Сумерки окружают дом, и кажется, снег летит из глубины мира.
Узкая мамина фигурка угадывается во дворе. Она сдирает замерзшее белье с веревок вместе с прищепками, как фанеру. Входит в избу, облако пара следом, бросает белье на койку. И зарываешься в нем с головой. Оно пахнет снегом и полынью, а еще немного дымом, вороньими перьями, берестой, воздухом между соснами. Ты носом - в скомканные ледяные простыни, а тебя оттуда - за шиворот. Но как оторваться от этого снежно-крахмального, щемящего, горького мира?
На плите утюги: один «Кемерово», для угольев, и литой поменьше, каслинский. Большой утюжище разевает рот на краю плиты, как голодный пеликан. Каслинский на огне.
Каслю мама поднимает ухваткой из старого валенка, как щенка, приплёвывает на чугун для проверки. Он приветливо шипит. Она гладит отцову сорочку, приговаривая, что хоть и тяжел утюг, - но что за крепыш. И ручка ладная. А сам, будто «надменный буксир». Он для воротничков. А уж для простыней греют серьезного Пеликана.
Она набирает угольев в печке, ловко пересыпает их совком в пеликанье чрево, запирает задвижку. Пеликан похож на горящий дредноут в открытом море. Ну, дуй теперь! Зачем, мам? А затем: мелкие уголья прожгут дырки в белье. Давай, вместе? Фу-у-у-ух!.. Летят искры со всех щелей, Пеликан важно пыхтит, и вообще, врагу не сдается наш гордый «Варяг».
Она кладет в печку полено за поленом, а у меня щекочет в носу... Так, приехали! А сырость-то зачем разводить?.. А кто ж его знает, отчего внезапно так грустно. Вроде всё спокойно, печка пылает, ей двадцать семь, мне шесть, дивно хорошо, даже очень. Получается, псих я, что ли?
Мама приседает на корточки, вытирает мою щеку краем фартука. Она придерживает прядь, прикуривает от лучины, смотрит, прищурив глаз, качает головой: «Дурачок. Никакой не псих. Русский ты».