ДЕНЬ МАРИНЫ
(из московских записей 1919\1920 г.)
«...Мой день: встаю — верхнее окно еле сереет — холод — лужи — пыль от пилы — ведра — кувшины — тряпки — везде детские платья и рубашки. Пилю. Топлю. Мою в ледяной воде картошку, которую варю в самоваре.
(Долго варила в нем похлебку, но однажды засорила пшеном так, что потом месяцами приходилось брать воду сверху, снимая крышку, ложкой, — самовар старинный, кран витиеватый, не вывинчивающийся, ни шпилькам, ни гвоздям не поддавался. Наконец кто-то — как-то — выдул.) Самовар ставлю горячими углями, которые выбираю тут же из печки.
Хожу и сплю в одном и том же коричневом, однажды безумно-севшем, бумазейном платье, шитом весной 17-го года за глаза, в Александрове. Всё прожжено от падающих углей и папирос. Рукава когда-то на резинке, скручены в трубу и заколоты булавкой.
Потом уборка. — «Аля, вынеси окарёнок!» Два слова об окарёнке — он их заслуживает. Это главное действующее лицо в нашей жизни. В окарёнке стоит самовар, ибо когда кипит с картошкой, заливает всё вокруг. В окарёнок сливаются все помои. Окарёнок днем выносится, а по ночам выплёскивается мною во двор. Без окарёнка — не жить.
Угли — мука от пилы — лужи... И упорное желание, чтобы пол был чистым! —
За водой к Гольдманам, с черного хода: боюсь натолкнуться на мужа. Прихожу счастливая: целое ведро воды и жестянка! (И ведро и жестянка — чужие, моё всё украдено.)
Потом стирка, мытье посуды: полоскательница и кустарный кувшинчик без ручки «для детского сада», короче: «Аля, готовь для мытья детский сад!» — чистка медной солдатской махотки и бидона для Пречистенки (усиленное питание, по протекции той же госпожи Гольдман) — корзиночка, где сумка с обеденными карточками — муфта — варежки — ключ от черного хода на шее — иду.
Часы не ходят. Не знаю времени. И, набравшись духу, к прохожему: «Извините, не можете ли вы мне сказать, сколько сейчас, приблизительно, времени?» — Если 2 часа, от сердца отлегло. (Кстати, как настоящее? Отлегает? Неблагозвучно.)
Маршрут: в детский сад (Молчановка. 34) занести посуду, — Старо-Конюшенным на Пречистенку (за усиленным), оттуда в Пражскую столовую (на карточку от сапожников), из Пражской (советской) к бывшему Генералову — не дают ли хлеб – оттуда опять в детский сад, за обедом, — оттуда — по черной лестнице, обвешанная кувшинами, судками и жестянками — ни пальца свободного! — и еще ужас: не вывалилась ли из корзиночки сумка с карточками?! — по черной лестнице — домой.
Сразу к печке. Угли еще тлеют. Раздуваю. Разогреваю. Все обеды — в одну кастрюльку: суп вроде каши. Едим. (Если Аля была со мной, первым делом отвязываю Ирину от стула. Стали привязывать ее с тех пор, как она, однажды, в наше с Алей отстутствие, съела из шкафа полкочна вырой капусты.)
Кормлю и укладываю Ирину. Спит на синем кресле. Есть кровать, но в дверь нне проходит. — Кипячу кофе. Пью. Курю. Пишу. Аля пишет мне письмо или читает.
Часа два тишина. Потом Ирина просыпается. Разогреваем остатки месива. Вылавливаю с помощью Али из самовара оставшийся — застрявший в глубине картифель. Укладываем — или Аля или я — Ирину. Потом Аля спать идет.
В 10 часов день кончен. Иногда пилю и рублю на завтра. В 11 или 12 часов я тоже в постель. Счастлива лампочкой у самой подушки, тишиной, тетрадкой, папиросой, иногда — хлебом.
Пишу скверно, тороплюсь. Не записала ни подъем на чердак — лестницы нету (спалили) — подтягиваюсь на веревке — за бревнами, ни постоянных ожогов от углей, которые (нетерпение? ожесточение?) хватаю прямо руками, ни беготни по комиссионным магазинам (не продалось ли?) и кооперативам (не выдают ли?).
Не записала самого главного: веселья, остроты мысли, взывов радости, страстной нацеленности всего существа — все станы исчерканы строчками стихов и NB!для записной книжки.
Не записала путешествий по ночам в страшный ледяной низ, — в бывшую Алину детскую — за какой-нибудь книгой, которую вдруг безумно захотелось <...>
Не записала своей вечной, одной и той же — теми же словами! — молитвы перед сном.
Но жизнь души Алиной и моей — вырастет из моих стихов — пьес — ее тетрадок.
Я хотела записать только <один> день.»
"Моя комната. - Ведь я когда-нибудь из нее уеду. Или я уже никогда, ни-ког-да ничего не увижу другого, раскрыв глаза, чем: высокое окно в потолке - окарёнок на полу - по всем стульям тряпки - топор - утюг (утюгом колочу по топору)- гольдмановская пила..."