- Благосостояние нашего общества с каждым днём всё более улучшается …
К горлу подступила тошнота, захотелось выйти. Но положение обязывало выслущать доклад до конца. Демонстративный уход могли неправильно истолковать. Так что оставалось только одно – удалиться, оставшись. Или остаться, уйдя. В зависимости от того, как кому нравится. Мелькать где-то рядом, чтобы не сказали, будто ушёл. Но и не стоять слишком близко, дабы не стало хуже.
Этот приём я усвоил с недавних пор, как только начал посещать такого рода собрания. Сделав вид, что хочу в туалет, вскочил с места и, перебирая ногами колени сидящих в ряду товарищей, выскочил из зала.
При этом мысленно молил бога, чтобы таких, как я, сегодня оказалось не много. Буфет располагался по коридору напротив. И шум гогочущей толпы оттуда иной раз так заглушал выступающих в зале, что в дверях появлялись строгие администраторы, свистящим шепотом призывающие присутствующих к соблюдению порядка.
Но на этот раз опасения оказались напрасными. В буфете царила тишина. Лишь из дальнего угла помещения, вальяжно откинувшись на спинку стула, делал мне знаки человек, которого я меньше всего ожидал здесь увидеть.
На поверхности большого пузатого самовара напротив, как в кривом зеркале, расползалось его отражение.. Даже не изменил привычке – садиться так, чтобы любоваться на себя со стороны. Тот же размах, та же демонстративная небрежность манер. Ни дать, ни взять, - бог плодородия или турецкий султан принимающий на пиру иностранных послов. Великий Бурнат приглашающий меня к себе за стол.
Я всегда удивлялся этой его способности заполнять пространство. Почему в его присутствии каждый раз становится тесно? Каким образом вроде бы невысокого роста коренастый мужчина умудряется проделывать подобный фокус.
Да, он говорил громко, но не так, чтобы заглушал других, любил сидеть во так, развалясь, широко расставив ноги, мог взмахнуть при разговоре рукой, сделать широкий жест. Но всё это не делало его больше в размерах. Во всех случаях человек оставался в жизни такого же низкого роста смуглым мужчиной со слегка надменным выражением лица. И тем не менее вечно становился сосредоточием всеобщего внимания.
Вот и сейчас, не успел я появиться в дверях, как с его лёгкой руки все в комнате пришли в движение. Кто-то поспешил принести к нам на стол ещё одну стопку, кто-то положил рядом закуску, отодвинул стул, предложил мне сесть.
Бурнат при этом вёл себя так, будто не имел к этому никакого отношения. Всё двигалось по его воле, но без малейшего участия с его стороны.
С того времени, когда я его знал, он заметно постарел, погрузнел. Но царственные жесты остались такими же.
-Наконец-то встретил хоть одного знакомого! – произнёс он со вздохом облегчения, когда после причитающихся к случаю приветственных слов я устроился за столом напротив него, - А то кругом такие лица...
В памяти всплыла прочитанная недавно информация. В дополнение ко всем прежним высоким наградам и званиям и в знак признание в целом его заслуг перед обществом и т. д. и т. д. правление ещё одной очень влиятельной общественной ассоциации приняло решение об избрании Бурната в руководство организации.
Время делало своё. Так в нашем обществе укрощали строптивых. Помучив некоторое время безвестностью, как кость изголодавшейся собаке, бросали признание. И вчерашние бунтари и сокрушители основ, сами того не ведая, вместе с долгожданной наживкой заглатывали и необходимость отсиживать на подобных, скучных собраниях, слушать тошнотворные речи и так далее. Ведь не всякий согласится из-за сущей формальности отказаться от нажитой с таким трудом благополучной жизни.
Хотя мы с Бурнатом знавали и другие времена, когда непризнанность считалось доблестью, а признание – приметой продажности и компромисса, когда на любого, замеченного в связях с официозом, уже смотрели с подозрением, а протянутая рука принималась не с благодарностью, а с одолжением.
И пусть иные из нас в те дни больше пили, чем ели, пусть недосыпали. Недостаток закусок на столе возмещался избытком адреналина в крови, а недостаток сна - сонмом придуманных за ночь замечательных идей и замыслов. Всё были молоды, все красивы, все гениальны, всем светило великое будущее!
Мы собирались тогда обычно в мастерских художников. В этих арендуемых за гроши сырых подвальных помещениях, где в антисанитарных условиях журчание сточных вод в канализационных трубах вдоль стен заглушал лишь задушевный голос Битлз из старого кассетного магнитофона, а мебелью служили ящики, доски, сломанные табуретки и прочая подобранная во дворе на мусорки рухлядь.
Никто, однако, не ощущал неудобств, никто не воротил нос. Добротную мебель и роскошные условия иные из приходящих имели и дома. И в тёмные подвалы художников люди спускались не за этим. Молодые поэты, писатели и музыканты отводили здесь душу.
И пусть не все лежащие вокруг полотна были здесь столь замечательны, не все стихи совершенны. Картины заслоняли собой чёрные подтёки на стенах, а корявые стихи находили благодарных слушателей. Ничто не могло омрачить радость общения между людьми. Даже грязный, заплёванный пол был для нас хорош уже тем, что по нему ступали прекрасные ножки наших подруг.
Именно по их милости столы бедных художников, как цветы на пустыре, иногда «расцветали» всякими изысканными закусками и диковинными тортами унесёнными втайне от строгих мам из богатых домашних холодильников. Весь этот живописный натюрморт смотрелся очень соблазнительно особенно на фоне лежащих под ним старых газет и гранёных стаканов рядом.
-Мужчина не может есть торт! – восклицал возмущённый Бурнат.
Но это уже ничего не меняло. Аппетит молодости одерживал верх. Руки сами тянулись за ложками, а оригинальная реплика товарища привычно уходила в «народ» в виде очередной байки, чтобы уже назавтра все с восторгом пересказывали друг другу новое изречение художника, очень точно соответствующее его знаменитому прозвищу.
Ведь на самом деле человек имел вполне обычные и имя, и фамилию. И Бурнатом его прозвали лишь за привычку. Напившись вина он любил пускаться в бурные рассуждения о литературе «Буре и натиска» (коротко Бур-Нат), в его толковании не имевшей ничего общего ни с Гёте, ни с Шиллером, Эти классики мировой литературы, похоже, и не интересовали его вовсе. Художника приводило в волнение само название движения, всесокрушающая сила человеческого духа, одно упоминание о котором вызывала в его крови такие страсти, рождало такие мощные бури, рядом с которыми сладкий кремовый торт выглядел, по крайней мере, неуместно.
Другое дело - сочащийся кровью кусок палёного мяса, один сладкий запах которого уже приводил человека в возбуждение и вполне соответстовал его требованиям. Вот что следовало есть истинному мужчине, считал он. В мясе художник в те годы видел и главный источник своего мужского потенциала.
Впрочем я уже тогда подозревал, что вся беда человека таится в его полуголодном детстве воспитанника детского дома, откуда он на всю жизнь вынес отвращение к постной перловке и дешёвой колбасе. Именно поэтому Бурнату в те дни постоянно казалось, что лучшее в жизни проносится мимо него.
-Почему не нам? – мог совершенно искренне возмутиться он, узнав, что его знаменитый покровитель, уважаемый художник Н вдруг помог деньгами другому не менее достойному дарованию.
В глазах Бурната только Бурнат был достоин благодеяний. Только ему следовало оказывать внимание. Таланту полагалось и прощалось всё, только потому что он талант. А проигравший пусть плачет и благодарит судьбу, если большой художник допускает его до себя. Как это делал, к примеру, верный Фатик, сопровождающий в те годы Бурната.
Неунывающий Санчо Панса и безжалостный Дон Кихот. Внешне они выглядели именно так. Только в отличии от литературных прототипов «оруженосец» был худ и высок, а хозяин крепок и коренаст.
И никого не интересовало, что Фатик тоже художник. Все знали его как верного раба Бурната и уважали, как самоотверженного мужа обучающейся в Москве талантливой художницы Лалы, ради которой супруг в Баку крутясь, как белка в колесе, старался заработать какие-то деньги, чтобы поддерживать далёкую жену и воспитывать в одиночку их малолетнего сына.
При этом он ещё умудрялся оставаться добрейшим, безобидным человеком. Хотя хозяин и не упускал случая подколоть его.
-Нет, ты не сутулься, стой прямо, - ловил он его каждый раз,- Пусть все видят, какой у меня высокий покровитель.
Это вызывало за столом дежурную улыбку. Особенно у наших девочек, которые Фатика любили, но необузданного Бурната обожали, хотя немного и побаивались.
В отношениях с ними он мог позволить себе всякое. Рассказывали, что когда однажды к нему пришли очередные поклонницы, он прямо у порога спросил у них в лоб: будут ли они с ним спать или нет? Иначе отказывался посылась Фатика за водкой и вообще накрывать на стол.
Я сам был свидетелем, когда хорошо подвыпивший художник однажды вогнал в краску девушку, предложив ей при всех обнажить грудь. Разговор за столом шёл о самоотверженности, готовности переступить через табу. Вот он и пожелал проверить: готова ли его подруга к такому поступку.
-Ведь это же пустяк! – восклицал Бурнат, наслаждаясь смущением и растерянностью юной особы.
Именно тогда я впервые и услышал от него о леди Годиве. Как в начале одинадцатого века в английском городе Ковентри юная жена злого графа, пожалев подданых, попросила мужа снизить налоги. А тот поставил условие, пусть проедет голой на коне по всему городу. Но девушка договорилась с горожанами. Они закрыли все окна и не выходили в тот день из домов. Так никто не увидел графиню обнажённой. Кроме портного Джона, которого бог в отместку тут же ослепил.
Всплыв сейчас в моей памяти, эта легенда напомнила о прошлых днях. Вспомнилось, как капала тогда в дальнем углу мастерской вода из крана, с какой лукавой улыбкой следил художник за девушкой, теребящей пуговицу на кофточке, как эта картина отражалось на гранённой поверхности стакана в чьих-то руках, как на это смотрел...
И тут мою память пронзило то, о чём я меньше всего хотел бы вспоминать. Стало больно и тоскливо: я увидел добродушную улыбку переживающего ситуацию Фатика
Он тогда сумел таки исполнить свой долг до конца - помог жене закончить институт. О чём я узнал лишь спустя год случайно от общего знакомого литератора, когда-то читавшего у художника свои опусы и продолжившего это делать, когда я уже перестал туда ходить...
По его словам то, что, произошло дальше, стало неожиданностью для всех. Одни говорили, что во всём виноват беспардонный Бурнат, другие винили Лалу. Но Дон Кихот предал Санчо Пансо, художника не остановили ни благодарность за верную службу, ни общие воспоминания, ни какие либо иные моральные обязательства перед «оруженосцем». У Бурната с его женой завязался такой бурный роман, что никто не заметил исчезновения из компании Фатика. Был человек и не стало его. Даже когда дошли разговоры о неожиданной смерти брошенного всеми Санчо Пансы, горевали о нём не долго и по тихому.
Знакомый рассказывал, что на похоронах «оруженосца» присутствовало всего пять человек, включая его родителей и сына. Окружение же Бурната спохватилось лишь когда отношениям их кумира с новой подругой тоже пришёл конец. Вот тогда все в отместку и вспомнили, что у «неблагодарной» Лалы когда-то был верный муж.
Как это сделал сейчас и я, оттолкнувшись мысленно от старой английской легенды. Но...
-Глупости всё это! История для дураков, – отрезал вдруг в ответ художник, – Кто видел Годиву голой? Весь город сидел, опустив ставни. Портной Джон? Так его ослепили, чтобы...
Нас оборвал шум распахнувшихся дверей. В буфет широким потоком хлынула громкая толпа. Глубоко возмущённый словам Бурната, я не сразу понял, что происходит. На совещании видимо объявили перерыв. Волна оголодавших и измученных жаждой людей захлестнула всё пространство вокруг. Так, что в следующий момент, мы оказались в водовороте товарищей, спешащих занять очередь у самовара.
Фатик, Шиллер, портной сплелись в моей голове в один клубок. Замелькали знакомые лица, костюмы, плащи, кафтаны, копюшоны, кольчуги. Кто-то мимоходом пожимал мне руку, кто-то хлопнул по плечу, кто-то кивнул.
Но вдруг в толпе мелькнуло нечто неожиданное...
Впрочем оно исчезло так же неожиданно, как и появилось. Хотя...
Я сидел напротив Бурната. Жизнь вокруг бурлила. Участники совещания спешили пожать руку прославленному художнику. Он едва успевал раскланиваться во все стороны.
А на меня из толпы с укором смотрела знакомая девочка, дрожащими от холода руками прикрывающая свою наготу