Волгоград (он же Царицын, он же Сталинград), набережная Волги, май, четыре часа пополудни.
И я тут – вольная, как эта русская река, потому как в командировке. Днем прилетела, чувствительно стукнувшись пятой точкой о землю волжскую. Чтобы пробудиться от спячки, видимо. Ох, как это нам иногда надо! Короче, Знак...
Все дела - завтра, а сегодня сразу же, едва кинув чемодан в тесноватый номер «Интуриста» (не евро!), спешу сюда – к ней, к Волге. Как к матери, у которой не забалуешь. Однако, надёжной. Волнуясь до аритмии, подхожу ближе, ближе, спускаясь по широким ступеням, выбеленным от ярого солнца и частых дождей, чуть обшарпанным, но старательно хранящим следы былого мишурного блеска. А он как-то причудливо и сюрреалистично сочетается с непреходящей богатырской славой. Эклектика, словом. Вот, наконец я у реки Ра. У Ра. Ура!!!
Ветер около неё странный, жаркий. Потоки воздушные волнуются, как и я. И немудрено: из встревоженной с зимы головы не идёт Украина. Как страшный сон… Откуда это бедствие взялось? Бред какой-то...
Но кубово-синяя, древняя вода Волги отвлекает от политики, завораживает, как и яично-желтый плёс, мерцающий на другом берегу.
Присматриваюсь, прислушиваюсь, принюхиваюсь. А как же? Впервые ведь…
Правда, вслушиваться особенно не во что. Люди редки. Машин никаких нет. Только юноша-гид с парома призывает прокатиться до Мамаева кургана. Что ж, возможно попозже.
А пока посижу вон в той массивной белокаменной беседке с колоннами. С этой волжской кручи вся панорама - как на ладони… Всплывают кадры из фильмов: одновременно из Островского (бедная бесприданница Лариса! Сейчас «Ласточку» роковую увидит, с Паратовым…), и из кино о пятидесятых-шестидесятых… Что-то простое до наивности, но и мощное, сакральное вызывает это место в моей, нежданно-негаданно прилетевшей именно сюда душе.
"Ой ты гой еси…" Былинное что-то, эпическое. Вот оно - сквозит и в этих двух порталах (тоже белые колонны!), симметрично возвышающихся по центру набережной, с остроконечными гербами СССР наверху, а меж ними – фонтан с танцующими братскими народами – это уже ВДНХовский «гламур». Имперский стиль – сказали бы сейчас некоторые, скажем так, недолюбливающие данную форму правления в виде бывшего нашего Союза. Но, если не придираться, то в целом есть гармония. И движение схвачено…
Мне всё нравится, не хочу замечать и эту обветшалость, и приметы пролетарско-коммунистической гегемонии в архитектуре. Названия улиц здесь не меняли: Советская, Первомайская, Октябрьская, Ленина и пр. Ничего, всё постепенно сменится и обновится, если надо, своим чередом. Нельзя форсировать историю. И сейчас не хочется мне никого "кусать", наоборот, меня подмывает с воодушевлением, торжественно запеть:
Волга-Волга, мать родная,
Волга русская река!
Не видала ты подарка
От донского казака...
И я пою - накликиваю, как выяснится вскоре. Пою, как блаженная, благо, вокруг малолюдно, и это чудесно: надоела столичная толчея и бег на месте с выпученными, не видящими ничего важного - может, самого важного! - глазами. Также благо, что практически нет рыночных ларьков-лотков с пивом и прочей шаурмой, а значит, и с упоением, смачно жующих физиономий. То ли неуместно здесь это, то ли бизнес недоразвит...
Скромные парочки на скамьях под нависающими с террасок кустами, да юные художники – рисунок сдают, сессия… Волгу рисуют-пишут...
Прекрасно! Мать она и есть мать. Успокаивает мою тревожность, утешает мировую скорбь, подает теплую надежду. И тверда как сталь. И впрямь – ощущаю невидимую крепость вокруг. Ну, да, именно здесь проходила граница с наступающим с запада ворогом. И он не смог перейти её! Ещё бы! Тут сама Богородица встала, в Покрове своем нетканом, которого даже Мамай испугался!
Посидев с часок, направляюсь всё же к парому, к самой воде - блескучей и текучей святыне… Еще ее называли Итиль наши пращуры… Певучее, корневое слово, Первоматерия…
ПарОм как раз отходит. Усаживаюсь на открытую палубу, блаженствую под майскими лучами. Помолчать, затихнуть, погрузиться в мысли реки-матрицы, найти точку благодати… Да только б себе самой не завидовать! Погляжу на знаменитую статую Родины-Матери, местные мне уже сообщили, что иногда по ночам эта фигура оживает и ходит по городу, не спится, стало быть, ей...
Ценю одиночество, редкое для меня. Но не тут-то было. Не прошло и четверти часа, как мое уединение нарушил взгляд черных глаз, выражавших явное намерение вступить в разговор. Сначала я расстроилась, ну вот – и тут светские обязанности, беседы ни о чем. Но молодой человек, вернее мужчина лет под сорок, с крепкой фигурой и более чем странной прической, отдаленно напоминавшей то ли ирокеза, то ли малоросса с оселедцем, обнаружил нешуточное умение читать мысли и как-то удивительно спокойно сказал:
- Вижу, что не хотите говорить. Но только один вопрос… И только к Вам…
- Хорошо, один.
- Чего людям не хватает?
От этого его вопроса повеяло глубокой печалью. Монашеской… Нет, это не был пустой поплавок, закинутый из тривиального желания поиграть словами и покрасоваться. Уж тут меня не обманешь. Это был глас вопиющего в пустыне – выстраданный и требующий конкретных действий.
Не важно, что после паузы ответила я. Кажется, сказала, что не хватает самоуважения... Но мужчина сел за столик напротив меня.
Его звали Александром, и он впрямь читал по глазам. В крупных руках он держал маленький молитвослов с псалмами в том числе. Так мы разговорились – почти без слов. Телепатия существует – убедилась я в тот мистический вечер над Волгой.
Общение шло на редкость легко, хотя касалось самых главных вещей – жизни и не-жизни. Ничего не требовалось объяснять, разжевывать, толковать. Пара слов - и дальше целый том, целый архив словно раскрывался меж нами, поражая глубиной и открывая новые смыслы привычного мира и его атрибутов. Говорили о переходе земли на новую орбиталь, об аватарах и "зовах", побуждающих к качественному перерождению, о тайнах христианской души...
Выяснилось, что Саша – потомственный казак, но осуждает многих своих собратьев, за то, что казаки лишь по своему наряду - "справе", по шапке, да по словам. Много хвастаются, когда выпьют, а дух-то уже улетучился давно…
Рассказал о своих троих детях – мальчиках от двух до десяти лет, что они с пеленок веруют и родителей водят в храм, изрекают мудрые не по годам мысли. И вот сейчас средний, которому шесть, напутствовал отца – идти защищать правду Божью. Мол, в опасности она. И завтра едет Александр на сход казачий. На Круг... А куда – не открыл, попросил только написать пожелание на его молитвослове. Да я и не допытывалась, не имею такой привычки.
Через час поездки мы возвращались назад по предвечерней набережной роднее брата и сестры. Трудно описать это чувство родства, замешенного на духе, тому, кто еще не переживал его, как невозможно описать радугу или облака незрячему, а ощущение полета бескрылому. Видимо, эта встреча на берегу великой реки, устроенная по промыслу, была необходима нам обоим – как поддержка в трудное время сомнений, испытаний, пробуждения сонливой совести и новой осознанности. Одному сделать это сложно, а с неблизкими – и того хуже…
Навстречу нам шли толпы молодежи, разной - более или менее веселой, стильной, красивой и не очень. Саша внимательно вглядывался в эту многоликость, текущую средь череды нарядных фонарей, словно прощался и ему надо было знать, на кого он оставляет этот город. Можно ли доверить им Волгу-Мать? Крепки ли их русские, православные корни и выросли ли уже в их душах те высотки незыблемые, которые не взять никакому Ироду, врагу рода человеческого?
И не всё его устраивало - я считывала мысли так же, как он – чудеса продолжались. Так, например, он не одобрял англорусские надписи на майках – мол, программируют себя не на то… К примеру "Я твой робот" и "Меня ничего не волнует"...
А в какой-то момент он с горечью произнес:
- Они ведь не все настоящие, они полуживые... Испорчены уже…
Я понимала, что он имел в виду. Но постаралась его убедить, что еще не вечер, и всё в руках Божьих: захочет - разбудит… как Лазаря. Что знаю многих своих студентов с самой хорошей стороны...
Что самое дивное - мы общались импульсами - и с окружающей средой и между собой. Минуя вербалику и аппарат рационального ума. И видели при этом многое: пульсацию низкой красновато-коричневой энергии - местами, где плотные люди громко гоготали над анекдотом и держали жестяные банки в руках; бледно светящиеся звездочки и искорки - там, где дышала романтика и зарождающаяся любовь... А сверху лились потоки смешанной, но очень сильной энергии, спектра более красочного, чем радуга.
Мы были одним организмом с этой лиловой вечерней набережной, ощущая все ее душевно-телесные колебания, настроения и порывы, включая карканье ворон - а их здесь живет сотни. И всё казалось необычайно значимым, и оживали символы и атрибуты города, неся сокровенную информацию о себе - о своем прошлом, настоящем и будущем...
Однако не подумайте, Александр вовсе не занудствовал и не критиковал, подобно старому брюзге «плохую» молодежь, здесь крылось иное – неподдельная забота-тревога о… родине. Нет, о Родине. Причем абсолютно искренняя. Он вообще был абсолютно прозрачен - весь, до последней клеточки своей. Плоть его, просвеченная духом, словно и не была уже плотью. Да и в теплом весеннем воздухе вокруг нас веяла фантомность, как признак иллюзорности нашего временного человеческого мира с его глупыми забавами и себялюбивыми, большей частью плотскими желаниями… Все эти зрелища, вывески, рекламные баннеры, фосфоресцирование и мишура... Нам стала хорошо видна голограммность мира, скрывающая его настоящее устройство, его энергетические пружины - подобно тому как здание, фасад завода скрывает внутренние механизмы, которые могут напугать несведующего или неподготовленного человека.
- А может, и нас уже нет? – с улыбкой легкой печали спросил Александр.
- Может. Но скорее, мы просто отделены и помещены в иное измерение. На время...
………
До моей гостиницы и нашего прощания оставалось совсем мало – и дороги, и времени, и тут стали происходить самые главные явления, а время словно спрессовалось. Неумолимый бич его скрутился в точку и свист его затих – так мне показалось. Оно замерло – как всегда происходит в мистических расщелинах.
Мы приостановились напротив боковой стены гостиницы – старинного здания конца 19 века – тоже монументально- имперского, зловещего багрового цвета, с теми же колоннами и советскими гербами под крышей. Зрение наше странно обострилось и изменилось, став объемнее, что ли, стереоскопичнее. На стене бросился в глаза барельеф – Маркс, Энгельс, Ленин.
- Живы еще, надо же! – удивилась я.
- И энергия сильная – заметил мой «брат».
В этом момент мы оба почувствовали, что стоим … как бы объяснить точнее… на линии фронта, на открытой площадке, через которую летят стрелы – не зримые, но мощные как грозовые молнии.
Обернувшись назад, мы оба замерли: позади нас, в зарослях уже вполне кудрявых деревьев пряталась маленькая часовня – совсем новая, недавно отстроенная на месте когда-то разрушенной, старинной.
Подойдя ближе, мы обнаружили на ней, на ее фасаде, тоже… три фигуры, три барельефа. Это были Александр Невский, Владимир Мономах и Георгий Победоносец - в полный рост. Они в упор, как живые, глядели на классиков марксизма-ленинизма. И между ними летали искры, едва не сжегшие нас… Но перевес был на стороне часовни, и приборов измерительных не надо.
Не сговариваясь, мы встали с Александром на колени перед святыми защитниками земли русской. Слов не было.
Общая молитва еще больше сблизила нас. Мы чувствовали, что еще что-то не сделано нами сегодня, самое важное. И тогда Саша воскликнул:
- А ты видела дерево?
- ???
- Ясно. Пошли!
И он потащил меня через сквер дальше, к его концу и к выходу на площадь.
По дороге он обратил мое внимание на мемориальную доску:
- Взгляни, кто тут стоял насмерть, за жизнь! Все национальности, все! И испанец Рубен Ибаррури в том числе! Они знали нечто главное – чего ни за что нельзя отдать, понимаешь? Здесь решалась вселенская судьба…
У меня шел мороз по коже – даже не от его слов, а от той энергии, что сохранялась здесь, со времен Отечественной, да и не только ее. Это явное место силы, точка водораздела - поняла я.
- Ты верно думаешь – подтвердил Саша.
"Наши мертвые нас не оставят в беде" - прозвучал хрипловатый голос. Что это?!Кто это?
И тут Саша подвел меня к дереву. К Дереву…
Сейчас, когда пишу об этом, у меня снова намокают веки, и вот уже расплываются буковки на клавиатуре… Простите. Я сейчас…
Передо мной в тот неописуемый, единственный волгоградский вечер возникло из темноты Нечто изумляющее. Присмотревшись, я поняла – это ствол огромного дерева – тополя, в три обхвата, пожалуй даже большего, чем знаменитый лукоморный дуб в Пушгорах, где довелось мне побывать лет десять назад. Но это дерево являло собой полного калеку – изуродованное до предела, простреленное в десятках мест, с жуткими наростами на месте ран, истерзанное той страшной битвой, что велась прямо здесь, где мы стояли с казаком Сашей 20 мая 2014-го…
- Оно стояло по колено в крови – раздался чей-то шепот. Но не Александра.
Чей? Не знаю. Я ничему уже не могла удивляться. Я могла только снова встать на колени и прижаться любом к этим уродливым узлам-наростам серого цвета и гладить их, гладить…
- Не плачь. Смотри – оно ведь Живое! – это уже был явно голос Саши.
Оно выжило! – повторил он звонко и гордо.
И действительно: в высоте, над искалеченным широченным стволом поднимались три ветви – не крупных, но с блестяще-зелеными листочками. Пробиваясь сквозь старые, неутихающие раны, они, эти три ветви неудержимо и победно тянулись вверх – к необъяснимому и бездонному русскому небу!
- Да это же святая Троица! – одновременно прошептали мы.
«Это дерево - символ Жизни – непобедимой и бесконечной» – взволнованно думала я уже в номере, встречая волжскую ночь. Может быть, в этом призрачном мире только оно и живо по-настоящему. Оно заслужило Жизнь...
И много о чем еще радовалась тогда моя отверстая душа…
А с Сашей мы расстались у входа в отель, на глазах у неподвижных охранников и снующих мимо игрушечных черных машин. Простились очень просто, как и встретились. Без патетики и лишних слов. Он только проговорил:
- Знаешь, если… когда мы еще встретимся, то мы совсем не станем говорить словами…
А еще он попросил молиться за него, раба Божьего и воина Александра.
Храни его, Господи!