Старики получили эту квартиру при Хрущеве, бабушка говорила: дедушке за лагеря дали.
С тех пор в семье квартиру называли залагерной.
Залагерная квартира была просторная, две комнаты на втором этаже большого сталинского дома, недалеко от метро, почти в центре Москвы. Длинный коридор, ниша возле кухни, отец сделал к ней дверцы - получился большой шкаф, где бабушка хранила банки с соленьями, над ними висели пальто, зимняя обувь в полотняных мешках.
Большая кухня с мусоропроводом в углу, ванная, куда даже стиральную машину можно запихнуть. Дедушка вскоре умер, и бабушка осталась одна в большой гулкой квартире.
Она не уставала повторять: это потому что дедушка был герой, иначе дали бы хрущевку, грязь месить до автобуса по настилам.
Бабушка всегда жила в центре, она любила уличный шум, толпу, большие стеклянные витрины. Дома старинные, добротные, как ее вечное пальто: перелицевать, новые обшлага сделать, воротник перешить - и опять как хоть сто лет носи.
Она не доверяла новым легким трехногим табуреткам. Сама обила дерматином старинные стулья, любовалась ровным слоем серебряных гвоздиков - вот как умею. Она умела, жизнь вещей казалось вечной, обновляемых, как времена года, то обивкой, то чисткой.
Вот ее тихий милый мир, порядок, сложенные стопкой газеты, журналы, отрывной календарь на кухне. Все как у людей - клеенка на столе в кухне и кружевная скатерть в комнате. Пикейное покрывало, на окнах - алоэ, банка жуткого гриба, накрытая марлей, которому она любовно подливала кипяченую воду. Когда бы жив кот, его подушку чистила каждый день. Брызгала после него в туалете аэрозолем с мимозой.
А теперь квартира опустела, бабушку похоронили.
Она ходила по комнатам, трогала бабушкины вещи.
Комод, нижний ящик всегда был заперт, а ключ хранился в верхнем, под стопкой полотенец. Полотенца были вышитые по краям - любимое бабушкино занятие. Пыталась приучить внучку вышивать, но напрасно, та кололась, запутывала нитки, раздражалась, рвала. У бабушки были ровные швы, как машинкой, даже на изнанке все очень аккуратно.
Да, вот тут она сидела, перед телевизором, слюнявила нитку, вдевала в иголку с трудом, далеко отставив руки - старческая дальнозоркость развилась у нее поздно, к восьмидесяти годам.
Вся бабушкина мебель была с помоек или подаренная, отданная после войны. В начале войны они бежали из Петрозаводска, не взяли ничего, кроме ложек, да и те потом обменяли на хлеб в эвакуации.
Она любила бывать у бабушки, но подолгу не могла уснуть - за окном была стрелка трамваев, вспыхивали искры, отражались на потолке, на дрожащей хрустальной люстре.
Она приходила с родителями, которые обычно не задерживались долго. Разговоры не клеились.
Бабушка и мать особенно не любили друг друга, спорили. Да и с отцом - ее единственным сыном - у нее были трудные отношения.
Но при разводе родителей она укоряла сына: мы не разводились, терпели, в радости и горе, ты же обещал, а теперь вот завел на стороне! Отец бы так не позволил. Отец и сидел, и на войне четыре года, я ждала его, надеялась. Никого не подпускала. А ты в командировках развлекался, как кобель какой-нибудь. Вот и доигрался!
Она слушала из другой комнаты их разговор, каждое слово отдавалось холодом в животе. Впервые она почувствовала, как нарушилась непрерывность жизни, испугалась, замкнулась. И хотя отец приходил часто, отдалилась от него.
Бабушка прописала ее у себя, чтобы после смерти квартира не пропала. Завещала все ей, своей единственной внучке.
Когда она училась в университете, бабушка уже часто болела, подолгу лежала то в больницах, то в подмосковных санаториях. Квартира была полностью ее.
Друзья-студенты, которые жили или в общежитиях, или с родителями, приходили к ней на скорую любовь, на вечеринки, песни под гитару, слезы, девичьи утешения на кухне, на первые тайные сигаретки и винишко. Там же читали Солженицына, прятали самиздат.
Перед бабушкиным возвращением из больниц она драила полы, тщательно проверяла, проветривала, чтоб ни следа не оставалось от гулянок.
На пятом курсе она вышла замуж, бабушка предлагала переехать к ней, отдать большую комнату, но мужнины родители разменяли свою огромную квартиру, и молодые перехали в собственную - маленькую, смежные комнаты, но тоже удобную, возле метро почти в центре.
Ей это казалось временным жильем. Она любила думать, как съедутся с бабушкой, как она украсит свое новое жилье, большое, обязательно в старом доме с высокими потолками, лепной розеткой посередине. Двери должны быть с филенками, подоконники - широкими, каменной крошки, оконные рамы - тяжелыми, двойными, с форточками. Обязательно гулкий прохладный подъезд, лифт с сетками между этажами, неровные ступени. Как у бабушки в доме.
Но муж съезжаться не хотел, работа рядом, английская школа детям почти во дворе. И да и бабушка в доме, будет следить за каждым шагом, поправлять. От своей строгой матери сбежал радостно, а тут... Нет уж, заехать, помочь - всегда готов! А так не готов.
Бабушка хоть и болела, но старалась, добывала еду на всех. Когда были перебои с хлебом - вставала затемно, скрипела войлочными сапогами по снегу - очередь в булочную занимать.
Перестройка и приватизация, беготня, какие-то новые правила жизни, быстрые, но такие же привычно жесткие не удивили ее. Она покорно ходила с внучкой по конторам, медленно расписывалась, перечитывала бумаги, прятала их в комод в пластиковом пакете.
Она не любила вспоминать пережитое, мусолить вечера привычными человеческими словами: арест, бомбежка, холодно, толкнул прикладом, расстреляли, ели воробьев...
И нечеловеческими, но привычными тоже - революция, коллективизация, ЧСИР, реабилитация - тоже брезговала.
- Разоблачения я и так знаю, на своей шкуре, не буду читать, - говорила она внучке, когда та, воодушевленная робкой свободой, приносила ей новые книжки, уже разрешенные.
Бабушка привычно открывала какой-нибудь том Пушкина на ночь, читала старую поэзию, Толстого, Чехова, хотя и телевизор смотрела, и к новым выборам отнеслась серьезно. Изучала биографии кандидатов, даже на встречу с избирателями пошла, но энтузиазма молодых не разделяла.
- Вот будет еды навалом, тогда и поверю.
Она дожила до еды навалом. Осторожно пробовала, вспоминала, как ела в детстве до революции. Хорошо ела.
- Это вкусное, но странное, чужое какое-то, наверно из-за вставной челюсти, из-за старости не понимаю уже.
Умерла бабушка милостиво, в одночасье, дома. Инсульт, видимо, не могла встать с кресла. Хорошо в тот вечер приехала внучка, успела пошептать ей, погладить.
И вот теперь она ходила кругами по комнатам, сидела на голой сетке кровати - матрас уже свернули, в коробках бабушкина одежда, из церкви придут забрать для старух.
Она упаковывала посуду, что себе, что матери, что подружкам. Посуду бабушка любила, покупала часто, переставляла чашки в горке на львиных ножках. Эта горка, выпуклая, громоздкая, досталась ей от соседки, ее с трудом перетащили через этаж, в лифт не влезала, она была ее любимой вещью среди старой облезлой мебели. Часто вытирала пыль, переставляла в ней чашки, хрустальные рюмки, фигурки: пластмассовые лисички, слоники и фарфоровый бегемот с отбитым ухом.
Она суетилась, воспоминания пробегали, оказалось, что не так уж и много их. Молодость не запоминает, несется жарко среди недвижных вещей.
Дети, работа, вечные очереди, мужнина диссертация, и привычный мир рухнул. Ее зарплаты не хватало даже на простое - хлеб и картошка, муж крутился, подрабатывал, она боялась за него вечерами, смотрела в окно, выглядывала идущего в темноте.
Потом как-то успокоилось, они выжили, взорлили даже, появились деньги, сами съездили за границу, и бабушку свозили в Прагу.
Она радовалась, привычно старалась отдать правнучкам свое пирожное в кафе, подпихивала их поближе к экскурсоводу.
Теперь уже на своей машине возили бабушку по врачам, но давали конвертик, как раньше.
Вроде как опять наладилась привычность, и вдруг - умерла.
Она перебирала вещи, такие знакомые, такие удобные, готовые к ежедневной жизни. Шерстяные кофты ждали зимы, выветрить запах нафталина, летние крепдешиновые кофточки перевешаны к стене - осень впереди. И вот - умерла.
Внучка не удивилась - бабушка была уже старая совсем, прозрачная, все ее друзья умерли, она и не помнила их уже. Не то, чтобы смерти ее ждали, но понимали, что каждый день может случиться.
На похороны приехала мать, отец не смог - лежал с инфарктом.
Началась бессмысленная суета вокруг смерти - какой гроб, цветы, обзвонить немногих родственников, поминки. Подруги напекли блинов, и вот все прошло, через месяц можно было забрать урну и похоронить в дедушкиной могиле.
Мать пробыла в городе неделю, перебрала одежду, спорола меховой воротник, и платья подошли крепдешиновые, послевоенные.
- Вот качество было - полста лет прошло и не истлели, не посеклись даже.
Повспоминали, поплакали, мать жаловалась на здоровье, на нерадивых нелюбопытных студентов, мучилась лекциями, хотела на пенсию. Про отца особо не спрашивала, что инфаркт, не удивилась: и курил немеряно, и выпивал бывало.
Обнялись, как сестры, старая уже и молодая еще, и муж с детьми поехал отвозить ее в аэропорт.
Подружки разобрали вещи.
Кончилась суета.
За мелочами забыли про главное - что делать с квартирой?
Сначала сдать? А потом?
Сменяться на большую не видели смысла, подрастают дочки, старшая уже через пару лет закончит школу, захотят жить отдельно.
Решили сдавать. Опрашивали знакомых, соседей. Люди говорили разное, у кого без проблем, и деньги немалые, у кого замусорили, угробили квартиру.
Давали телефоны маклеров. Они ходили по конторам - подвальные комнатушки, в них сидели за полупустыми столами бойкие девицы или растеряные женщины, бубнили, что вот главный придет, а пока ключи дайте.
Они, несмотря на успех в новой жизни, растерялись.
Приоткрылся какой-то мелкий жуликоватый мир, пахнуло неустроенными годами обмана.
Желающих было немало, давно так много не общались с чужими, совершенно разными людьми.
Удивились своим чувствам: не доверяли кавказцам, не хотели казахов, предпочитали москвичей и прибалтов. Самим было стыдно, не ожидали от себя.
- У нас классовое доверие. Мы на зарплату в совке жили, не воровали, и доверяем таким же. Вот как я в своей библиотеке, таким и сдать, - рассуждала она.
- У таких денег нет на квартиру в центре. На твою зарплату комнату в коммуналке на задворках снять, чтоб с голоду не помереть.
- Так остальные жулье!
- Ну почему жулье, я ведь не жулье, - муж гордился, работал в международной компании, и по миру ездил, и не гебешничал, и зарплату получал по-белому, не в карман совали мусоленные сотенки.
Ей было жалко сдавать квартиру - будут топать чужие, полотенца развешивать...
Наконец, по рекомендациям с ее работы нашли нашли кандидата. Молодой, работал на телевидении.
Явился с цветами, аккуратный, снимал перспективно - собирался жениться.
Документы адвокат проверил: все в порядке, действительно, работа на телевидении, разрешение на житие в столице, диплом, счет в банке.
Оформили сдачу.
Ехали домой и подбадривали себя - будем переводить в доллары, детей за границей обучать.
Она нервничала про горку - договорились оставить в квартире, куда тащить такую тяжесть огроменную. Чтоб не разбил ее - любимую бабушкину память.
- Да уж, на дрова пустит, - смеялся над ней муж.
Подружки одобряли, некоторые беспокоились, что не освящена квартира, как бы порчи не было.
Она привыкла к разнообразию после советской власти, некоторые подались в религию серьезно, с мелочами суеверий.
Ее приглашали на крестины, на свадьбы в церковь, она стояла там равнодушно, как в детстве на пионерских линейках. Ее семья не заражалась стадными чувствами, ни в партию не вступали, ни крестились, ни на демонстрациях не кричали.
Бабушка приучила их жить стороной. Иметь свою сокрытую жизнь, свои правила, насколько возможно.
Она не была уверена, что поступили разумно, самим ютиться в маленькой, а такую большую сдать. И, придя домой, расстроилась совсем - все не нравилось ей, и узкая прихожая, и маленькая кухня...
Что теперь горевать, дело временное, сдали на год, потом посмотрим. Подожмемся, а старшую отправим в Европу в университет.
Первый год она заходила в квартиру несколько раз, где-то протекало.
Жилец платил исправно, горка была цела, он держал в ней фотоаппараты и какие-то папки с бумагами.
Острота чувств ушла, сердце уже не колотилось на знакомое лязганье лифта.
Дом был в порядке, на первом этаже конторы, подъезд запирался, жители были не бедные, следили.
Прошло три года, они привыкли к деньгам. Старшая уже год училась в Германии, вторая собиралась туда же.
Они жили, разумно стараясь не влезать в жизнь вокруг. Привычка обходить темные углы за метро, "свои" нужные люди, регулярные подарки, конверты врачам...
Размеренная жизнь, перспективы, здоровье...
У нас дочки - армия не грозит, если что - уедем.
Но покидать Москву не хотелось, круг друзей, дача, абонементы в консерваторию, театры, город любили.
Пусть дети уедут, а мы уж тут.
На четвертом году перестали приходить деньги за квартиру.
Жилец позвонил, сказал, что меняет работу, и просил пару месяцев отсрочки. Конечно, какой разговор!
Они подождали три месяца - мало ли что, но деньги не появлялись, и телефон уже не отвечал.
В выходной с утра поехали на квартиру. Муж на всякий случай взял документы на собственность, договор о сдаче.
Ожидали все: зловонный труп, сбежал, запил...
Дверь открыла заспаная женщина в халате. В глубине виднелся муж в майке и тренировочных штанах, дети смотрели телевизор.
- Вам кого?
- Простите, а вы кто?
- Это я должна вас спрашивать: вы кто, ломитесь в чужую квартиру в такую рань!
- Вообще-то, это наша квартира, мы ее сдаем Андрею, нам Андрея надо увидеть.
- Какого Андрея? Тут нет никакого Андрея.
Подошел ее муж: Андрей? Который продал нам квартиру?
- Как продал? Он ее снимает, вот документ.
- Женщина, вы путаете. Я сейчас милицию позову.
- Зовите.
Стояли молча, пока из лифта не вышел милиционер.
Все заговорили сразу. Совали бумаги.
Высунулась соседка: ой, я думала это вы продали квартиру! Очевидно давно слушала за дверью.
- Гражданка, идите к себе и не мешайте. Давайте зайдем внутрь.
- Не пущу я их в дом! - Закричала женщина.
Но посторонилась.
Зашли в прихожую, новые обои, зеркало. В гостиной виднелась горка, стояла на том же месте. В ней красовался сервиз.
Несдвигаемая вечная горка, обои новые у них, паркет отчистили, - мелькало у нее в голове.
- Моя жена владелица.
- Да, я владелица, я тут прописана, законная владелица, - слушала себя, как эхо.
Вдруг женщина зарыдала, села на пол, подбежали дети, стали кричать, плакать. Мужчины суетились, поднимали ее.
- Все подают заявления, и суд решит, - милиционер отер лоб, - а теперь идите. И никаких скандалов!
Спускались в лифте молча.
Во дворе стояли мамаши с колясками, гадали, к кому милицию вызывали.
Приехали домой, и муж стал звонить адвокату. Тот отказался - не занимаюсь такими делами. Начали искать уголовного, друзья насоветовали, нашли: пожилой, опытный.
В его кабинете сидели за большим столом, перебивая друг друга, рассказывали дело.
Она все время сбивалась на ненужные подробности: что жилец пришел с портфелем, вынул из него фотографии родителей, показал им. Ну да, производил хорошее впечатление, а сам план имел, может, уже не первую квартиру продает.
Адвокат щелкал шариковой ручкой, как дирижировал. Диктовал медленно. Секретарша стучала по клавишам.
Муж покорно спрашивал, надо ли давать деньги судье и как, еще кому? Как вообще сейчас судьи - честные в неполитических делах?
Адвокат обходил вопрос, возвращал его к сути дела.
Она вдруг расплакалась, как будто побили ее, не ее даже, а бабушку.
Вдруг вспомнила с невыносимой острой жалостью, как старушка подскользнулась, упала. Как болела, как руку ошпарила случайно. И как бульон ей в больницу носила, кормила с ложки, а она была такая сухонькая уже отхлебывала понемногу, как птичка. Перед ней промелькнули бабушкины аккуратные зашитые одежки, пожалела, что выбросила много.
Наконец адвокат закончил диктовать, им дали копии, они сосредоточенно расписывались.
Детям решили не говорить пока. Да и сами старались не обсуждать случившееся, только бередить нервы.
Ночью она не могла заснуть и впервые подумала про ту семью, которая сейчас в квартире.
Что делают? Не дай бог в такой ситуации оказаться. Откуда они? Как накопили на такую квартиру? Как теперь будет - закон вроде как на их стороне, а эти куда денутся?
- Не мое это дело, - решила она, мне своих забот хватает, и пошла за снотворным.
Суд назначили довольно скоро.
Ответчики пришли всей семьей, с испуганными детьми, еще с какими-то родственниками. К ним не подходили, стояли отдельной стаей.
Она была в суде впервые. Бог миловал: ни разводов, ни споров не случалось в жизни.
Не могла сосредоточиться, разглядывала детали: герб над высокими креслами, компьютер в углу, спутанные провода от него были прибиты к полу скобами. На столе судьи резной деревянный молоточек, как в кино.
Она ожидала увидеть клетку в углу, но ее не было. Зал был маленький, всего три ряда для зевак, которые уже обстоятельно рассаживались: несколько стариков предвкушали развлечение, две нарядные дамы, классические сплетницы.
Заметила и соседку по бабушкиной квартире, куда же без нее. Она всегда была любопытна, но и добродушна. На поминки принесла свои пироги, помогала, мыла посуду.
Вошла судья, похожая на типичного директора школы - короткая блондинистая стрижка, серьги с красными камешками, очки.
Началось заседание.
Знакомые газетные слова: хищение квартиры, присвоение, право собственности, иск о выселении...Она не успевала связывать эти слова и вскоре перестала следить за речами.
"Объявлен в уголовный розыск". Стук молоточка.
Судья ушла в боковую дверь.
Не расходились, говорили с адвокатами, она сидела безучастно - разболелась голова, стучало в висках. Все дела у них в семье вел муж, хотя решали вместе. Она привыкла, расслабилась, поддакивала.
Наконец милиционер попросил всех из зала. Соседка пыталась поймать ее взгляд, разговорить, она быстро поздоровалась и ушла.
Она думала про судью. Вот так один человек готовится объявить, где истина. Профессию такую выбирает - решать жизнь других.
Она примерила на себя, нет не смогла бы так. Она чувствовала истину только в согласии. В спорах терялась - примеривалась к каждой стороне. Она всю жизнь работала в библиотеке, переводила книги, составляла каталоги, всегда соглашалась с коллегами. За это ее любили, она не попадала под сокращения.
С мужем ей повезло, да и дочки переживали колючую подростковость умеренно.
Она не была готова защищать себя от чужих - покорность выживания, терпение в голодные годы, готовность поделиться последним - эти стороны характера помогали ей.
Муж был другой, активный, напористый, и девочки, к счастью, пошли в него.
И теперь - вот он уверен в себе, а она растеряна.
Адвокат был спокоен: выселят, ну еще немного для вида позаседают и выселят.
Вечером позвонили в дверь. Та женщина пришла одна, поговорить с ней. Сели в кухне.
Стала объяснять, они из Дагестана, житья русским там нет, все деньги вложили в эту квартиру, там все продали, ехать некуда, что же, детей на улицу выкинут? Сами проворонили квартиру, а теперь выгоняете?
Она перешла на крик, пришел муж: милицию позову, убирайтесь.
Через пару дней та женщина опять пришла, на этот раз к ней на работу в библиотеку, с детьми. Они развернули плакат - "она выгоняет нас на улицу", утихомирились не сразу, пока охранники не стали их выталкивать. Дети сначала стояли молча, потом заревели. Женщина подпихивала их к охранникам: их бить будете? Взашей вытолкните?
Зрителей было много, и читатели, и сотрудники сбежались. В одночасье она стала скандально знаменитой на всю библиотеку, пошли разговоры. В лифте посматривали косо, начальство вызвало. Пришлось объяснять все в подробностях.
Люди охали, да уж, не приведи бог в такой ситуации оказаться.
И к мужу на работу приходили, всей семьей, тоже с плакатами, но там развернуться не дали, вытолкали сразу, вызвали милицию. Взрослых забрали в участок, всех, кроме женщины, она повезла детей домой. Домой? Где ж этот дом теперь? Тает на глазах.
Они подходили и к школе, высматривали дочку. Пришлось ей рассказать все, чтоб была осторожна. Девочка была в шоке: они нас убьют? А куда они поедут, им есть где жить? Пусть живут в квартире, она ведь нам не нужна...обсуждала с подружками, плакала. Они предупредили учителей, охранника.
После второго заседания стало ясно, что их выгоняют. На всякий случай назначили еще через месяц, вдруг найдут обманщика, и деньги хоть возвратят.
Она пошла к психиатру, начала пить успокоительные на ночь.
Муж держался, но было видно, что ему неспокойно, совестно - действительно выгонять будут. Нас обманул, так мы при своем останемся, ну денег потеряли немного, а эти, с двумя детьми, куда денутся? Спать в переходах? Вот он каждый вечер идет в свой теплый дом, который у него никто не отнимет.
Не отнимет? Ну да, это раньше можно было бы по доносу выселить, он читал в книгах, сам не застал, слава богу. Он законопослушный гражданин, платил налоги даже со сдачи квартиры, не утаил ни копейки. А эти, мухлевали там-сям, почему он их жалеть должен?
В суде избегали взгляда, но та женщина молча подходила, смотрела в упор, она подталкивала детей: стоять, смотреть укоризненно прямо в глаза.
На последнем заседаниии та женщина разрыдалась: я не могу поверить! Это несправедливо, у нас ничего нет, нам некуда идти! А у них две квартиры, зажрались москвичи.
Ее успокаивали, грозились посадить за хулиганство, за неуважение к суду. Муж дергал ее за руку, усталые от всего дети сидели, как каменные.
Им дали месяц на сборы из квартиры. Аннулировали прописку, но разрешение жить в городе оставили.
Они стояли со стайкой родственников в конце коридора, их адвокат показывал бумаги, мужчины смотрели, обсуждали, но женщины уже были безучастны.
Они поверили, что все уже, та жизнь закончилась, та самая жизнь, о которой они так мечтали, так стремились, так ликовали каждому углу в квартире, каждому окну, дверной ручке, старой пожелтевшей раковине в кухне. Та женщина засыпала, обнимая мужа, и думала про новые занавески. А теперь? Про что она будет думать? А он, такой гордый, что вывез семью, купил квартиру, настоящий мужик. Что будет думать он, обманутый, униженный, нищий, с детьми на руках?
Она достала из сумки конверт - тысяча долларов - приготовила отдать той женщине, но боялась подойти.
Наконец отважилась, пошла прямо, быстро.
- Не подходите к нам, вы убийца. Вы хуже, чем убийца, - закричала одна из родственниц.
Мужчины схватили ее за руки.
Она решительно подошла к той женщине и сунула ей конверт: простите, что так вышло! Та молча взяла конверт.
Отбежала, схватилась за мужа, и они быстро пошли прочь.
По дороге домой возникла мысль: а если будут мстить? Дочку из школы украдут? Обидят? Квартиру подожгут? Из Дагестана они, там принято мстить. И стыдно бы за такие мысли, и страшно.
Решили, что она возьмет отпуск, пока дочку будет провожать и встречать из школы и на занятия тоже. Поставят камеру у двери, маленькую, незаметную.
Вечером позвонили дети той женщины: у мамы инфаркт из-вас, она теперь умрет, вы ее довели. Плакали, кричали, что они тоже умрут под забором.
Она разрывалась, и жаль было их, эту обманутую семью, но и себя, тоже обманутую. Так слаженно шла жизнь, с ясным будущим. Вроде как все знали, где ходить осторожно, чтоб не упасть, где соломки подстелить, если что. И теперь уже не будет ни прежней уверенности, ни спокойного прошлого. Оно будет напоминать о себе, разъедать совесть, терзать безнаказанным обманом.
Она боялась думать про бабушкину квартиру, представлять, как они собираются там, пакуют коробки, выметают мелкий мусор, наверно, сняли жилье где-нибудь за городом. Учебный год только начался, им надо переводить детей в новую школу.
Все, так и с ума съехать можно, это не мои проблемы. Я же не рыдаю от голодающих в Африке, так и тут. Это не моя жизнь!
Они не звонили, не приходили, квартиру не жгли, и понемногу она начала успокаиваться.
Наконец объявился судебный пристав и сказал, что может встретиться, отдать ключи.
Она опоздала, не могла себя заставить поторопиться, муж уже был в квартире, обсуждал с приставом новые замки - три новых замка сделали изгнанники. Что она ожидала? Разбитые раковины? Сорванные обои? Нет, все было на месте.
На месте и горка, целая, пустая. На стекле надпись белой краской: будьте все прокляты.
Пристав ушел, и они остались одни.
Муж попытался отскрести ключом слова, но не получалось.
Она ходила по комнатам, пыталась вызвать воспоминания про бабушку, прежнюю жизнь.
Они всегда приходили легко, даже незванно, навязчиво, невовремя, а тут - нет.
Перед ней были пустые гулкие комнаты без прошлого, незнакомые, с чужим запахом свежего ремонта.
Она подошла к окну: трамвайные рельсы еще видны, но трамвая уже давно нет, за оградой - привычный двор, желтеющие липы, песочница, все как тридцать лет назад. Но не ее тридцать лет, чужих, незнакомых.
- Пойдем, надо пригласить уборщицу, поставить новые замки, - муж был настроен решительно.
Обнял ее, подтолкнул к лифту: не думай глобально, оно, конечно, победа - истина подлеца! Избитая фраза, но что-то в ней есть, не циклись, проехали.
Дома ей полегчало, поболтала по телефону с подружками. Одна настаивала: освятить немедленно, собиралась приехать со знакомым священником чуть ли не завтра.
- Ну хочет - пусть освятит! Ну что тебе жалко, сто лет ее знаешь, ну такая она модная, то в Шамбалу собиралась, а теперь православная, - успокаивал муж, - завтра подвезем ключи, пусть освящают там.
Вошла дочка и закричала: вы их выгнали, да? Ноги моей там не будет! Хлопнула дверью, ушла к себе в комнату.
- Ну что ты хочешь, ей пятнадцать лет, мы тоже благородные были в этом возрасте.
- Нет, ну это я уже не вынесу!
Она побежала к дочке, стучала кулаком в запертую изнутри дверь.
- Где ты лето провела? В Голландии! Довольная приехала, ах, милые родители! А другие сверстники твои работали, полы в забегаловках мыли, рекламу на жаре раздавали. Не гневалась?
- Я отработаю вам, уйду!
- Хватит! - Муж стукнул кулаком по столу, - уймитесь все!
Нашарил в ящике стола заначенные сигареты, вышел на балкон. Вскоре она подошла, обняла сзади.
- Ну прости, я понимаю, что тебе тяжело, понимаю! Пусть старшая с ней поговорит.
Когда рассказали старшей, она приняла спокойно. Стала законопослушная немка: вы правы по закону, у вас отняли собственность, и нечего расковыривать болячки! Жалко их, да, но ничего не поделаешь. Нас всех жалко. У нас своя жизнь, у них своя.
- Вот, научилась в Германии, усвоила, "каждому свое", - муж печально иронизировал.
Решили обе квартиры продать и купить одну большую. И машину поменять, и крышу на даче. Все равно старшая уже не вернется, да и младшая собирается поехать к ней.
Через некоторое время в бабушкиной квартире делали уборку, нашли чужую сережку. Надо послать им? Но адреса не было, да и страшно было искать их. Она вертела сережку в руке со странным чувством - будто украла ее, и жалость, и негодование, и утрата. Дома сложила ее в коробку с украшениями, на самое дно.
Чтобы когда перестанет быть стыдно или жалко, снова взять ее в руки? Как там у Чехова в школе напирали? За дверью стоит голодный... И дождь, и холод, и все такое...
Вот это голодный удобно превратился в забытую в горестях сережку. Подержал - и как посочувствовал, а потом вернулся к своей жизни. Что надо сделать сейчас? Из морозилки мясо вынуть? В сушилку белье переложить? Завертелось ежедневное...
Она стала спокойней думать о продаже, посматривать новые квартиры, даже разговаривать с маклерами.
Но в квартиру боялась ходить одна. Муж договорился с охранником с работы сопровождать жену.
Шли профессионально - он оглядывался, правую руку держал в кармане - наверно, пистолет был там. Ей даже смешно стало, перестрелку устроит или просто помашет для острастки? В подъезде заходил вперед и потом кивал ей: свободно.
Пока она хозяйничала в квартире, стоял у двери снаружи. Высовывалась знакомая соседка, приставала с расспросами. Он отвечал односложно, да, нет, не знаю. Незнакомые соседи пугались, проскальзывали скорей в свои двери.
Квартиры продали быстро, еще бы, такая ценность. На бабушкину даже аукцион был, дали больше, чем просили.
Она зашла последний раз с маклером, отдать запасные ключи, потопталась в прихожей, пыталась вспомнить радость, как в детстве сразу бежала к окну, смотреть трамвай. Не пришло, да вообще никаких чувств не пришло, ни утраты, ни воспоминаний, не состоялось прощания.
Так просто, как очнулась после долгого невнятного сна.
Наконец, они переехали.
Квартиру выбирали похожую на бабушкину - кирпичный дом, восемь этажей.
Раньше это была коммуналка, пришлось все менять - выщебленную ванную, желтый унитаз. На кухне пахло мышами, даже полы настелили новые, из больших каменных плит.
Перетащили тяжелую бабушкину горку, отполировали. Двигали ее с места на место, пока муж не взмолился: остановись уже, угробимся с ней!
Она упрямо возрождала бабушкин порядок: аккуратно сложенные вещи, журналы.
Сердилась, когда муж захламливал, но молча убирала. Он как-то сдал после передряг, весь ушел в работу, отмахивался от домашних дел и только на даче часами копался в саду.
Друзья любили приходить к ним, красивый уютный дом, удобная кухня, она пристрастилась готовить, печь, покупала новые приборы.
Пыталась полюбить свое новое жилье, казалось вот еще чуть-чуть, другие занавески, столик переставить - и она поймает это чувство блаженного покоя - моя крепость!
- Я состарюсь тут, - она убеждала себя, - вот мой последний корабль.
"Люби не то, что хочется любить, а то, что можешь, то, чем обладаешь" - повторяла она, - сорок пять лет, пора осесть, гнездоваться.
Как гнездоваться, если старшая упорхнула, и вторая уже смотрит на дверь?
Младшая тяжело пережила взбаламученное время, долго не разговаривала с ними. Но на лето отправили к старшей в Германию, приехала спокойная, рассудительная. Упорно занималась с репетиторами, все силы бросила на университет, и летом пришла долгожданная бумага по-немецки - вот и она на пути в большой мир.
Через год старшая вышла замуж. Приехали познакомиться.
Муж был рыжеватый сдержанный берлинец, несмотря на тридцать лет выглядел мальчиком. Пока вез их из аэропорта на своей маленькой машинке, молчал, дочка щебетала радостно, заехали в университетские комнаты за младшей. Она втиснулась в тяжелых кованых сапогах, коротко стриженая, громкая, уверенная девица.
Подъехали к дому.
Дом был старинный, югендштиль, парадное и рядом - узкая дверь в железных воротах, крашеных дешевой масляной краской - вход в арку.
Квартира была на первом этаже, темная, узкая, как нора крота, окнами во двор. Несуразно большая ванная, странная неудобная кухня.
Печка, настоящая печка?
- Ну да, мамуль, углем топим, на заднем дворе есть кладовка, оттуда носим уголь ведрами.
- Вот тебе и Европа! - удивился муж, - зачем такое неудобное жилье сняли? Неужели лучше не было? Мы бы помогли с деньгами.
- Юрген так хотел, вырос в таком доме, сентиментальный он.
Младшая хозяйничала на кухне. Видно было, что она тут не гость, свой человек. Все трое щебетали по-немецки, пока родители распаковывали чемоданы, доставали подарки.
Поели сосиски - толстые, сочные немецкие сосиски, капусту, шоколадные конфеты насыпали на стол, чай в случайных чашках.
За столом разговаривали по-английски, улыбались.
Зять пошел мыть посуду, дочки примеряли подарки.
Она вошла в ванную - большую холодную комнату с окном, занавешенным полотенцем. Раковина была старинная, с рельефами, щербатый кафель, закрашенный местами давно и неаккуратно грязноватой белой краской, гудела колонка.
В спальне было необыкновенно тихо, и она скоро уснула.
Утром встали поздно, дети уже убежали, муж варил кофе на кухне.
Она походила по старым комнатам.
Огромные высокие берлинские многостворчатые окна без занавесок.
Двор был небольшой, со штакетником вокруг чахлых роз без солнца, дорожка, выложенная кирпичом, вела в закуток с помойными баками. Стоянка велосипедов была уже пустая. В песочнице играли дети, ворковали на чужом языке.
Мебель у детей была случайная, что зять привез от родителей, что купили в Икее, пара старинных стульев, найденных на помойке.
Беспорядок, книжки на полу.
Видно было, что детям тут было уютно, что они живут мимо вещей, совсем не так, как жила она.
Для нее дом - это якорь, она цеплялась за порядок, за уют, чистоту, красивую посуду.
А дети не привыкали, не наделяли душой и памятью ничего из ежедневности. Сломалось - выкинули, привезли другое, дешевое, одноразовое...
Она думала, как в этом доме люди пережили две большие войны.
Или не пережили? Что было тут? Прощания, предфронтовые торопливые объятия? Или арест, прикладом в спину, удар поддых? Кровь на ступеньках? Шепот испуганных соседей за дверьми. Старые почтовые ящики с похоронками?
Но ведь и кроме войны тут жили долго. Жили упорно, бережливо, мыли окна, меняли лампочки, купали детей.
Дом безмолвно терпел этих новых временщиков, ожидая благодарного. Который увидит через толщу небрежной краски дверей... Что увидит?
Вот тут в незнакомом доме с табличками на чужом языке, запахами чужой еды из кухонь, вдруг вернулись воспоминания: трамвай, песочница, пожелтевшая глубокая ванна, календарь на стене, вышитые бабушкины подушки...
Здесь, в доме, где она никогда не будет жить.