Начало: "Слово двух свидетелей" http://www.proza.ru/2014/07/10/946
Предыдущая часть: «РАЗДЕЛ ХХХVІІ. Набат» http://www.proza.ru/2014/09/03/531
Короткевич В.С. (26 ноября 1930 — 25 июля 1984)
РАЗДЕЛ ХХХVІІІ. ...И что мерзавцы не любят, или церковь воинствующая
(Евангелие от Иуды)
(перевод с белорусского языка)
Слухаючы гэта, яны разрываліся ад гневу...
Дзеянні, гл. 5, ст. 33
Падрыхтуйце таксама аслоў...
Дзеянні, гл. 23, ст. 24
На этот раз они сидели в большом тронном зале. Возможно, чувствовали важность момента, возможно — думали, что больше им тут сидеть не придется. А скорее всего хотели придать каждому своему приказу оттенок торжественной государственности, каждое слово сказать словно от пустого королевского трона белой кости с золотом, от имени этого знака, древнего, языческого еще, шестиконечного креста, от имени Патрона с мечом и копьем, который распростер над всем этим копыта своей лошади.
И не думали они, что нет до их дела ни кресту, ни всаднику, ни трону. Просто те смотрели с высоты, как суетятся почему-то под ними первые люди города. Первые в почете — первые в пороке.
Несколько часов тому назад они узнали, вдобавок к тому, что покушение не удалось, и что серый куда-то исчез, еще и то, что мужицкая толпа, во главе с лже-Христом, идет на Городню, и расстояние до него самое большее два дня. Они не надеялись, что он может двигаться так быстро. А все было очень просто, и очередной гонец объяснил это.
Люди Христа дорогой покупали коней у местных жителей. Дешево покупали, ведь каждый предвидел зимнюю бескормицу и рад был продать лишнюю лошадь, если имел. Кроме того, люди спешили идти. Лихорадочно спешили. Надрывались, чтобы только прийти скорей. Август перевалил на вторую половину. Жадно ждала земля. Изнемогала по тому времени, когда прикроет зерно пуховым, черным одеялом. Надо было быстрее дать кое-кому по когтям, взять награбленное и спешить.
При этой свести Босяцкий и Лотр, как наиболее дальновидные, переглянулись. Это их утешало. Однако только это и было утешительным. Город словно подменили. Никто не кланялся Лотровой кавалькаде и Лотру, все мрачно смотрели в сторону и вниз, какие-то люди шныряли в районе Мечной улицы. Шпионы и доносчики сбивались с ног и ничего не могли сделать. «В любое время жди удара в спину». Единственное спасение было — встретить врага далеко от стен и раздавить железом, да и на это теперь не было времени.
Целый день на Ростани, на Старом и Рыбном рынках кипели страсти. Кричали, спорили, заводили какие-то диспуты. Школяры бранили монахов, монахи — школяров. Даже Бекеш с присными шлялись по городу с подозрительным видом: так и жди, что начнут разоблачать. Под вечер Лотр с Босяцким решили проехать городом и самим послушать, что и как. В глубине души они знали: если Городня забурлит — Городню придется бросить. Они знали, даже не договариваясь, кто должен на такой крайний случай остаться в ней. Конечно, тот, кто вечно был в тени, чье настоящее лицо люди узнавали слишком поздно, когда было уже два выхода — плаха или каменный мешок.
И все же в глубине души они и не верили, что все это зайдет так далеко. Армия Христова обрастала людьми, как лавина снегом, это так. Сейчас у него было, по доносам, где-то около тьмы людей. Но это же были мужики. Необученные владению оружием, неловкие на своих крестьянских конях, неуклюжие зипунщики, черная кость. Даже идущие на разбой, они бессильные против конного человека в латах, когда у того меч, а у оруженосца аркебуза или пулгак. Разве не отбился однажды на охоте Мартэл Хрыбтович от сорока таких? Один, поскольку оруженосец был в драке оглушен.
Потому две с половиной тысячи конных латников и двадцать канонов — хватит выше головы, чтобы раздавить хамскую армию. Славный Бертран пел правду:
І люба бачыць мне, як раб,
Што здуру кінуўся ў баі,
Бяжыць і кідае свой скарб,
А войска гоніцца за ім.
И ничего, что это сродни нападения на мирную деревню с целью грабежа. Так и случится. Тем и закончится.
Раздражала несговорчивость сильных. Словно не понимали всей опасности, тянули каждый в свою сторону. Сейчас пугали, как всегда, то ли пьяного, то ли просто глупого (никак нельзя было никогда догадаться) войта. Цыкмун Жаба не хотел давать в отряд Корниле свою стражу и своих загонных:
— Не дам. Себе охрана нужна. У короля проси.
— Много ты у этого... — доминиканец сказал неприличное слово о достоинстве Жыкгимонта как мужчины, — выпросишь.
— Ты что это? — ворчливо бросил Комар.
— А что? Не зря княгиня Меделянская (1), кажется, и замуж не успела выйти, а несколько месяцев в Рогачеве сидела и тамошнего дворянина, Гервасия Выливахи, в вере убеждала, — доминиканец был зол до несдержанности. — Упрямо убеждала, даже по ночам. А еретик Гервасий так еретиком и остался. Неизвестно еще, чей и сын.
— Замолчи, — попросил Лотр.
Но монах со злости на это быдло, что не понимает, какой обух у него над головой, не унимался.
— У них у всех так. Преимущественно жены их, женщины, о династии стараются. Александрова жена не порадела, так трон и достался деверю.
— Замолчи, — еще тише сказал кардинал и вдруг рявкнул на Жабу: — Веди людей, иначе...
— Книжник ты, — обезумев от ужаса, завопил Жаба. — Фарисей! На головах ваших имена богохульские!
— ...иначе, святой троицей клянусь и животворным крестом, мы раньше, чем его, обезоружим твоих молодцов, а тебя выставим одного навстречу хамам.
Жабо понял, что шутки плохи.
— Хорошо, — щелкая зубами, сказал он.
— Давно бы так, — сказал Лотр. — Придави к приказу сыгнет (2). Так-то. А теперь попробуем, благодаря дару, который дал нам Бог, предвидеть все возможные итоги.
— «Ты уже раз предвидел», — подумал Босяцкий, но смолчал. Лотровы глаза остановились на нем:
— Ты, каплан, поскачешь сегодня под вечер в стан этого дьявола. Не мне тебя учить. Но скажи: армия королевская идет.
— А она идет? — спросил Жаба.
Теперь на него можно было не обращать внимания: сыгнет стоял перед приказом. И кардинал оборвал:
— Глупости плетешь... Так вот, если не испугается — предлагай выкуп.
— Да, — Комар поднял грозные брови. — Сто тысяч золотых. Скажи: больше, чем татарам. А силы же у него меньше.
— Поскачу, а он может отказаться, — сказал пес божий.
— А ты постарайся, чтобы слухи о выкупе дошли до хлопов. Поднеси им яблоко раздора... Ну, а ваша мысль, иллюстрисиме господин Жаба?
— «Яблоки хорошие — очень хорошие, а плохие — очень плохие, так что их нельзя есть, потому что они очень нехорошие», — говорил в таких случаях мудрый Иеремия.
— Уберите это пьяное быдло, — зашипел Лотр.
— «Лучше быть пьяным, чем трезвым», — говорил в таких случаях Соломон, — сказал Жаба. — Лучше быть большим и мудрым, чем маленьким и глупым. Что есть — то есть, чего нет — того нет. В наших свиньях наше будущее... А совет мудрого...
Его взяли под руки и вывели.
— Ну вот, — сказал Лотр. — Остальные могут идти готовить воинов. За работу. Ты, Флориан, останься, а ты, Корнила, приведи палача.
— За что?! — с улыбкой, трагическим шепотом спросил монах.
— Тьфу, — сказал Лотр.
Друзья в сатане остались одни.
— Полагаю, ты знаешь, о чем будет разговор?
— Да. Думаю, Христос может взять город. Придет хозяин, а вы этого ужасно не любите.
— Терпеть этого не могу, — улыбнулся Лотр. — Ход подземный хоть не обвалился?
— Что ты. За ним следят. Это же не стены... Так что, оставаться мне?
— Да. Сразу. Постарайся, если он не согласится, если раздора не будет, вернуться тайком. Мы скажем, что ты поскакал в Вильню за подмогой. А ты в это время перейдешь в темное убежище. До этого может не дойти. Все же выкуп, раздор, могучая армия, битва... Но если дойдет — мы направляемся в Волковыск за подмогой. Там крепость не взяли крымчаки. Там сильная армия. Приведем. Утешает тут...
— Утешает тут то, что его мужики не будут сидеть долго. Разойдутся. Земляной червяк не может без земли. Останутся разве мещане. Ты понял, что тебе делать?
— На этот случай, знаю. Когда ты подойдешь — дай знак. Я постараюсь к тому времени собрать богатых цеховых, средних, купцов и другое такое. И как на медведя — одним махом.
— Да. Игра наша не удалась. Все случилось не так, как хотели. Значит — карты под стол и по зубам.
— Ты неисправим. За такие сравнения на том свете...
— Нам все простят на том свете, если мы раньше нас отправим туда этого Христа. А если не его одного, и еще с большой кровью — тем более.
— Ну вот, — вздохнул Босяцкий.
— Ну вот. А теперь забудь. Это просто разговор крайне предусмотрительных людей. Выкуп огромный. Таких денег никто из них не видел в глаза. А не разбегутся от золота — разбегутся от меча. Чудес не бывает.
Пришли Корнила и палач.
— Слушай, — сказал палачу Лотр. — Тебе приказ такой: как только я дам знать, девку, которая у тебя, придуши. — Какая-то мысль промелькнула у него на лице. — Слушай, а что, если сыграть на ней? Заложница.
— Месяц назад получилось бы, — мрачно сказал доминиканец. — От радости убежал бы с ней хоть во Влохи, хоть в Турцию. А теперь... Ты плохо знаешь таких людей. Умрет после от тоски, а тут посчитает, что это не стоит его достоинства. Возвысили вы этого плута себе на шею.
Палач смотрел на них вяло и изнежено. Рот жесткий и ироничный, а в глазах меланхолия.
— Ты о чем думаешь? — спросил Лотр.
— Птичка, — показал палач на железного орла. — Левчик. Или нет, это волчок.
— Ну и что?
— Непорядок. Клеточку бы. Вот займусь.
— Займись ты, пока жив, тем, что приказано.
— «Железной девой»?
— Чем хочешь.
— Значит, белый лист. Инте-ересно как. Спасибо, ваше преосвященство. А что дальше?
— Когда такой приказ будет — дальше делай, что хочешь.
— Присягу, значит, снимаете с меня?
— Снимаю... Если не навсегда.
— Ну, хорошо. Я найду, что делать, подумаю.
— Иди.
Они остались втроем.
— А ты делай вот что, тысячник. Откажется он, не откажется — собирай все силы и выводи на то место, где сливаются лидский и виленский пути. Всех, даже торговцев, бери. Они ему истории с рыбой не простили. Примут выкуп — гонись, бей порознь. Не примут, подойдут туда — разбей их. Гони и режь до последнего. А Христа тащи сюда.
Лоб у тысячника казался еще более низкий потому, что был Корнила подстрижен под горшок. Этот лоб не морщился. И вдруг Корнила сказал странную вещь:
— Сами говорите, Христа?..
— И это же мы его...
— Ну, вы... Раньше объявили. Потом все люди поверили. Чудес столько наделал. Татар отлупил. Меня два раза прогнал. И Мать Остробрамская ничего с ним не сделала... И вот «хватай». Непорядок.
— Ты что, себя с Матерью Остробрамской равняешь?
— Также сила и я. Не бывало такого, чтобы меня били. А тут: на стенах — раз, на рынке — два, после березовского разгрома — три... Неладно. И еще и Мать... Непорядок. Что-то тут не то.
— Ну, ты же можешь его побить.
— Еще бы. Канонов столько. И один латник с мечом, аркебузой, пулгаком всего на четырех сиволапых в холстине. Тут и мысли не может быть: первой конной атакой, одним весом раздавим, опрокинем и еще раз в блин раздавим. А только — непорядок.
— Хорь ты, — разозлился Лотр.
— Ну и пусть. А приказы себе противоречить не должны. Непорядок.
— Подожди, Лотр, — друг Лойолы улыбнулся. — Ты, Корнила, меня послушай. Ты что, святее святого Павла?
— К-куда там. Он у Бога самого сидит.
— А Павел между тем «дыша угрозами и убийством на учеников Господа Бога».
Корнила страдальчески морщил рот. Как это было тяжело. Чего хочет от него этот? Тысячник, наконец, додумался.
— Где это? — недоверчиво спросил он.
— Клянусь тебе, что это так. Это деяния апостолов, том девятый.
— Разве что том девятый, — с облегчением сказал тысячник. — Слушаюсь.
— Иди, — сказал Лотр. — Будет убегать — не бери живого. Так даже лучше.
— Что же, м о и руки в крови?
— Дурак. Чем больше он для всех — тем меньше ради себя, тем больше, тем более опасен нам.
Корнила ничего не понял, и это, как всегда, успокоило его. Он кивнул.
— Потому вот тебе приказ: вязать, убивать всех, кто призывает имя Господне.
Часом позже Лотр и Босяцкий на чужих конях и в обычных шерстяных плащах с капюшонами, которые скрывали почти все лицо, ездили по городу и прислушивались к тому, что говорят.
Город гудел, как улей, в какой какой-то озорник бросил камешек. Повсюду спорили, а кое-где дело доходило и до стычек. Но всюду фоном разговора было:
— Мужичий... мужичий... мужичий Христос!
И только возвращаясь домой, на Старом рынке, когда замок был рукой падать, попали они в неприятный переплет.
На Старом рынке бранились, бранились до зубов и пены. Шел диспут между молоденьким белобрысым школяром и дородным седым монахом. Монах очевидно побеждал. А в стороне стояли и с интересом смотрели на все это люди, которых Лотр не любил и побаивался чуть ли не больше, чем лже-Христа, который сейчас шел на город.
«С тем ясно, плут, бунтовщик, и все, — думал Лотр. — А кто эти? Кто этот юноша Бекеш? Он богат, вишь какая рука! Что заставляет его с презрением смотреть на чудесно устроенный мир? И кто этот Клеоник, который стоит рядом с ним? Резчик богов, почетная работа. Что ему? И что этому Альбину-Рагвалу-Алоизу Крыштофичу во францисканском белом плаще? Мятежники? И нет. Безбожники? Пока, кажется, нет. Почему же они так беспокоят? Может, потому, что от этих одобрения не дождешься, что они видят все, что каждое деяние высоких людей для них — до последнего дна понятный, малопочтенный фокус? А может, потому, что они все понимают и все разъедают своей мыслью, словно царской водкой. Даже золото богатых. Так это-то, видимо, и самое страшное. Думают. И все, что было поныне, не выдерживает, по этой мысли, никакой критики, не может быть фетишем. Единственное божество — человек, которого пока нет. Ну, а когда он, человек, их усилиями и верой и дорастет до такого божества?! Подумать страшно. Помять уничтожат. Могилы оплюют».
Бес осторожно отделился от Лотровой спины и исчез. Кардинал стал слушать.
— Так вот, — «добивая», сказал монах. — Когда папа Иоан ХХІІ говорил, что за убийство отца и мать человек плотит в канцелярию 17 ливров и 4 су, а убив епископа — 131 ливр и 14 су; он не говорил этим, что можно убивать отца или епископов, а просто показал темному народу единственно понятным для него способом, что такое люди плоти, хотя бы и самые дорогие, и что такое люди духа, люди высшей идеи.
Школяр молчал. Он не знал «Кодекса апостольской канцелярии», которому было двести лет.
— Даже тупые мозги хама могут понять такой простой способ оценки, — триумфально провозглашал монах. — Что такое плоть и что такое душа!
Бекеш хотел было удержать Крыштофича, но францисканец мягко освободился. Улыбнулся друзьям ироничными темными глазами, сделал шаг к школяру, который оглядывался, ища помощи:
— Молодец, сын мой, ты сделал, что мог. Не твоя вина, что ты пока не знаешь этой дряни, запрещенной еще Филиппом пятым.
Школяр начал ловить руку Альбина. Тот перехватил его руки, поцеловал в лоб.
— Запомни, руку нельзя целовать даже Богу, когда он появился в облике человеческом, ведь целуешь ты плоть. А Богу-духу нельзя поцеловать руки. Ergo никому не целуй рук.
И логично добавил:
— Кроме женщин. Но, наконец, этому тебя, как придет твое время, учить не придется.
Стал против доминиканца, весь белый, румяный лицом, спокойный.
— Значит, брат поет аллилуйю душе. Я согласен с ним. Если бы он выдержал сорок часов на колесе — он бы еще более рьяно запел бы славословье духу. Брат разрешит заменить мне этого юношу? Я полностью согласен с братом, но хотел бы перевести наш спор немного... в сторону, назвав его, скажем, «плоть, душа, лицемерие, или ум о плоти, душе и о тех, кто стоит на страже их».
Монаховы глаза забегали. Он ощущал, что против него могучий противник, который с внешней доброжелательностью играет оппонентом, как мячиком. Но не согласиться, и еще с повернутой темой, это означало признать свой разгром. А их не ради этого выслали на улицы. Надо было кричать и спорить, чтобы люд не думал о том, кто стоит под стенами. Наконец, пусть даже и этот спор.
— Пожалуйста, — сказал он...
Крыштофич вздохнул. После руки его твердо ухватили перила подиума.
— Брат утверждает, что «Кодекс», оценивая епископа в семь раз дороже за родителей, просто и наглядно утверждает то, что такое человек плоти, приближенный к соседям и домашним, и что такое человек духа и идеи, то есть приближенный к верхам.
— Да, — подтвердил доминиканец.
— Разрешите напомнить брату, что дальше там сказано: за первого убитого священника — 137 ливров 9 су, а за каждого остального — половину цены.
Толпой покатился смешок.
— Я понимаю, несколько священников дороже одного, хотя бы даже епископа. Но, простите, что наглядно утверждается тут? То, что следующие священники меньше люди идеи, чем первый? То, что они более люди плоти и частной жизни? Или это просто такса для разбойников и еще такая, которая заботится, как бы убийства были не слишком тяжелы для кармана? Бедные следующие священники! Им не повезло попасть под руку первыми. Тогда за них заплатили бы полностью. Их бы эта, безусловно, утешило в их жалостной юдоли. Не смейтесь, люди. Потому я и говорю о лицемерии тех, кто все время громогласнее всех кричит о духе и плоти. Этот пустопорожний вопрос они придумали, чтобы вы меньше рассуждали о сегодняшнем дне, чтобы придать своим махинациям оттенок глубокомыслия и философской правды. На самой же деле их это интересует приблизительно, как меня — судьба сношенного мной в детстве плаще. Не интересует их ни дух, ни плоть... Вот я сейчас докажу их двоедушие. Они сыновья мамоны и брюха. Но почему они так заботятся о вашем духе и ваших мозгах? Скажете, потому, что отдают пальму первенства душе? Ложь!
— И тут врешь ты, утверждаю, — сказал монах.
— Почему? Вот наш папа сказал богословам, которые доказали бессмертие души: «Мнения, приведенные вами в пользу утвердительного ответа, кажутся мне глубоко продуманными, но я предпочитаю отрицательный ответ, ведь он побуждает и склоняет нас с большим вниманием относиться к своему телу и сильнее дорожить сегодняшним днем».
— Не может быть, — ахнул кто-то.
— Клянусь! Потому я и говорю вам, сыновья мои, что куда бы они ни ставили дух — дела им до этого нет, и спор этот не стоит выеденного яйца. Жрут не в себя кур, и рыбу, и мед, и заморские фрукты, и вина, кричат при этом о духе для вас, а заботятся о плоти своей. Вот вам позор сегодняшнего дня. Не слушайте их философии. Потому что они лицемеры, гробы повапленные. Дело им до мыслей! Им лишь бы вы думали, как они, и не мешали им жрать.
Лотр и Босяцкий переглянулись.
— Ты приказал оттягивать спорами внимание, — сказал проиезуит. — Слышишь? Это же подстрекательство!
— Люди, которым действительно важен человеческий дух, плотью своей платят за живых. Костром, горестным изгнанием, тюрьмой, пытками, клеветой грязной, какая на каждом из них. А эти плутишки и вруны? Много они мучеников дали за последние столетия? Если и дали, то это были простые темные вояки церкви воинственной, какие по тупости своей не сумели разобраться в том, что ни один епископ, крича о духе, не гибнет за веру. Они зовут вас в крестовый поход против турка и неверных, собирают на это деньги с простых. А вот что пишет один из немногих честных епископ Иоганн Бурхард (3). «50 блудниц скакали в плясках, которые не опишет приличие. Сначала одни, а потом с кардиналами... И вот папа подал знак к соревнованию, и... гости начали творить с женщинами...» Я не буду оскорблять вашего слуха, простые и наивные, но все это делалось на глазах у других, а дочка папы сидела «на высоком подиуме и держала в руках награду соревнования, которую должен был получить самый стойкий, пылкий, неутомимый».
Доминиканец сжался и уже даже не пытался лезть в спор. А голос Крыштофича гремел:
— Вы отказываете себе во всем ради небесного Иерусалима, голодаете и мерзнете, льете кровь, а они, лежа с блудницами, подстрекают вас: «Так, так». Дьякон времен первомучеников мог не бояться чрева львиного на римской арене, апостол даже не боялся креста, а у нас нашелся один только, бедный несвижский мученик Автроп. Человек, который не ел досыта похлебки с чесноком, человек, кому вера его ничего не дала, отдал за эту веру больше, чем те, кому она дала все. Отдал самое дорогое, что у него было: несытую, достойную жалости, но все же ж и з н ь. И не только за людей, а и за имущество церкви, крошки которого хватило бы, чтобы дети его всю жизнь не ложились спать голодными. Бедный человек! Бедный святой дурак! Великий святой дурак! Он не знал, что рыба давно уже воняет с головы!
Люди молчали каким-то новым, невиданным доселе молчанием. И тут загремел вдруг голос. Лотр не выдержал.
— Ересь несешь вздор! Опрокидываешь трон Христа, философ!
Все смотрели, как он железной перчаткой отбросил капюшон и явил людям румяное от гнева лицо. Босяцкий не успел задержать его, и сейчас уже не мог открыть свое инкогнито.
«Что же, — подумал он, — пусть получит по морде. А получит. Не очень ловкий в спорах, а я не имею права поддержать. И кому это нужно в такой день?!»
— Это он не то имеет в виду. — Крыштофич обратился к толпе, словно подключая её к тому, что должно произойти. — Он хочет сказать, что философы и те, кто пишет, опрокидывают якобы трон Христа, чтобы потом опрокинуть трон Цезаря. Вот чего он не любит. До Христа ему — э-эх!
Толпа окаменела от ужаса. Крыштофич, не испугавшись своих слов, сказал с улыбкой:
— Кто может быть против слов «любите ближнего»? Я — нет!
В толпе послышались вздохи облегчения. До последней ереси, до отрицания Бога, не дошло. Да и Крыштофич был далек от этого.
— Но посмотрите, как понимают эту любовь те, что воняют с головы. Христос убеждал, доказывал, он никого не судил и не убивал. А они? Все они?
— А я тебе говорю, что лютеране лучше! — крикнул из толпы какой-то тайный сторонник нового учения.
— Лучше, как одна куча навоза второй. Нет лучших! Разве он не проклинает тех, кто говорит о равенстве? Что, Лютер не христианин? А мужицкий Тумаш?(4) Что, Хива не иудей? А те, кто кричал, чтобы его побить камнями, они кто? Турки? Что, Вергилий Шотландский не католик? Вальд не католик? А те, что жгли их, они кто? Язычники? Магометане — магометан! Иудеи — иудеев! Христиане — христиан! Свои своих! Церкви воинствующие! Вам повторяю, сыновья мои. Всегда так, когда рыба воняет с головы.
— Клирик, — сказал с угрозой кардинал. — Ересь несешь сравнением тем. Давно надеялся на костер?
Альбин только крякнул:
— До костра сейчас? Вот придет тот, кто приближается к городу, и пошлет на него сначала вас, а потом, за компанию, и меня. Кто знает, не будет ли правды в этом его поступке.
Лотр видел: люди стоят кругом его стеной. С еретиком ничего нельзя было сделать — будет бунт, будет хуже. Он уже жалел, что влез в диспут, но и оставить поле за подстрекателем, пусть себе непроизвольным, было нельзя. Приходилось спорить.
— Которая же правда в уничтожении сыновей веры? — почти ласково сказал он.
— Сыновей веры? — тихо спросил францисканец. — Были мы сыновьями веры. Сейчас мы — торговцы правдой, и самое существование наше на белоруской и всякой другой земле — унижение Господу Богу. Торгуем правдой. Судим правду. Повторяю: Христос не домогался суда и не имел его. Как же он мог дать в руки заместителям своим и другой банде то, чего не имел сам? В наследство же можно оставить только то, чем обладаешь.
— Изменились времена, фратер.
— Ты хочешь сказать, что богочеловек, крича не о суде, а о справедливости, кричал так просто потому, что не имел силы? И что, как только приходит сила, надо не кричать о справедливости, а давить ее?
Лотр смутился:
— Вовсе не так, но совсем одно дело христианин времен Нерона и совсем другое— наших дней. Первый защищал, второй — устанавливает.
— Что устанавливает? — наивно спросил фра Альбин. — То, о чем говорил Бог?
— Да.
— Бог говорил о скромности и бедности — мы грабим церковное и мирское имущество, грабим работу простых. Бог не знал плотской любви, хотя его все любили — нас не любит никто, но мы кладём развратниц в постель свою и насильно тянем в неё честных девушек и замужних женщин. Он накормил народ — у нас голодные подыхают у дверей, в последнюю минуту свою слыша звуки попойки. Бог отдал кровь свою — мы торгуем причастием... Грязные сластолюбцы, сыновья блудилища, люциферы — вот кто мы!
Он смолк на минуту.
— Так, значит, э т о устанавливает судом и казнями современный христианин? Как мы станем перед ликом Бога? Пьяные, грязные, с кистенем в руке и награбленным золотом в суме, со шлюхами, с мертвыми младенцами на дне церковных прудов. Думаете, они не покажут пальчиками на своих отцов и одновременно палачей?! И как Бог разберется в вашем родстве, когда вы сами в нем не разбираетесь, пакостники, ведь спите с матерями своими, тетками, сестрами, дочерьми от их, своими и брата, и с дочерьми дочерей от себя и от других, так что наконец сам сатана не разобрался бы, кто там кому в каком родстве родственник, и сами вы наконец делаетесь отцами себе самому и сыновьями самим себе. Мы жили и роскошествовали, зная, что такое трезвая критичная мысль, а став сыновьями догмы, вместе с вами превратились в быдло, ведь еще святой Иероним говорил: нигде не найти такого быдла, фарисеев, отравителей простых, как среди слуг веры и властелинов. И это правда, ведь во время мессы катаетесь пьяные на ступеньках алтаря и воздвигаете в святые шлюх, наверное, чтобы праведникам в раю было немного веселее.
Глаза брата Альбина лихорадочно, светоносно блестели, рот дрожал от гнева, сдвинутые брови трепетали.
— Будьте вы прокляты, лгуны! Сдохнете от дурных болезней, как сдыхаете, гниль! Вы, сводники чистых! Вы, палачи честных! Монастыри ваши — питомники содомитов и кладбища некрещёных душ. Проклятие вам, ночные громилы, вечные извратители истины, палачи человека! Идите к такой матери... но нет, женщины не имут греха, когда в мире существуете вы, идите к дьяволу, мерзавцы! Дармоеды, паразиты, Содом и Гоморра, грабители, убийцы, содомиты, злодеи. Испепели вас гнев Божий и человеческий!
Брат Альбин потерял себя, но не мысль. Мысль кипела, хлестала, убивала, жалила, жгла.
— И это священнослужитель, — сказал Лотр. — Бранится, как пьяный наемник!
— Я в трактире, потому и бранюсь, — Альбин — Рагвал потрясал руками в воздухе. — Я в трактире, имя которого — вы. У вас оружие, «велля», каменные мешки и костер. Чем ты пробьешь эту мертвечину тьмы, чем зажжешь огонь в этих тупых глазах? У вас оружие! У меня только слово мое. Понятное люду, иногда грубое, иногда даже пошлое. Но мы посмотрим, чье оружие крепче! Боже, есть ли где-нибудь в мире тверди, где вас нет? Если нет такой тверди — очистим от вас свою!
Лотр не сдержался:
— Слышали? Он говорит о других твердях. Не зря он вспоминал Вергилия (5). Вергилия, которого осудил папа Захарий. Того, про кого попа писал, что он утверждает, словно есть другие солнца, кроме нашего, и кого за это надо отдать всем страданиям, какие придуманы людьми, а после бросить в самый черный подвал. Ты этого хочешь, монах?!
— Зачеркните земли, которые открыл Колумб, — саркастически ответил брат Альбин. — А эту вот тяжелую золотую цепь, которая стоит трех деревень и сделанная из золота, привезенного оттуда, бросьте в болото.
Лотр немного смутился:
— Что к чему?
— Это золото оттуда? Светлое, мягкое? Выбросьте цепь, говорю вам!
— Почему?!
— Её не существует, как не существует тех земель! Значит, это подарок дьявола, рука его.
— Что к чему, спрашиваю я тебя?!
Брат Альбин Крыштофич отступил:
— Папа Захарий призывал пытать и убить Вергилия за то, что тот, — голос францисканца гремел и чеканил слова, — имел наглость утверждать, будто н а з е м л е с у щ е с т в у ю т н е в е д о м ы е с т р а н ы и л ю д и, а во вселенной — луны и солнца, похожие на наши. И вот ты поверх креста носишь цепь, пожалованную дьяволом, цепь с земли, которой не было и не может быть. Потому что все это померещилось Колумбу, потому что не может мореход знать больше папы, видеть то, чего нет, быть правым там, где не видит смысла наместник Бога, и еще привозить оттуда несуществующие вещи... Сбрось свою цепь. Сатана!
Лотр качнулся. Глаза отовсюду смотрели на него. Страшные глаза. Впервые он видел глаза, которые смотрели насквозь. И лица были необычные. Такие он видел у этих, что в стороне, и еще... однажды... а может, и не однажды... у того, который подходил к стенам. И, впрочем, он хрипло сказал:
— Эти знания — они не от Бога, монах. Надо быть скромнее и в знаниях. Блаженны простые духом...
— Врешь, — со страшной улыбкой сказал Крыштофич. — У нас сейчас блаженны ночные громилы, торговцы женской честью, ханжи, убийцы, отравители чистых, пьяные палачи, затмеватели, душители правды. Блаженны продажные... Знаю, каждое мое слово — нож мне в спину из-за угла, как то в вашем обычае, как то не раз и не два бывало. Но мой человеческий ужас не заставит меня молчать, ведь я человек, ведь гнев мой крепче страха.
Он понизил голос, но слышали его все:
— Если я умру во цвете лет, когда меня убьют враги, схизматы, грабители или пьяные, когда лошадь сбросит меня на улице или черепица упадет на меня с крыши — знайте, люди, эта их рука, их когти. Это они убили меня, боясь правды. Когда спихнут смерть мою на татар, знайте, это они.
— Знаем, — во всеуслышание сказал кто-то. — Мы любим тебя, брат. Мы будем знать. Пусть осмелятся.
— И знайте, даже после смерти вызову я их на Божий суд. Не позже чем через месяц умрут и они.
— Постараемся, — сказал тот самый голос.
И тогда Альбин пошел на Лотра. Пошел, смотря в глаза.
— И все же сбрось свою цепь, сатана, — тихо сказал он.
Кардинал рванул с шеи цепь. Ужасно побелевший, поставил лошадь на дыбы, повернул ее и галопом бросился прочь.
(1) Бона Сфорца, жена Сигизмунда Первого, дочь миланского тирана Людовика Сфорца.
(2) Перстень из печатью.
(3) Церемониймейстер папы Александра VІ, автор «Дневника римской курии».
(4) Мюнцер.
(5) Вергилий Шотландский (VІІІ ст.) — ученый, который утверждал, что земля — шар, а вселенная имеет множество населенных миров.
Продолжение "РАЗДЕЛ ХХХІХ. «Вознесись, озолотим» " http://www.proza.ru/2014/09/10/756