Дарья «побеждает» и «владеет»
Перенапряженьем «на разрыв».
Дарья бремя жизни одолеет,
И слезинки зря не проронив…
( Ирина Сазонова, «Сто имён»).
Глава первая
ДАРЬКА ИГРАЕТ В КАМЕШКИ
- Дарька, беги наверх, батька зовёть! – кричит нянька Катерина. – Ветчинку-то ела сёдни?! Не будеть тебе доброй Пасхи, не будеть благословення Господня!
Взлохмаченная девчонка высунулась из подполья и, щурясь, зажимая губы, мрачно посмотрела на румяную толстую тётку, всю в оборках: цветастая юбка, кофта навыпуск, три платка на голове, один в руках, ещё один поверх мощной талии.
Да, она съела кусочек копчёного мяса украдкой. Пост такой длинный: всё грибки, квашеная капустка, солёные огурчики, крупяные каши на воде… Конечно, много всего вкусного: кренделя, кисели, квас, пирожки с морковью, луком, маковники, пышки на конопляном масле с икрой сазаньей, постный сахар в леденцах…
Ложкой черпай засахаренную малину, маринованный крыжовник… Жуй, жуй, пока пузо не лопнет.
И все на подворье наедались до отвала.
Но Дарья, вполне самостоятельная девица тринадцати с половиной лет от роду, терпеть не могла всякую подобную ерунду.
Жареное, тушёное, варёное мясо, обильно поперчённое, колбасы, окорока в любых вариантах были ей по вкусу. Изредка попадавший в их богатый атаманский дом французский сыр с плесенью вызывал у девчонки голодный обморок. Впрочем, он ей одной и доставался: никто не решался взять в рот эту вонючую сырость.
Любила Дашка всё солёное, маринованное. Впрямь, не девочка из благородного куреня, а бурлачка невоспитанная!
Хотя, как сказать!
Мать её, Аграфена Федосеевна, в девичестве дочь есаула Конопленка, была малограмотной особой. Умела написать и прочитать своё уважаемое имя. Чаще ставила кресты. Закон Божий уважала, но… потому, что так должно быть. Даже представить себе она не могла, что там такого особенного писано. Но младшенькую дочку красавица Агаша хотела видеть образованной, на фортепьянах играющей, по-иностранному разговаривающей.
Откуда бы это в донской станице?!
Ан, повидали миров!
Агашку-то не захотел тогда ещё даже и не атаман, а просто лихой наездник и рубака, Максим Парамонович Непротченков оставлять среди своих завистников. Уж больна молода жёнка была, прекрасна лицом и статью.
Ништо!
Вскочила Агашка на Торопыгу и понеслась рядком с суженым в далёкую европейскую землю.
Ох, сколько повидала! Что понравилось, что не понравилось!
На Дону лучше. Захотелось назад. Нет в Европе такого простора, такого воздуха, такой замечательной реки и людей таких больше нет нигде.
Вот, вроде соседи, через плетень только перескочить, попросить сольцы малость, неохота в лавку к купцу бежать. Ан, нет!
- Агашка! Не обижай, сядь на час, нынче малину варили, спробуй ложку с узваром…
Как отказаться? Обида!
А к ложке варенья обязательно и свежий хлеб, и кусок курятины или утиная грудка. Да вон же свой курень. И не бедный, всего вдосталь, да правила такие: не брезгуй хлебосольством, да и сам не забывай о гостеприимстве.
Вернулись Максим с Аграфеной в родную станицу. У молодого дядьки вся грудь в наградах. Избрали атаманом, как старый помер. Обошли сынка его, но тот не в претензии: у него свой лямур, ажур, портер, фужер и прочее, прочее, прочее. Продал отцово подворье заезжему пану Любовичу и отбыл во Францию, которой в военные годы знатно избегал.
Дарька тогда только в проекте была. Зато три старшие сестрицы вовсю по станице пятками пыль поднимали. Родились они ещё «до Европы», а потому матушка на них как-то ставку не делала, понимала, что умишком и сообразительностью в смысле наук они полностью в неё. А Дарька родилась уж после, когда необходимость образования для Аграфены Федосеевны была налицо.
Да и девка получилась особенная. Не тёмная волосом, крепкоскулая, большеглазая, румяная, как мать и сёстры. А соломенная, вместо глаз прям щёлки какие-то, веснушки на бледной коже.
Худющая, словно жердь. На полголовы выше старшей сестры, семнадцатилетней Матрёны. И хоть бедовая, пацанистая, а как стрельнут глазёшки по сторонам, подожмутся губки, так все парни в округе вздрогнут. Дарька тогда казалась девицей на выданье, и женихи, присматривающиеся к Матрёне и Пелагее, начинали подумывать о младшенькой.
Но та только смеялась над ребятами. Дружила она с теми, кто был младше её: в друзьях водились мальчишки и девчонки лет с 8-9. Условие для установления прочных товарищеских отношений были всегда одни и те же: честность, отвага, справедливость, щедрость.
Стоило приятелю и подружке один раз обмануть (родня в счёт не принималась, по мелочи приходилось хитрить, а как иначе свободное время для себя найти?), струсить, предать, всё – от ворот поворот.
А Дарьку любили исключительно все: озорница, насмешница, сорвиголова, при любой просьбе летела на выручку старикам с радикулитом, сопливым малышам, загнанным в тупик станичными собаками, многодетным мамкам, чьи хозяева-служивые в отбытии по казачьим военным делам.
Но по сути своей была Дарька лентяйкой. Больше всего на свете любила она играть на берегу в камешки.
Матушка Аграфена частенько чуть не за волосы таскала её домой, чтобы усадить за книжки, приносимые стареньким дьячком Данилой и отцом Симеоном.
Не поскупился атаман и на клавесин для любимой дочки. После первых же уроков с мадам Сюли, молодой женой казака Волина, которую он привёз из побеждённой Франции, Дарька встала твёрдо:
- Пыхтите сами, маманя, над этими костяшками. Мне это занятие не нравится! Тоска зелёная.
- Дочура, - примирительно отвечала первая дама станицы, - для тебя ж старались! Из самого Петербурха три месяца на возу везли. От разбойников спасали. Слава Богу, вот только бочок покарбовали.
- Как привезли, так и отвезите. А то вон мадамке отдайте. Она аж плачет, что у неё в курене нет никакой музыки.
Девчонка хитро засмеялась:
- Или вон Матрёшку с Палашкой учите.
Подслушивающие сестрицы вмиг прыскали в разные стороны. Ни читать, ни писать они не умели, да и у родителей особого желания обучать своих красавиц-дур не было.
Матрёна скоро покинет отчий курень. Нашёлся жених не из бедных. Хоть и не казак родом, а купец, Михаил Ильич Воронец нашёл подход к атаману Непротченкову. Тот дал согласие на «неравный» брак, за что и был осуждён станичниками.
Палашка была моложе на два года, но туповата. Мечтала девка о монастыре. А мать с отцом были категорически против. Но считали, что со временем, если не одумается, можно будет проводить в ближайшую обитель, дав богатое приданое.
- Дарька! – погрозила пальцем-колбаской нянька. – Чего зубы скалишь? Ступай, говорю, к батюшке.
- Нагоняй будет?
- Да нет, Дарька!
- Не сказала про ветчинку?
- Промолчала.
Дарька выскочила из подполья, бросилась на шею безумно любившей её Катерине, чмокнула в толстую щёку и понеслась наверх к отцу.
- Батя, звал?
- Давно зову. А ты нейдёшь, неслух!
- Далеко была, прошу прощения, батяня.
- Сегодня к нам гости пожалуют на обед. Сёстры уже наряжаются. Будете сидеть с гостями рядом.
- Зачем это?!
- Много позволяешь себе, Дарья! Дуй к себе, и чтобы вмиг – праздничные юбка с кофтой, лента повязана! Башку-то причеши, заплетись, растрёпа растрёпой.
-Бать, а бать…
- Брысь, девка, разговор закончен.
Сам Максим Парамонович был уже при всём параде: шаровары новые, сапоги сияют, шашка, как положено, при нём, фуражка, как и усы, лихо заломлена.
Аграфена Федосеевна шумела в супружеской спальне. Она наводила глянец на себя и своих дочерей. Когда вошла, недовольно хмуря тонкие бровки, младшая, Матрёша и Палаша сияли, как медные блюдца на солнце. Одна вся в розово-жёлто-зелёном, другая в красно-синем. Косы их были заплетены так туго, что виски от напряжения дрожали.
Стали обряжать Дарьку. Явилась Катерина с жёсткими шуршащими юбками, материнской, обуженной в плечах и талии, кофте с оборками. Вещи были пёстрыми, годными лишь для девушки-невесты.
- Зачем это? – тоскливо спросила девочка. – Я утону в такой одёже. Позвольте мне остаться в старом.
- Дурочка, - дёрнула ее за волосы атаманша. – Гости из города важные, уважаемые…
- Какая им честь с дочками хозяев сидеть?
- Не твоего ума дело.
Мамаша затянула непослушные волосы в косу.
- Больно!
-Терпи, Дарья, ты уже взрослая, замуж скоро…
Все три сестры расхохотались: трудно было представить непоседу в роли невесты. Улыбнулась и мать. Но улыбка её вышла несколько загадочной.
Оглядела женщина девиц, осталась довольна. Отпустила от себя:
- Со двора ни шагу. Как заслышите стук копыт, мигом в свою горницу. Чтоб до поры не высовываться, на глаза приезжим не попадаться. Ясно?
Поклонились легонько, заинтригованные, предчувствуя праздник.
Старшие сёстры обнялись и, шушукаясь, отправились в сад, чинно сели на лавочку, уставились на ворота.
Дарька тоже мотнулась в сад, но на другой его конец. Поднырнула под куст шиповника, ужом скользнула за ограду. Оказалась в проулке. Бегом к берегу, туда, где друзья облюбовали меж перевёрнутых лодок площадку для игры в камешки.
Заигралась девчонка, не услышала призывных криков, требующих её в дом.
С трудом отыскала нянька свою воспитанницу. Не удержалась, влепила от души затрещину:
- Негодная! Безобразница! Из-за тебя и мне от батьки досталось, выпороть обещался за упущение в воспитании. А тебя, псишу, принародно высекуть… когда-нибудь… Если начудишь сегодня ещё что, так посидишь в подполье не одну неделю с поротой спиной. Это батька просил тебе передать в назидание. Видела бы ты его лицо, струхнула, право, струхнула бы.
Нет, трусливой Дарька никогда не была. Но боли, откровенно говоря, не любила. Не призналась бы никому, но вид крови вызывал у неё весьма неприятное чувство.
Сейчас она чётко осознала, что наказание не за горами. А если отец по-настоящему рассердится, то рука его жалости не допустит. Тревожно стало на душе, и девчонка безоговорочно последовала за Катериной…
Остановилась виновато у порога, не смела поднять глаз на отца, а прочее исподтишка осматривала.
Сначала – стол.
Чего только здесь не было! Не могла понять своим пытливым умом никогда: отчего нужен пост, если народ при этом может объедаться до одышки, исхитряться на разносолы, придумывать новые блюда? Пост Дарька понимала так: думать о душе, а не о пузе. Молиться, есть совсем чуть-чуть. Сама она, правда, молиться не слишком усердна. Так, лоб перед и после трапезы перекрестит и с душой порядок.
Так к чему всё это? Тем более в страстную неделю?
Перед едоками стояли грибы жареные, варёные мочёные, капуста, морковь, огурцы в вариантах, почему-то много всякой рыбы, пироги с кашей… И ничего по-настоящему вкусного. Надо будет вечерком снова потихоньку ветчинки отщипнуть.
Дарька молчала, молчали и гости. Отец с трудом прогонял с лица грозу.
- Подойди ближе, поклонись другу моему боевому, генералу Проскурникову, Фоке Петровичу, сыну его Мокею Фокичу, снохе, племяннику Сергею Даниловичу, его супружнице…
Поклонилась, подняла глазёшки-щелочки: ой, батюшки мои, что за семейка! Старик, страшный-престрашный, нос – клюв, уши торчком. Дядьки помоложе тоже страшнючие, худые, злобный взгляд. Тётки – одна толще другой, носы приплюснутые, рты до ушей.
- Дочь моя младшая, Дарья Максимовна. Девица умная, работящая, только дитя ещё неразумное: побегать, попрыгать, на деревья полазать. Да уж время кончилось. Пора остепениться.
Старик-генерал улыбнулся. Улыбка вышла хищной. Дарьку передёрнуло. От Проскурникова повеяло опасностью.
- Садись рядом со мной, дочка. Ты меня не помнишь, а я тебя в прошлом годе на ярмарке в городе видал, понравилась ты мне. Не пужайся папашки, он у тебя добрый, добра тебе желает. Вот и мою просьбу уважил…
Дарька насторожилась. Мать нахмурилась. Видно, не того от гостей ожидала, что услышала несколько минут назад. Матрёна и Пелагея завистливо поглядывали на сестру.
- Расскажи ей сам, Фока Петрович, осчастливь девку, - предложил хозяин гостю.
- А и скажу.
Он неделикатно почесал в затылке, подмигнул хозяйке. Дарьке показалось, что мамаша, как и она сама, ждёт беды. Сердечко заколотилось. Старик продолжал:
- Ты, Дарья, видом своим напомнила мне мою дочь, Лидочку… Не уберег я её в походе одном, взял с собой на свою беду. При переправе утонула… Тоскливо мне без неё. Хотел ей образование великое дать, в Европу увезти, не удалось. А скучно, скучно старому… Прошу у родителей тебя с собой увезти. Где поможешь в походном хозяйстве дворовым девкам, где почитаешь мне вслух. Поедем во Францию, в Германию, в Италию… Литературные дела ведут меня вперёд, хочу собрать историю донского казачества за границей, пройти по пути славного полка нашего…
Дарька вскочила:
- Не поеду! Зачем я вам? У меня мамка и батька есть…
Девочка умоляюще посмотрела на Аграфену Федосеевну:
- Маманя, милая, не отпускай с чужими.
На глазах Аграфены показались слёзы, но Дарьке стало ясно, что вопрос уже решён. В важных делах отец не нуждался в советчиках.
Стукнул кулаком себя по плечу:
- Я слово другу дал. Дубина!!! Ведь мы оба добра тебе желаем! Способности к наукам имеешь. Пусть хоть один из нас обучится, как следует. Не смей плакать!!!
Дарька посмотрела на отца в упор:
- А я и не плачу. Сказала: не поеду! Читать и писать я горазда, счёт знаю. Для чего больше? Чтобы сама с собой болтала по-чужестранному? Или по-турецки садилась чай пить? А, может, вы мне мужа-генерала из столиц выискиваете?
Сказала и осеклась: покраснел страшный старик (он – то вовсе, наверное, и не так стар был, лет около 50, но для тринадцатилетней Дарьки при тридцатисемилетнем отце…).
Вскочил Максим Парамонович:
- Батьку позорить?! Катерина!!!
Не вплыла, как обычно, а влетела бешеной собакой толстуха:
- Здесь я, здесь!
Обычно её всегда за стол с хозяевами сажали, не чинились. А сегодня не позвали, так подслушивала под дверями, что за важность нынче вышла?
- За косу эту неблагодарную! Запереть в кладовой до моего распоряжения. Есть не давать… только воду можно.
Аграфена Федосеевна побледнела, но снова промолчала. Честь семьи была основательно задета. Срамница должна и будет наказана. Гордыню такую разве можно терпеть? Аграфена усмехнулась незаметно: гордая дочка, вырастет, ух, кому-то от неё достанется! А вот резкость, противоборство родительской воле, действительно, надо изживать.
Генерал даже не попробовал вступиться. Оскорбился. И его родные тоже. Проскурников думал: бросится простушка в ноги, благодарить станет, а он так снисходительно – мол, не стоит, радуйся молча.
Не ожидал благодетель, не ожидал. Но дружбы рушить не стал. Досидел до конца обеда, от подарков-яств на дорожку не отказался. Уезжая, сказал:
- Поучи дочь, атаман, непременно поучи. Наука почтения к старшим будет ей полезна. А потом прости, да собирай в дорогу. Я от своих планов не привык отказываться. Уж очень она мне Лидочку напоминает, только та смиренница была, тихой да приветливой росла.
Атаман чувствовал себя хуже некуда, но Проскурников был изрядно ласков:
- Веришь мне, что дочь твою не обижу и дам образование, которое жене умирающей для Лиды обещался?
- Верю, Фока Петрович, тебе, как себе. Не понимает, глупая… Аль оставить малую дома? Дитя совсем…
Снова нахмурился генерал. Максим испугался:
- Да нет, это я так, к слову, к мысли отцовской…
(Продолжение следует)