"А я товаром редкостным торгую -
Твою любовь и нежность продаю"
(Анна Ахматова)
Катя училась в университете, на одном курсе с Колей. Все однокурсники старались держаться к нему поближе: блистательными признали его ум и юмор. А девочки просто обожали Коленьку: веселый, остроумный, с ним не соскучишься, животы надрывали от смеха – скучные лекции он превращал в концерт. Каламбурами и перевертышами развлекал их, пуская по аудитории записочки типа: «Это вымя, этот зад – смеет нам читать доклад!». Это когда похожая на сдобную булку дама-литературовед читала им лекцию о Пушкине.
Все только и ждали его реплик и записочек, держа рот наготове.
Обожать обожали, но никто не влюблялся в «милого Коленьку» Был он невысокий, тоненький, с бледным узким личиком, и в очках. Мальчик-заморыш, - с огромными, сверкающими, словно ртуть, темными глазами. Старшеклассник – и только! А им, девушкам, нравились ребята высокие, мужественные, - плэйбои.
Коленька часто появлялся у них в общежитии – высотном здании на Ленинских горах. И все были ему там рады, соперничали даже, зазывая в гости, - в свои комнаты-одиночки, по площади равные совмещенному санузлу типового московского дома. И дымили в них так, что собеседников было не видно. Курить было модно.
Как-то, не обнаружив на лекции студентов, к ним прибыл туда сам декан. Вошел в одну из комнат и задохнулся от дыма:
- Девочки, это вы так... курите? – спросил, закашлявшись. – Разве не знаете, что от грамма никотина погибает лошадь?
- Пусть не курит! – ответила какая-то девочка из плотного облака дыма. Скрытая в нем компания ответила одобрительным хохотом. С бровями елочкой и ртом буквой «о», декан оленем выскочил из зоны задымления, хотя было ему далеко за пятьдесят.
Катя жила в общежитии, как и все иногородние. Москвичи завидовали им: безнадзорные, самостоятельные, не довдел над ними призывающий к положительному поведению родительский глас. Куда хотели, туда и шли. Когда вздумается, возвращались. Да хоть и ночью: не было у них «комендантского часа». Жили, как кому нравится, а в общем-то, одинаково – своевольно и весело.
А внутри был целый город: и кино, и клуб, и почта, и столовая, ресторан даже. Приезжали сюда все московские знаменитости – пели, рассказывали, показывали, читали стихи, устраивали выставки картин.
Устал от искусства – пожалуйста, тебе, танцы. По субботам и воскресеньям они были в холле каждого этажа, где жили студенты. Все они были иногородние или те, кто не смог почему-то жить в семье, и им разрешили поселиться здесь.
На знаменитых гостей и танцы - бежали, ехали, торопились к иногородним москвичи. И так приятно было оказать им услугу: чувствуя себя хозяином, выписать пропуск на вход - без него москвичей не пускали. В бюро пропусков протирали штаны бдительные «сторожевые псы». А было там целых четыре входа – на каждой стороне здания.
Иногородние тоже ходили в гости к москвичам, но с другой целью – поесть впрок, потому что стипендию и посылаемые им скудные родительские деньги тратили неразумно, а потом жили впроголодь, бегая по длинным общежитским коридорам: одолжить хоть малость деньжат - дожить до стипендии.
Подмогой в питании были гарниры на столах в огромной общей столовой: тушеная и свежая капуста, хлеб - в больших стеклянных салатницах на каждом столе – и все это было абсолютно задаром. Покупай на раздаче дешевую котлетку, наваливай на тарелку гарнир и ешь - сколько в желудок влезет. Почти все, дармовым этим гарниром и насыщались.
Гостеприимный Колин дом посещали особенно часто, наедаясь там досыта, выпивая много чаю с вареньем - из высоких, со щербинками и сколами, керамических чашек. И буквально таяли во рту воздушные пирожки с капустой и картошкой, - чудо из чудес! – какие умела готовить искусница в кулинарии, Колина мама, Римма Львовна.
Когда закончилась учеба, однокурсники поначалу встречались часто: ниточек, связывающих их в единое целое, было еще много, но потом – одна за другой – они стали рваться: как горошины, однокурсники рассыпались – кто куда. Вместо учебы, появилась работа: у кого в издательстве, у кого в редакции – где кто пристроился, кому как повезло.
Почти у всех появились семьи, а у Кати уже на 4 курсе. Коля тоже женился. Встречались они теперь редко: только на днях рождения, и то, если кто мог прийти: у каждого появился свой, новый круг общения, новые друзья и знакомые, среди них – и сотрудники по работе.
Личными новостями, после встречи, однокурсники обменивались теперь на ходу: дорогой к метро, и разбегались, - каждый в свою личную жизнь, внутренние события которой были уже закрыты для бывших однокурсников.
Мелькали годы…
Однажды Кате позвонила приятельница-однокурсница - по странной случайности, они жили в одном доме - и пригласила в гости к Коленьке. Сказала, что они встретились с ним в метро - совсем случайно - и условились об этом, и что Коленька просил захватить также и Катю. Кате было понятно - почему: она была поклонницей Колиного юмора, улавливала его на лету, звонко и заразительно смеялась. А Коленьке всегда нравились жизнерадостные, не склонные к депрессии люди, какой он считал Катю.
Разведенный Коленька жил теперь с мамой в двухкомнатной квартире, и когда Катя его увидела, то изумилась перемене – бездонной печали его темных глаз, и чему-то еще, что сразу и не уловила, не прочувствовала, настроившись на развеселого Коленьку, с лукавыми искорками в глазах. Он повзрослел, шире стали плечи, хотя по-прежнему выглядел по возрасту мальчишкой.
За бутылкой сухого вина они скоротали вечер, говоря о том о сем, часто невпопад, перебивая друг друга, перескакивая с одной темы на другую, много смеялись: столько было перифразов, юмора, анекдотов! Тем не менее, Катя заметила его удивленный, нежный, подолгу застревающий на ней взгляд. Не такой, как всегда: раньше был просто - с интересом к собеседнице, а теперь был очень даже отличающийся, и было это как-то непривычно и странно.
На следующий день, нежданно-негаданно для Кати, он позвонил ей.
- Ты стала какой-то другой, не прежней, - сказал он, с некоторым недоумением, - закрытая наглухо, печальная, и…какая-то в тебе появилась тайна. Хотел расспросить тебя, но... свидание было как через тюремную решетку. Можно я приду к тебе в гости? - Видимо, знал по слухам, что Катя ушла от мужа.
- Приходи, - как-то легко, не думая даже, ответила Катя.
И пришел. Как договорились: в первую же субботу.
Они обнялись, обрадовались друг другу, бурно выражая свои чувства, – жестами и восклицаниями, словно кто-то мешал им все это время увидеться, и наконец-то, препятствие исчезло. Катя радовалась предстоящему веселью: с Коленькой не могло быть иначе.
Пили чай, каламбурили, взахлеб рассказывали – каждый о себе, пытаясь втиснуть в эту встречу всю свою прожитую до этого вечера жизнь. И литературной части тоже уделили время: Коля лучше всех на курсе читал стихи Б. Пастернака и О. Мандельштама. И очень любил Бродского. Особенно «Письмо Плиния к Римскому другу».
Слушая его, Катя уплывала в те высокие дали, куда звали поэты и проникновенный Колин голос. Оба летали, позабыв о столе, одинокой и остывшей уже на тарелке утке, недопитом вине...- а была-то всего бутылка сухого.
Потом Катя вышла проводить его к остановке. Но они еще не могли расстаться и ходили от ее дома до угла Ленинского проспекта и назад: она провожала его, он ее, и так – до ночи.
Коленька стал звонить Кате каждый день. Сначала просто каждый день, потом каждый день утром и вечером, а потом и в течение дня – на работу, если Катя была там, или домой, если она работала дома. А потом они стали прихватывать и кусочек ночи: разговаривали до часу, потом до двух, а затем и до трех ночи.
И все находилось, о чем говорить, и даже наоборот: чем больше говорили, тем больше не хватало времени, потому что намечались новые, не охваченные еще темы. А те в свою очередь рождали опять связанные с ними новые – и так до бесконечности.
Катя ходила на работу невыспавшейся, но усталости почему-то не чувствовала, напротив – бодрость, словно появилось второе дыхание. Времени летом у нее всегда было много: сына она отправляла на юг, отдыхать к матери, что освобождало ее от дел по хозяйству и всяких бытовых мелочей.
Они с Колей часто ходили в кино. На самые, конечно, изысканные фильмы, - культовые. Дорогой Коля читал посвященные ей эпиграммы, и каламбурные стихи, а однажды, обыгрывая Бродского, посвятил ей «Письмо к московскому другу», где была строка: «И экстрасистолы твои - воспринимаю как свои», - да все там было безумно смешно! И она хохотала до слез, опустилась даже на бетонные ступеньки, восходящие вверх к кинотеатру «Литва», не в силах устоять от смеха.
(продолжение следует)