Не все ль равно, где от любви скрываться?
Под небом Сирии в тени густой оливы раскуривать кальян
и вспоминать крещенские морозы,
или на волжском берегу упиться самогонкой
и в омут прорыдать о том,
как истекает кровью Палестина,
иль где-нибудь за пермскими горами под тяжестью земли
долбить руду и грезить пальмами, сигарами и морем.
Не все ль равно, какие мы вообразим укрытья?
Везде преследует любовь.
И если раньше я боялся отойти от дома на полмили,
страшась, что отлучусь, а дом внезапно загорится.
И я не уходил за огороды и лелеял ужас – ждал:
вот-вот наступит час, и я один на пепелище
с гвоздеподобной мыслью о насущном хлебе,
когда страдания уже не лечат сердце,
когда мотив «Цыганочки»
в движенье не приводит мышцы тела,
когда с последним журавлиным клином
душа не защемит и не заметит изменений.
Я целых тридцать лет прождал, а дом не загорелся
и не случилось ничего, что в силах изменить мою орбиту.
Все на своих местах: и кладбище, и роща, и река.
И также сердце бьется, как вначале, в люльке возле печки,
когда я чуть не обмер от лучей проникшего сквозь занавески солнца
и заорал, как резаный, благим и неоформившимся матом.
Но разодрав все горло, воздух, в легкие войдя,
мне кислорода больше дал, чем нужно,
и я случайно подглядел, что все лучи стремятся в одну точку.
И замолчал. И повернулся в правый угол.
С тех пор любовь как страж: и справа за плечом, и слева.
Под зноем Азии или кубинским небом – она повсюду следует за мной.
И я смотрю на мир и еле сдерживаю слезы,
и понимаю в ужасе, что смысла нет ни в чем:
все так же истекает кровью Палестина,
все так же щедро льется в глотку с кислородом самогонка,
и висельников будущих все так же не трезвит крещенский холод.
Ничто не изменяется на свете – умножаются лишь числа,
да мать все реже замечает у меня морщины,
да и любимая все чаще напоминает мне судью…
О Боже, Боже, что ей нынче снится?!