Вот уж никогда не думал, что колеса автомобиля могут петь так же пронзительно, как и колеса поезда. И что они вообще могут петь. Но слышимое заставляло меня убеждаться в этом уже на протяжении долгих-долгих часов или даже дней. Конечно, они не все время пели, а периодически. Мы колесили по республике, совершенно потеряв счет времени. Ехали и днем, и в ночь, спали мало и в основном на обочинах, прямо в машине. Ночи я помню плохо, а дни были медленные и жаркие. На дворе стоял июль, и когда мы проезжали мимо разноцветных деревянных домов, стоящих прямо возле дороги, я замечал высокие мальвы, цветущие в палисадах, самых разных окрасов – от леденцово-розового до кровяно-бордового. Я запомнил эти мальвы. И в этом бесконечном неисходном пути, пока я наполовину бодрствовал, наполовину дремал, откинувшись на подголовник, мне виделись такие простые и понятные вещи: желтеющие нивы, колеблемые ветром, деревянные покосившиеся колодцы, торчащие грибами из земли, купола и шпили храмов, купола и шпили… А еще девушка в полдневном мареве, бредущая вдоль дороги к нам лицом – лицом, таящим неизвестное. Кажется, что привиделась она, что не может существовать где-то вне моего постоянного поля зрения и не существует, как и тысячи других случайных встречных лиц.
Мы искали деревню Италмас. Если верить моим снам, которым я скорее верил, чем нет, то находиться она должна была в сорока километрах на юго-восток от столицы республики. Если же верить карте, то такой деревни там и нигде поблизости не было. Но мы упорно продолжали свои поиски, опираясь не столько уже на название, сколько на ландшафт, который я надеялся признать, как только увижу в яви. Надо сказать, что мои сны носили сумбурный, беспорядочный характер, то есть события снились мне не по порядку, а вперемешку, подчас задом наперед. Но что касается названия рек – Шача, Малая Кама, названий городов, деревень и имен собственных, - то в этом случае все повторялось из раза в раз в точности одинаково. Но в действительности все это напоминало калейдоскоп или, если угодно, винегрет: река Шача обнаружилась на карте в соседней области, слово «италмас» означало удмуртское название купальницы европейской, воршуд Никифор, персонаж из моих снов, ижевский балетмейстер, действительно вроде как был, но биография его явно имела мало общего с той, что снилась мне. И фамилия Герд также была мною найдена, но принадлежала она одному местному поэту. Чтобы распутать эти узлы, мы и решились на свои отчаянные поиски. И поехали тогда, когда тянуть стало уже невозможно – не буду вдаваться в подробности, по какой причине, но дни мои, вероятно, уже сочтены. Поэтому я решил попытаться разгадать одну из главных загадок своей жизни – найти Италмас.
Так вот, обращать внимание на названия я практически перестал. (Хотя и была мысль, что в этом может быть спрятан какой-нибудь каламбур, игра русскими и удмуртскими словами). Мы заезжали в каждую встречную деревню, объезжали вокруг. Иногда выходили и шли пешком, оглядывая дома. Если попадались местные жители, то спрашивали у них, не проживал ли здесь некто Евгений Манохин, и не меняла ли деревня своего названия. Но прежде всего я стремился уловить дух, атмосферу из своих снов, почувствовать какой-либо знак, что мы на правильном пути.
Деревни были как близнецы похожи друг на друга. Одноэтажные деревянные дома, заброшенные цветники и сосны у заборов, пепелища, поросшие лиловыми цветами – все, что можно запросто встретить и в какой-нибудь Костроме, не отъезжая далеко от дома. И мало кругом людей – одни только куры и дворняги с крючковатыми хвостами, провожавшие нас кто лаем, а кто печальными, все понимающими глазами. Вся республика производила на меня впечатление сонного царства. На иных заборах в придорожных поселениях были прибиты картонные таблички «мед», либо «молоко», но достучаться в эти дома было зачастую невозможно. Хозяева то ли спали, то ли отсутствовали, то ли не хотели открывать нам.
Разум мой не верил в эту затею, но что-то упрямое внутри заставило меня собраться и поехать. Во всяком случае, говорил я себе, посмотрю места, которые так долго снились мне. Ожидая смерти, я становился спокоен и умиротворен внутри, замечая, как вещи, раньше приводившие меня в ярость или волнение, одна за другой переставали для меня что-либо значить. Я делался ко всему лоялен и мягок, даже чересчур, уже не дорожил своими убеждениями, и сам удивлялся себе прошлому. Жизнь тростинки или жучка не казалась мне теперь менее осмысленной, чем моя собственная. Я словно впадал в детство, задавая себе каждый день наивные вопросы и ища на них ответы. И было что-то несказанно приятное и успокоительное в этом состоянии, в этом новом мне.
Удмурты оказались по большей своей части людьми доброжелательными и гостеприимными – нам не отказывали в ночлеге. Лежа где-нибудь на сеновале, в одной из бревенчатых темноватых изб, я погружался в свои бесконечные воспоминания, где сон мешался с явью, но для воспоминаний это не было важно – и то, и другое было теперь одинаково расплывчато и далеко. Воспоминаний столько, сколько на небе звезд. Нет, они скорее, как ручей, который впадает в реку, а затем и в море, где теряет свои границы, становясь частью чего-то большого и непостижимого. «Италмас, - думал я, - может оказаться чем угодно и где угодно. Хватит ли у меня сил увидеть, распознать его среди десятков деревень?» Вспомнилось, что помимо Италмаса мне часто снился один город, названия которого я не знал. Там был кирпичный завод, храм со звездой, небольшая речка. Архитектура была тридцатых-сороковых годов, и ничего необычного в этом городе не было. Но меня туда что-то тянуло. Однако искать безымянный город по всей стране было бы затеей еще более сумасшедшей, чем искать деревню Италмас в Удмуртии. Тем более что город был безлюден, а здесь проживал целый род, основателем которого был балетмейстер Никифор. Он, как мне снилось, и выстроил большой двухэтажный дом на окраине тогда еще села, который гордо возвышался над остальными бедными жилищами и давал повод для легенд и историй. Это был с виду мрачный дом, хотя окна украшали резные наличники, а на втором этаже каждая досточка была выкрашена в разный цвет. Первый этаж занимала просторная и слишком темная гостиная, здесь же была кухня, а на втором этаже располагались спальня, детская, рабочий кабинет, который переделали позже из чулана, и репетиционная комната, вся увешанная зеркалами. Над массивной входной дверью висел родовой герб с изображением крылатой собаки – Инмара, но после Революции его сняли. От Никифора дом перешел его сыну – тот с молодости лет вел беспутный образ жизни, много пил и играл, и, в конце концов, повесился в телятнике. Своему сыну Иерониму он оставил в наследство большие долги. Иерониму было лет шесть, когда отец умер, и где-то тут же началась война.
Когда он вырос, то не захотел носить отцовскую фамилию, и взял фамилию своих родственников по материнской линии – Герд. Я помню, как читал во снах его книги – «Повесть о моем Ене», «Иерархию духов» и толстую «Историю Удмуртии», в которой описывалось демиургическое строение небес и войны богов. Иероним Герд страдал эпилепсией, и некоторые люди видели в нем шамана. К нему тайно ходили лечиться и спрашивать советы в трудных ситуациях. Но кто-то написал донос, и его арестовали. Несколько лет своей жизни он провел в советской тюрьме. Оттуда он вышел сильно изменившимся – узы его с миром вещей ослабели, но зато связь с духами стала сильнее. Он вдруг начал рисовать, тогда же стал писать свою «Историю», которую ему нашептывал его дед Никифор. Он мог спокойно сидеть в кресле-качалке и дремать, и вдруг ни с того ни с сего вскочить и побежать на второй этаж захлопнуть окно в какой-нибудь из комнат. Суеверие и тревожность временами охватывали его. Выйдя из заключения, он твердо знал, что его младший сын, Евгений, должен стать шаманом. «В нашем роду когда-нибудь воплотится Инмар – верховный бог удмуртов. Я не знаю, когда, но знаю, что это произойдет по твоей линии», - говорил он сыну, которого называл только по-удмуртски, Еном. Когда же Ен достиг совершеннолетия и решил связать свою жизнь не с духами, а с мореплаванием, Герд, не дав ему своего благословения, уехал в экспедицию на север, откуда так уже и не вернулся.
Этот самый Ен и снился мне чаще остальных прочих. Из его уст я услышал историю, коротко описанную выше. В моих снах он был мне ровесником, на вид ему было лет сорок пять. В нем я видел зеркальное отражение самого себя – все, что он рассказывал мне о своем детстве и юности, подробно описывая свои переживания, было мне до странности знакомо. Но, в то же время, это был другой человек – гордый, холодный и замкнутый с одной стороны, а с другой добрый и доверчивый. Мы стали друзьями. Да, с ним я будто бы снова превращался в ребенка, и мог дружить так, как это делают дети – с искренним, захватывающим интересом. Я ждал, когда засну, чтобы встретиться с ним где-нибудь в недрах его большого старинного дома, посидеть на веранде и поговорить о чем угодно – он понимал меня с полуслова.
Теперь у меня было желание найти его в реальности. Вернее я, уже нигде не работая и будучи ни чем не обремененным, мог себе позволить эту поездку даже за просто так, ни на что не рассчитывая. Кто-то покрутит пальцем у виска, но я-то теперь знаю, что в каких-нибудь ежегодных путешествиях на юг, долгожданных людьми, не больше смысла.
Утром хозяин наливал нам чаю или молока, угощая несложным завтраком, за которым мы пытались как можно больше всего разузнать, чтобы выйти на след. Кто-то был чересчур молчалив – ничего не выпытаешь, а кто-то, наоборот, болтал много и не по делу. Хотя какое кому дело может быть до моей сновиденческой истории? Один старичок, услышав фамилию Манохин, оживился и повел нас на кладбище за деревню, говоря, что там-де такие похоронены, целое семейство. Мы пришли и увидели несколько неухоженных заросших могил с гранитными прямоугольными памятниками, посаженными чуть ли не друг на дружке, но старик ошибся – фамилия была другая – Махонины. Мы побродили по кладбищу, разглядывая строгие удмуртские лица на фотографиях и читая имена и даты смерти, и вскоре ушли, потому что мне сделалось неуютно и тоскливо на душе. Я не боюсь умирать, во всяком случае, пока, но ужасно не хочу лежать на кладбище в окружении бурьяна и отвратительных мертвых цветов.
Наше путешествие близилось к концу. Хоть я и был свободен, но моему приятелю, который вел машину, надо было возвращаться домой. Я не мог смириться с мыслью, что так и не нашел Италмас и Евгения Манохина. Хотя бы сон, хотя бы зашифрованный знак подали бы мне высшие силы, чтоб было за что ухватиться… Но «неотзывная раскалывалась мгла», когда я просил небеса об этом маленьком одолжении. А может, я слишком зачерствел, и не видел этих знаков.
Месяц, проведенный в пути, плохо сказывался на моем самочувствии. На обратной дороге поднялся жар, и сильно болела голова. Как в тумане, передо мной плыли золотящиеся на солнце купола церквей, которых с каждым годом становилось у нас все больше и больше, проезжали с грохотом фуры, и носились первые опавшие листья по дороге. И девушка в дымке, идущая по обочине с пустыми руками неизвестно куда и зачем.