феврале. А вскоре, пятого марта тысяча девятьсот пятьдесят третьего года, умер Сталин. Выпустили на свободу кремлевских врачей. Пресманы, как и все евреи Советского Союза, были «реабилитированы».
Они получили квартиру. Правда, не в центре. Но зато большую. Трехкомнатную. Со всеми коммунальными удобствами.
На новоселье пригласили весь отдел. Почти все пришли. Принесли подарки: торшер, магнитофон, телевизор, множество одежды, еще разные нужные предметы.
Угощение соответствовало подаркам: даже икры было вдоволь – и красной, и черной. Обе сберкнижки новоселов опустели, зато долги сильно выросли. Но это их не расстраивало. Все – наживное.
Тут, подвыпив рому кубинского, парторг отвел Григория на лестничную клетку и, подняв указательный палец, вымолвил:
- Ты возглавляешь отдел – а все еще беспартийный. Тебя могут в райкоме или горкоме не утвердить – и станешь рядовым экономистом.
- Я не созрел для партии, - ответил Пресман, - для меня еще не настало время.
- На что ты намекаешь? – возбудился неглупый парторг.
- Я не намекаю ни на что, я просто повторю: не созрел, - мрачно подтвердил свою причину Григорий. – А если меня уберут с моего поста, то найдется другой на это место. У нас нет незаменимых людей.
- Отказываешься?
- Нет. Просто я еще не созрел.
- Гриша, я тебя уважаю, честное слово. Ты специалист с большой буквы. Но придется тебе покинуть это кресло. И я первый буду огорчен.
- Спасибо на добром слове. Пойдем теперь к гостям.
Через день – то ли по сговору с парторгом, то ли по совпадению - Пресмана вызвали в партком завода. В кабинете первого секретаря, к удивлению Григория, был какой-то незнакомый человек.
- Извините, - смутился вошедший, - меня вызывали …
- Вас вызывал я, - улыбнулся незнакомец – крепкого телосложения мужчина лет пятидесяти с короткой стрижкой. – Познакомимся. Майор государственной безопасности Леонид Сергеевич Машинцев.
- Очень приятно, - растерянно вымолвил Пресман. – Но зачем я вам? На меня – донос?
Машинцев расхохотался.
- На вас пока нет доносов. А мы хотим с вами лично сотрудничать.
- То есть как это «сотрудничать?»
- Григорий Аронович, мы предлагаем вам как патриоту быть нашим источником информации обо всем, что опасно для нашей родины.
- То есть подслушивать чужие разговоры?
- Не подслушивать, - поморщился чекист. – А выяснять в вашем отделе, для начала …
- Нет, товарищ … Машинцев, это не в моем характере. Если вам нужен … э-э … сотрудник … внештатный, то вы ошиблись. Я не смогу.
- Почему? – почти прорычал майор.
- Характер у меня не тот. Честное слово. Не смогу я. Даже если очень захочу – не смогу. Спросите хоть у кого.
Машинцев снова расхохотался.
- Ладно. Спрашивал уже. Кого бы порекомендовали вместо себя?
- Как я могу рекомендовать секретного сотрудника? Ведь никто, даже я, не должен знать о его … работе.
- Вашу позицию, Пресман, нельзя назвать патриотической.
- Наоборот. Я считаю, что честно ее обрисовал.
- Жаль, жаль. Мне было бы приятно работать с вами. Надеюсь, вы понимаете, что наша встреча должна остаться тайной.
- Да. А жене можно рассказать?
***
Развал Советского Союза и обнищание ограбленного народа коснулись, конечно, и Пресманов. Они потеряли все свои накопления. Но не это было для них главным ударом. Поднял голову антисемитизм.
- Папа, мама, мы решили репатриироваться, - сказал утром старший сын Григория Ароновича.
- Кто это «мы»? – спокойно отреагировал отец.
Мать молчала.
- «Мы» - это я и мои братья.
- Что ж, все вы – совершеннолетние, можете принимать решения самостоятельно.
- Папа, мы хотим с вами – с тобой и с мамой.
- А твой институт? Ты уже на третьем курсе, а в Израиле тебя в лучшем случае примут на первый. Один твой брат еще служит в армии, он тоже согласен репатриироваться?
- Вот его письмо. Два месяца – до дембеля.
- Дай-ка. Так … М-м-м … Ему тоже неймется. Хотя в армии у него все в порядке. Еще бы! Черный пояс! Ох, дела, дела … А ты, младший?
- Я еду, - вымолвил немногословный младший сын, копия отца.
Тут подала голос и мать:
- Гриша, надо ехать. Дети правы. Здесь уже не будет нам житья, по всему видно, что черная сотня подняла голову с согласия верхов.
***
Они прилетели в Израиль в тот самый день, когда начали падать «Скады», выпускаемые Ираком по стране.
Зато им сразу же повезло с жильем: сняли квартиру у женщины, родители которой когда-то приехали из России, за минимальную плату.
Повезло и с работой: все сразу устроились. Правда, не по специальности. В университет старший сын не поступил, решил сначала овладеть ивритом, стал членом кибуца. Два других сына работали недолго: обоих призвали в армию.
Ребята служили честно и рассказывали родителям с восторгом об армии страны. Конец недели то оба, то по очереди, они проводили дома.
Семья по-прежнему оставалась дружной. Копили деньги, экономя на всем, – и вот уже они в собственной огромной квартире на пятом этаже тринадцатиэтажного здания. Сыновья окончили университет и работали по специальности. Влюблялись. Женились. Рождались внуки и внучки Пресманов …
А сам Григорий?
С ним произошло интересное явление.
Работал он подсобным рабочим у продавца овощей и фруктов. Помогал автомобиль «Рено», который старший сын купил в рассрочку и отдал отцу, имевшему еще со времен Советского Союза международные водительские права.
Однажды, видя мучения хозяина над финансовыми выкладками, Пресман вмешался и поразил владельца лавки своими знаниями. Григорий посоветовал купцу не гноить товар, не снижая цены, а продавать задешево то, что теряет качество. Посоветовал часть прибыли использовать для рискованной игры на бирже с его, Григория, помощью. Предложил продавать также газеты, мелкие предметы для кухни.
Дал еще много советов.
Обосновывал каждое свое предложение ясно и коротко.
Тот послушался, и буквально через месяц прибыль серьезно возросла, а подсобный рабочий получил прибавку к зарплате.
Прошло не так уж много времени, и у хозяина работали четыре лавки, где по совету того же Пресмана трудились только родственники владельца. Вскоре и сам Григорий стал работать на кассе в главной лавке, продолжая быть неофициальным экономистом фирмы, филиалы которой бойко вели торговлю в трех городах Израиля.
Казалось бы, радоваться и радоваться!
Увы, судьба решила иначе. Никогда ни на что не жаловавшийся Григорий Аронович стал худеть. Лицо его бледнело и желтело.
Диагноз оказался страшен: рак с метастазами.
- Ну, что ты так переживаешь? – улыбался он жене. – Мы славно пожили, мне уже почти восемьдесят лет. У нас чудные дети, отличные невестки и славные внуки. Я уйду, а потом мы встретимся там. Я знаю, я уверен, мы и там будем вместе, дорогая моя.
***
На похоронах было очень много людей – и русскоязычных, и ивритоязычных. Ушел человек, которого любили и уважали за дела его. Многим успел он помочь.
Сильно жалели вдову: она была как бы без сознания: принимала соболезнования, благодарила, но черные глаза ее не на людей смотрели, а ушли куда-то в себя. Она была как бы и не она вовсе.
Когда тело опускали в могилу, Нина и в самом деле потеряла сознание, упала, как травинка подкошенная, без звука.
Сыновья не успели подхватить ее.
- Какая любовь была у этих люде й! – шептала на иврите высокая худая женщина в черном своему спутнику.
- Какие люди – такая и любовь между ними, - басовито бормотнул супруг, огромный мужчина в черной кипе.
- Это был большой человек, хотя на вид казался небольшим, - с заметным акцентом сказал ему кто-то на иврите.
Он молча кивнул.
Положив камешек на выросший холмик земли, полив троекратно руки из специальной двуручной кружки, я понуро брел к автобусу.
Мне казалось, что без Гриши мир стал чуть-чуть темнее.
Хотя полуденное солнце Средиземноморья не было закрыто тучами и все пекло и пекло нас немилосердно.
В автобусе было прохладно: работал кондиционер. Кто-то кому-то что-то говорил. Мне хотелось тишины!
Я молчал, ни на кого не смотрел и никого не слушал: я видел и видел эти дивные, светящиеся добром глаза ушедшего навсегда друга.
Большого маленького человека.
4 сентября 2014 года.