глава из неоконченного романа "Последний лепесток ромашки"
Странное дело: сразу после того, как все, наконец, случилось, я даже и минутки не отвел наслаждению вновь обретенной свободой. Душа рвалась обратно: какая-то неразгаданная загадка, недоработанный эскиз, незаконченный разговор. Такие парадоксальные душевные устремления, далекие от элементарной разумности, я за собой замечал и раньше, иначе бы не выбрал в юности стезю художника. Но вот здесь, на изломе, все это вдруг набрало новую, неведомую мне силу, которая притягивала к земле, манила, звала в побег, в самоволку, туда, где еще недавно мне было больно, тяжко, невыносимо.
Хотя, знаете, слово «самоволка» выглядит здесь, пожалуй, весьма неуместным. Скорее, ровно наоборот: тянуло-то далеко не в вольные сады, а опять за ограду, в жизнь по расписанию, в ночную болтовню охранников, в натертые телесные кандалы, лишь изредка радуемые утренней травушкой босичком. Не знаю, улыбались ли моей тяге назад на наблюдательной вышке, вздыхали ли, протирая уже заготовленные стаканы, мои старые товарищи по з., было ли у кого-то вообще понимание происходящего со мной. Наверное, было, раз мне дали возможность привести в порядок чувства и мысли. Получив отсрочку до времени Х., я решил начать с места своего последнего отсчета.
Столько раз я ходил в Коломенском! И ведь разные бывали прогулки: романтичные, с нежной холодной ладошкой в руке, с кормлением выводка утят, с подмигивающим солнышком в деревянных рамах старинных зодчих; разгульные, с эхом фестивальных тамтамов, с массовкой из гопников и чужестранцев, с горьким похмельным привкусом в косо улыбающемся рту; больничные, без-небесные, луже-насыщенные, продуваемые колким противным ветром, выжимаемые по сантиметрику пути…
Однако сегодня я чувствовал все несколько иначе: как дрожат от моего приближения листочки вон той липы, как прокручивается, нехотя, ворча и скрипя, тренажерная дорожка из гравия, как напряглась полотном каждая капелька водоема в надежде на зазываемый дождик, как хочется побегать на четырех лапках рядом с собачками нескольким молодым скамейкам в скверике, как из-под обильных золотом отреставрированных крестов выглядывает озорной бесовский лик.
Итак, подобно герою русских былин, я шел неведомо куда, ища невесть кого. Только, в отличие от него, не горевал неизвестности, а практически насвистывал и вертел тросточкой. Впрочем, вру, так было только в самом начале! Потом на секунду, на крупицу ее мне вдруг прояснилось, что ищу я нечто, приближающее меня к вечным истинам, нечто такое, чего вовремя не постиг, и потому весь этот былинный заход на бесконечную сказку про белого бычка, весь мой франтовской настрой весьма неуместен. Точное время возврата мне не обозначили, посему могли вернуть в любой момент — будь я хоть в полушаге от цели. Дорог впереди виделось явно больше трех, а уж путеводных камней…
Скажу по правде, я решительно испугался этих своих выводов, заставил себя выйти из прогулочного ритма, потом и вовсе неприлично заторопился, даже, должен сказать, рванул. Не прошло и нескольких мгновений, как я стремглав пролетел древние входные ворота, потом резко отвернулся от растянутого напоказ описания про ключников и подключников подвальных закромов, которое показалось мне особенно тягостным в моей ситуации, потом, помнится, отчего-то погладил по голове старушку, просящую подаяние, и… естественно, наткнулся на камень.
Я приземлился на краешек этого здорового валуна и, как только присел, опять отчего-то расслабился, ушел в благожелательное небытие, покой и неизвестность — словно сморгнул… Неужели такая аритмия и есть неизбежная составная Вселенной? Шестиконечный крест, показавшийся на миг чудодейственным указателем пути, словно насмехался надо мной, предоставляя все известные возможности.
На лавочке, не более чем в шаге от меня и крестоносного камня, открыто миловалась-целовалась совсем юная пара. Раньше я постеснялся бы сего вида. Раньше… А ведь когда-то меня тоже звали Борисом…
«Борисовы камни — огромные (до нескольких метров) валуны с выбитым на них крестами и различными надписями (обычно содержащими текст «Господи помози»), располагались по течению Двины и на суше. Их назначение не совсем ясно. По некоторым версиям, они отмечали маршруты торговых путей, по другим — были ранее священными камнями на капищах у язычников, а крест и надписи вытесывались на них при христианизации населения.
Камни поставлены по приказу полоцкого князя Бориса Всеславовича и часто содержат его имя в надписях. Отсюда и название.
Сохранилось четыре камня — один в Друе (расколот на две части при борьбе с религией в советское время), другой установлен около Софийского собора в Полоцке, третий — вывезен в конце XIX века в Москву и находится в музее-заповеднике «Коломенское», а четвертый — так называемый «Воротишин крест» — стоит в селе Камено Минской области».
«Господи, да какой там потаенный смысл!» — вдруг улыбнулась во всю ширь душа, — «Не надо гадать на камнях и ладонях, отвернись от скрещения молодых колец, посмотри лучше вон — на деревца! Почему люди так часто забывают, что они суть наши собратья, они — тоже живые? Погляди, неужели не видишь, как те две молодые елочки, трогательно и колюче, чисто по-девичьи, прикрывают нижними ветками свой стволовый срам? А вот еще одна нимфа в образе плакучей ивы, аккуратно, самым краешком своих заплетающихся зеленых лап, словно девица на Купалу, подняв подол, трогает водяную каемку пруда. Чуть дальше три клена-богатыря выезжают к людной смотровой площадке с обычной проверкой — нет ли неприятеля на том бережку? Перешептываются паролями из дуновений ветра, переглядываются кудрявыми макушками. Ясени с того берега хмурятся — опять формируй новую засаду. А вот картина веселее: вековой дуб решил примолодиться, надел на себя модную цепь по всему периметру, заклеил проплешины и морщины строительной пеной и устраивает, понимаешь, гаремный смотр молоденьких яблонек. Что ж, ему можно и пофорсить, он здесь давний царек — до нескорого срока ураганных перевыборов. А яблоньки меж тем несут свои дары не ему, а гуляющим влюбленным без всяких змеиных искушений. Рябина… И тут душа осекалась.
«Где человеческий лом присыпан хлоркой и льдом, там я… рябиной за окном», — запело во мне. Показалось, что прибрежный строй гусар-тополей на долю секунды снял свои видные отовсюду уборы… Зачем это они так? К чему эти условности? Мне вдруг стало холодно, неуютно, тревожно.
Я прошел чуть вперед, любуясь простором газонов, и задумался. А ведь действительно — люди все чаще рисуют странные, изломистые, отталкивающе-фиолетовые или вовсе голые деревья в разных модных коллажах и на эпатажных вернисажах. И по всему выходит, что у людей сейчас не просто какая-то футуристическая осень, а осень общей души. А ведь протяни руку, протри очи и… Да посмотри же ты, наконец! Насладись! Эх, выкрикнул бы весь этот восклицательный знак, если б только было возможно…
Знаете, я раньше не мог понять тягу многих моих коллег к простому, незатейливому пейзажу, и особенно — к подаче этого, как я его двусмысленно окрестил однажды, «скверного» творчества. Растянутые публично ножки деревянной опоры, шляпки и береты набекрень, глубокомысленный взгляд в перспективу, открывающуюся как бы только избранному, бесчисленные маковки церквей среди зеленого, полная кошелка любопытствующих взглядов — все вызывало во мне лишь снисходительную иронию. Обывательщина, помнится, сцеживал я сквозь зубы. Ширпотреб!
Но вот сейчас я прочувствовал всю особую энергетику таких родимых пятнышек на теле большого города: здесь нет места резким прыжкам и зигзагам карандаша, здесь равно далеки шум проносящихся машин и шумы в сердце, здесь и вправду хорошо творить нечто безмятежное, спокойное, умиротворяющее, думать о началах, о высоком, о мимолетности, а если и гулять с той самой ладошкой, то не вечером — с едва знакомыми и соблазнительными, а утром — с уже любимыми и детьми. Следуя своим новым желаниям и невидимой кисти художника, я закладывал вираж в небе с ласточками, нырял в синеву Москвы-реки, забирался на верхушки берез, чтоб, подобно деревенским мальчишкам, скатиться на их верхушках к самой земле… И вновь взлетал.
«Нет уж, увольте меня от вариаций на библейские темы! Я утверждаю, что Рембрандт и Делакруа великолепно делали подобные вещи, что их работы нравятся мне даже больше, чем примитивы, но и только. Я не намерен возвращаться к этой теме. Если я останусь тут, я попытаюсь написать не Христа между оливами Гефсиманского сада, а сбор оливок в наши дни. И лишь в том случае, если это поможет мне вскрыть истинную соразмерность деревьев и человеческой фигуры, я подумаю также о названной выше теме».
Внезапно я очнулся, оторвался от лиственных крон и ясно увидел вдалеке, сквозь причуды местной архитектуры, силуэты отдыхающих горожан и частокол изгибчивых стволов, единую закругляющуюся линию, очерченную формально оградой парка-усадьбы, этакий горизонт, грань огромного циферблата, а потом и черного одинокого пса, бредущего против часовой стрелки в сторону оврага, — и все солнечное, игривое, летнее во мне вновь оборвалось. Время уходило…
Что за набросок я оставил на столе? Там было что-то связанное с кругом. Помнится, я еще взглянул на листок отрешенно, когда меня увозили… Определенно там был круг! И какая-то вытянутая фигура сверху.
Я не пошел за псом: у меня были к тому свои, весьма веские основания. Я дал себе еще шанс на поиски здесь, на возвышенности. Я как-то позабыл, что возвышенность далеко не всегда ведет к вершине.
Понятное дело, что, не успев поставить себе задачу, я вновь забылся и впал в немыслимые для меня раннего утехи. Первым делом я подкрался к лежащей на газоне одинокой девушке и вдоволь полюбовался ее грезами. Потом поиграл в салочки с близнецами-малышами на склоне реки, прокатился на флагштоке туристического кораблика, фотографируя виды столицы на вечную флешку, и, наконец, помог старику с коротким путем наверх, к шатровой. Последнее я хотел сделать очень давно. Особенно как только прочувствовал всю непосильность и тяготу физической дряхлости на себе.
Я знаю, другие в моей ситуации вряд ли позволили бы себе подобную ерунду, большинство бы побежали искать правду (ну или оправдания) своей короткой жизни. Крутили бы, вертели… А меня почему-то заботило лишь одно: что же там было-то, на том эскизе? Где искать ответ? Я прилег на траву, полную песенок кузнечиков и букашек, испугался агрессивности хищной стрекозы, рассмеялся брюзжанию толстого шмеля. Солнце палило этим августом, рассчитываясь за недоработанные июнь–июль… А может, мой загадочный знак — это круг солнца с одиноким лучом? Действительно, ну а почему бы это не могло быть желтым солнцем с белым светлым лучом? Ярило вместо Я?
Тогда возник новый вопрос: закат или рассвет? Я уже готов был окончательно проголосовать за естественный закат — да и успокоиться, но... не смог. В размышлениях о ежедневных моционах светил я побрел в сторону людей. Но они в свою очередь шли отнюдь не ко мне и не к себе, а к какому-то древнему идолу.
«Половецкие бабы — грубо обтесанные каменные столбы, контуры лица которых иногда вырезались в виде «сердечка» с закругленной или заостренной в виде башлыка вершиной. Лица вообще не изображались, или наносились Т-образные брови и нос, глаза и рот в виде овальных углублений. Такие фигуры впервые появились в половецкой степи приблизительно в первые десятилетия XI века.
Со временем на фигурах появились руки, которые держали на уровне живота чаши, и круглые выпуклости, которые изображали грудь.
XII век — век расцвета половецкой скульптуры и ее распространения в Половецкой степи. Огромное количество заказов стимулировало рост производства, его развитие и усовершенствование, увеличение камнерезов и скульпторов. В половецких мастерских изготовлялись тысячи статуй. Мужчины и женщины изображались стоя и сидя, всегда с канонизированным положением рук с чашами для жертвоприношения или «угощения». Благодаря очень полным изображениям можно точно представить костюмы, украшения, оружие, материальную и даже духовную жизнь половцев. Мужские лица всегда изображались с усами и даже с бородой; женские — полные, круглые, как правило, с маленькими рыхлыми губами. Женщины (как, впрочем, и мужчины) изображались с голой грудью, подчеркивая основное назначение этого органа — кормление рода. Это, очевидно, имело ритуальный характер.
Однако в конце XII века произошло заметное упрощение и примитивизация статуй. Перестали декорировать спины и изображать детали причесок и нарядов, убрали детализацию костюмов и с лицевой стороны. Нередко даже лица статуй оставляли гладкими, без необходимого, казалось бы, рисунка».
Не знаю, как на горожанах-зеваках, а на одинокой, как и я, статуе лицо точно было. Я встал прямо напротив нее, она с готовностью улыбнулась. Возможно, даже шире и конкретнее, чем другим соглядатаям. Но многое в ее улыбке показалось мне предостерегающим, остреньким, язвительным. В ней что-то определенно было от первобытной Джоконды. А еще она мне показалась улыбающейся изрядно натянуто, а на деле — жутко раздраженной. Я обошел, оглядел ее со всех сторон, но так и не нашел причину этого раздражения. Приподнялся чуть выше — а, так и есть! Какие-то весельчаки усыпали голову женщины-исполина монетами. И ей никак не удается их стряхнуть. Мучительно хочется, но никак не удается! Я бы ей помог, как недавно тому старику. Но увы, на такие действия у меня не было ни возможности, ни сил. Да и полномочий тоже не было. Стряхнуть с женщины монету — это, знаете ли…
Я огляделся. Неужели овраг неминуем? И все-таки половинчатая вероятность всегда за черными. Я присмирел от мыслей об этом не мной придуманном раскладе и как приговоренный побрел в ту сторону. Уже у самого края я таки остановился в нерешительности (и куда делась моя недавняя скорострельность и игривость?), подошел и робко взглянул на деревянный настил первозданного эскалатора. Спускаться вниз — это не так легко, как кажется тем, кто уже внизу. Что ж, Бориска, в путь — к неведомому треугольному углублению, местному природному разлому матушки-земли!
Внизу мое огорчение трошечки спало — это миловидная берегиня-бродница радушно встретила у самого ручья и помогла перейти его. Я раскланялся с ней, она повела плечами.
На дне оврага все показалось иным — одновременно и более близким к моменту рождения и более покрытым мхом древности. Здесь я почувствовал живое присутствие не только деревьев, но и их гибких телами дриад. Они махали косами и слаженно шелестели, прославляя лето. Среди них висели на ветвях тут и там вертлявые зыбочники, зыркающие глазами как светофор. Чуть поодаль от меня вещунья-сорока внимательно разглядывала всех идущих направо, в сторону камней, помечала что-то в своем дневничке. У самых камней на деревьях я увидел россыпь человеческих желаний всех цветов, кроме собственно черного и белого. Я непроизвольно огляделся, втянул в себя воздух. Или это он втянул меня?
«Овраг, протянувшийся строго по магнитной линии запад — восток, условно разделяет Коломенское на две почти равные части. Одна из них — цивилизованная. Здесь сосредоточены музеи, киоски с сувенирами, многочисленные кафе и знаменитая смотровая площадка. Другая часть заповедника — «дикая». Это заросшие травой холмы, небольшие рощицы и старый фруктовый сад с большими валунами, напоминающими символы древних языческих религий.
По дну оврага течет небольшой ручей, образованный родниками, которых здесь великое множество. Предание рассказывает, что родники эти — следы коня самого Георгия Победоносца, когда-то проскакавшего здесь с вестью о своей победе над змием. Вода в ручье очень студеная. Утверждают, что ее температура круглый год одна и та же — плюс 4 градуса, что наделяет ее свойствами наибольшей плотности и живительной силы. Зимой ручей не замерзает даже в суровые морозы, чему никто пока не дал объяснения.
Происхождение названия «Голосов овраг» знатоки объясняют по-разному. Романтики связывают его с «голосами природы». Действительно, летом здесь всегда поют птицы, стрекочут кузнечики и шумит вода в ручье. Однако более убедительной кажется другая версия — мифологическая. Историки полагают, что изначально овраг назывался «Волосов» — по имени Волоса или Велеса, языческого бога — властителя подземного мира и покровителя домашних животных. Так могли назвать этот овраг древние финно-угорские племена, жившие на берегах Москвы-реки задолго до прихода сюда славян. Не случайно археологи нашли в окрестностях Коломенского многочисленные следы древних поселений, существовавших здесь еще во времена Древнего Рима.
Косвенно подтверждают эту версию современные исследования геологов. Москва, как известно, стоит на так называемой Русской платформе, очень прочном геологическом образовании. Однако у каждой платформы есть свои разломы. Один из самых больших как раз проходит под Голосовым оврагом. Здесь даже были обнаружены следы древней вулканической деятельности. Так что эти места с полным основанием можно считать «воротами в подземное царство».
Пропавшая конница
С давних времен этот овраг был окутан покровом тайны. Постоянно здесь происходило что-то необъяснимое. Так, в летописях XVII века описывается удивительная история. В 1621 году у ворот царского дворца в Коломенском неожиданно появился небольшой отряд татарских всадников. Их окружили стрельцы, охранявшие ворота, и немедленно взяли в плен. Всадники рассказали, что они — воины хана Девлет-Гирея, войска которого пытались захватить Москву в 1571 году, но были разбиты. Надеясь уйти от преследования, конный отряд спустился в Голосов овраг, окутанный густым туманом. Татары провели там, как им казалось, несколько минут, а вынырнули лишь через 50 лет. Один из пленных говорил, что туман был необычный, отсвечивающий зеленоватым цветом, но в страхе перед погоней на это никто не обратил внимания. Царь Михаил Федорович приказал учинить дознание, которое показало: татары, скорее всего, говорили правду. Даже их оружие и экипировка уже не соответствовали вооружению того времени, а больше походили на устаревшие образцы середины XVI столетия.
Мистические истории продолжались и дальше. В XIX веке в документах Полицейского управления Московской губернии отмечались многочисленные случаи загадочного исчезновения жителей соседних сел. Одно из таких происшествий было описано в июле 1832 года в газете «Московские ведомости». Двое крестьян, Архип Кузьмин и Иван Бочкарев, возвращаясь ночью домой из соседней деревни, решили сократить дорогу и пройти Голосовым оврагом. На дне долины клубился густой туман, в котором неожиданно возник какой-то «коридор, залитый бледным светом». Мужики вошли в него и встретили заросших шерстью людей, которые знаками попытались указать им обратную дорогу. Через несколько минут крестьяне вышли из тумана и продолжили путь. Когда они пришли в родную деревню, оказалось, что прошло уже два десятилетия. Жены и дети, постаревшие на 20 лет, с трудом их узнали. В дело вмешалась полиция. По настоянию следователей в овраге провели эксперимент, в ходе которого один из путешественников во времени снова растворился в тумане и назад уже не вернулся.
На протяжении столетий в окрестностях Голосова оврага периодически видели лохматых людей огромного роста. Такие случаи описаны не только в древних летописях, но и в советской печати. Так, в 1926 году местный милиционер наткнулся в густом тумане на «заросшего шерстью дикаря» ростом более двух метров. Страж порядка вытащил пистолет, но таинственное существо мгновенно исчезло в тумане. К поиску необычного гостя подключились местные школьники. Однако следов его пребывания обнаружить так и не удалось. Зато на страницах одной из столичных газет появилась статья журналиста А. Рязанцева «Пионеры ловят Лешего».
Волшебные камни
Еще одна необычная достопримечательность этих мест — два огромных камня в глубине оврага весом по несколько тонн каждый. Причем основная масса этих валунов находится в земле. На поверхность выходят небольшие вершины. Один из камней лежит на дне оврага, другой — на его высоком склоне. История этих каменных исполинов уходит в глубь веков. Им поклонялись еще языческие племена, жившие здесь около полутора тысячелетий назад. Именно тогда камни получили свои имена. Нижний из камней называют «Гусь». Считается, что он покровительствовал мужчинам, даруя воинам силу и удачу в бою. Верхний — «Девичий камень». Он, соответственно, приносит счастье прекрасной половине человечества.
Поверхность камней очень необычна. Она напоминает гигантские пузыри и испещрена многочисленными письменами. Считается, что камни не утратили своих волшебных свойств до сегодняшних дней. Достаточно прийти сюда, прикоснуться рукой к их волнистой поверхности и загадать желание. Для верности можно завязать ленточку или цветной лоскутик на ветвях соседнего дерева. И тогда камни, в которых, по преданиям, до сих пор живут духи древних богов, обязательно помогут осуществить мечту. Статистики осуществленных надежд здесь никто не ведет, но количество разноцветных кусочков материи, развевающихся на ветру, исчисляется сотнями.
Давно прошли те времена, когда Голосов овраг был пустынным и мрачным местом на окраине Москвы. Сегодня, особенно в выходные дни, здесь бурлит жизнь. По тропинке, идущей вдоль ручья, гуляют люди. Строители укрепляют подпорными стенками участки южного склона, который недавно начал заметно обрушаться. Немало посетителей приходит и к знаменитым камням. Для тех из них, кто знаком с многочисленными местными легендами, атмосфера оврага вполне может показаться таинственной и сегодня. В тени огромных деревьев, как и столетие назад, течет обжигающе холодный ручей. В зарослях травы и кустарника вечерами по-прежнему собирается туман. Однако свою магическую силу он, похоже, утратил. По крайней мере, каких-либо новых случаев появления здесь призраков, леших или заблудившейся татарской конницы в наши дни уже не отмечалось».
Я стоял на том же месте в раздумьях — двигаться по течению или против. Зеленый туман не оставлял попыток укутать, убаюкать, да и взять православную церковь на склоне. Сделанная по новой технологической моде узда снова искала и понукала народную челюсть. Пигмеи, муравьи и дактили по-прежнему искали золото. А самого маленького из них звали Бонапарт.
Но это было ясно и вчера, и позавчера, и века назад; как это поможет мне в моих поисках? Где ответ? На дне оврага его уже нет, его здесь и не было-то никогда. Тогда где? Где?!
В этом зудящем вопросе я окончательно забылся, стал отчего-то перепрыгивать ручей шахматным конем туда-сюда, заглядывать в высохшие источники, трясти в ожидании помощи рукав первого встречного. «Окстись!» — буркнул какой-то противного вида жилистый дед, семенящий с каким-то многострунным веником на плече. «Банник, пришпарь его, ты умеешь», — послышалось вдруг из кустов. На ручей вышли двое: парень с лукавым серым взглядом, бритым по бокам черепом и выраженным хвостом посередине головы, а также его робкая, совершенно обычного вида, румяная подружка. Обольстительный Волкодлак оскалил, глядя на меня, белоснежные клычки, потом пригладил шерсть на макушке головы, оглянулся на невинную спутницу и повел за руку очередное молодое солнышко, которое ближайшей ночью станет его лакомством. Странное дело, я чуть было даже не помахал ему вослед. На высокой кладке из старых бревен восседали три молодые ламии и мелодично хихикали, откровенно махая своими конечностями. Хм, а они ничего… Я бы тут задерж…
«О, гляди, и здесь ночная подковка проехала!» — сказал вроде бы себе под нос проходящий мимо мальчуган. Я заметил в его руке бутылочку с надпись «Никола», наполненную благодатной родниковой водицей. Он остановился, пристально посмотрел на меня и махнул своей самодельной удочкой в сторону просвета: «А ты зачем здесь? Ступай, здесь клева нет!» И мирно пошагал дальше к двум заросшим тиною прудам.
Я вслед за ним тоже взглянул на землю и споткнулся об отпечатки копыт. О Боже! Меня охватил форменный ужас. Борис, ты же не мальчик! Что ты делаешь, здесь же демоны! Встряхнись, скинь тягу да помолись скорей! Ты сейчас для них как лакомство! Вот так… Быстрее… Да не на мост, еще бултыхнешься, дурачина, расплескаешь последнюю влагу — давай к ручейку, к потоку, потом к водопаду, к живительному круговороту. Он, только он, колодезный ключ, откроет тебе дверцу. Только он вынесет тебя от мифов и тварей трясины наверх!
Я очнулся в волнах реки у самой набережной. Никто из гуляющих даже не бросил взгляда в мою сторону. Это был первый, а потому самый тревожный, провал памяти. Возможно, они участятся; времени, похоже, все меньше. Я перебрался на лавочку, успокоился, утихомирился. Потом странным образом сел на перила лестницы, ведущей от набережной, и, вопреки прежним школьным навыкам, улетел за секунду вверх. Все в тот же безмятежный парк, словно застывший между небом и землей.
С окраины парка повеяло песком: наследники половецкой бабы решили наконец-то задаться вопросом — а какие памятники и предания они оставят о себе? Или их удел — только разрушение и предательство? Современное высокое искусство из древнего как мир диоксида кремния — а может, этот симбиоз действительно поможет мне найти ответ? Я вошел без скидки для студентов. Вообще бесплатно.
Штатник построил замок с потайными ходами, гишпанец — дородную бабу с чрезмерно выпуклыми признаками пола… Такая, кстати, в отличие от половецкой предтечи, не раздражалась бы от звонких монет…
Чуть поодаль кто-то из наших возвел кириллицу «Азъ Бука», похожую на итоговый надгробный постамент, красную книгу умирающего, уходящего в песок русского языка. Другой представитель России пронзительно назвал свое творение «апофеоз гламура» и насытил его злобными карликами и троллями. При этом саму скульптуру организаторы разместили так, что за выставочным забором виделся шатер отнюдь не церквушки, а бесконечной пестрой карусели для самых маленьких. Что примечательно, карусель убаюкивающее напевала мелодию как раз про кузнечиков и букашек.
Практически в каждой конкурсной работе я находил шар. Пинг-понг или гольф, судя по размерам, тут не подходили — определенно авторы думали о Земле. Один накрыл ее чародейским покрывалом, второй спрятал в человеческую подмышку, третий нашел ей и вовсе неприличное применение. К нетленке (или, что точнее, клеенке — каждый элемент опрыскивался здесь специальным связующим раствором, противостоящим естественной песчаной природе) предлагались развернутые текстовые комментарии, любезно раскрывающие для не утруждающей себя мыслями публики всю прелесть авторского замысла. Практически во всех комментариях сквозила тревога за сегодняшний путь человечества. Видимо, поэтому тот, кто накрыл Землю покрывалом, и получил первый приз.
Что ж, получается, и у меня Земля на наброске? Электрические машины окрасили ее в монолитно-желтый, а белый овал прожектора — как экстренный сигнал в космос о спасении?
Да ну, какой овал, какой прожектор! Сигнал откуда-то с северной части планеты — значит, от нас, возможно, последних потомков... Да и не лампа это вовсе, а естественная лучина, собором собранный стомиллионный взгляд вверх. Уж мы-то точно не пойдем за отрицательными электронами к электрическим поводкам. Генная инженерия — есть геенна огненная!! Эй, кто мне подсказывает слова, а?
«Крестьянка слободы Перерва Бронницкого уезда Евдокия Адрианова во снах стала видеть белую церковь с повторяющимся требованием найти черную икону и сделать ее красной. Крестьянка рассказала о снах настоятелю Вознесенского храма в Коломенском. После долгих поисков в подвалах церкви была найдена большая почерневшая от времени икона. На доске проступало изображение Христа на коленях у Богородицы, в руках Богородицы — царские регалии, скипетр и держава. В своем донесении Синоду по поводу данного происшествия митрополит Тихон (Беллавин), в частности, писал о иконе: «По сведениям, данным членом комиссии от Церковно-Археологического отдела при Московском Обществе любителей духовного просвещения — протоиереем Страховым: икона не древняя, приблизительно конца 18 века (не старше), по форме (вверху овальная) иконостасная, средняя, из третьего пояса (пророческого). По образу написания икона принадлежит к типу Цареградских икон Богоматери. Икона, вероятно, осталась от иконостаса, бывшего от Вознесенско[й] церкви ранее нынешнего (и об этом иконостасе известный археолог И. Снегирев сообщает, что он в свое время был перенесен из одной из церквей Московского Вознесенского монастыря).
В тот же день, 2 марта 1917 года, Императора России вынудили подписать Отречение от Престола в пользу брата, великого князя Михаила Александровича (расстрелян большевиками в Перми в июне 1918 года).
Икона стала предметом стихийного почитания в местности вокруг села Коломенского. Вскоре почти в каждом храме имелся список «Державной», были подготовлены служба и акафист иконе. В их составлении принимал участие патриарх Тихон.
В советское время икона хранилась в запасниках Исторического музея.
По мнению ряда православных, символическое значение явления иконы «Державная» состоит в том, что гибель конституционной монархии России послана народу в наказание, но сама Богородица хранит символы царской власти, что дает надежду на покаяние и возрождение России и русского государства».
Второй провал по ощущениям был дольше первого, а там — кто его знает, как на деле-то было. Очередной провал, ну что ж, пора привыкать… Очнулся я на остановке возле метро. «Каш… Каш… Каши...». Я не утерпел разглядеть все название — от каши и кашля я еще недавно изнывал.
Парк-усадьба остался в стороне от гудящего шоссе. Его деревья, заметив, что я пришел в себя, прощально махнули мне вслед. Я присел на козырёк услужливого ларька, с которого мне открылся вид бесконечной вереницы странников: автомобилей, автобусов, троллейбусов, людей. Надо бы проехать остановку. Может быть, там, в гуще обычных ежедневных человеческих волнений, я отыщу заветную цель. Автобус-икарус своим изгибом слишком червив — кхм, мне сейчас самое время об этом думать. От поездки на маршрутке тоже пришлось отказаться: ее традиционный ритуал с передачей денег за билет вдруг показался мне отражением круговой поруки и людского самообмана. Я бы здесь, прямо в этом месте, закурил, затянулся бы, если б разрешили вершители, да и дело с концом! Но это был не конец, близко к нему — да ещё не все.
Троллейбуса по-прежнему не было. Нетерпение толпы становилось запредельным: практически у каждого второго теперь блуждала в голове страдальческая мысль: «Зачем я здесь, что я здесь делаю?» Ну ладно у меня — но у этих, молодых, живущих, пышущих? Взяли бы да прошли кусочек сами, без чужих колес да прочей дури. Обычное путешествие — пускай это не всегда до святых мощей, но практически всегда — с элементом паломничества. Только цель неведома. Прямо как у меня с этим рисунком, ей-богу… Нет, гляди: утомились, но стоят. И будут стоять до последнего вздоха.
У таксиста сдулось колесо. Он присел на корточки, развел руками, вместо домкрата вытащил мобильный. Меняется возничий, извозчик, таксист… Даже он.
Колесо? Эй, а может, это недорисованное колесо с одной спицей. И стоит лишь дорисовать его новыми лепестками, оно закрутится, замелет, вернет нас на путь истинный, рванет обратно, в Наш круговорот-хоровод?
Словно отвечая на мои размышления, толпа вдруг вздрогнула, распрямилась, вытянулась в струнку (вернее — в басовую струну). Нет, это, увы, было не похоже ни на хоровод, ни на иное подобие народных шествий (идет колонна краснознаменного завода «Старт»!), на которых мне в студенческие времена удавалось прилично подработать красочной росписью транспарантов. Выстраивалась обыкновенная человеческая очередь с ее напряженными тычками, полушагами в такт друг дружке и непередаваемым желанием побыстрее оказаться внутри. Даже у исполнительных рабочих муравьев нет таких страшных в своей сущности очередей, как на московских остановках.
Смотрел я на них, смотрел… Таких вовсе не сволочных, а жалких. Однако размечтался я тоже — стомиллионный взгляд. Они ж уже забыли этот рецепт, они ж друг друга скорей испепелят! Русичи… А ведь могут, могли, могли бы… Больше-то некому… Я подошел к задним дверцам троллейбуса, без всяких глубокомысленных формул раздвинутых двумя плечистыми парнями, и прошмыгнул внутрь.
Те самые двое молодцов, судя по довольному виду — новобранцев близлежащего МИФИ, встали рядом, не замечая меня, и принялись за свое обычное мифотворчество: кто круче провел выходные, у кого из друзей круче тачка и насколько бабы в клубе «Б-2» круче баб в клубе «Б-1». Ах, какое было слово у поэтов — кручи…
Господи, дай им хоть раз услышать голос мобилы как горн горнила, Господи, дай им понять, что мат материален, Господи, дай им не заблудиться в блуде! Эх, кричи не кричи…
На задней площадке заметил два силуэта, пристально смотрящих именно на меня. Это было так странно, никому иному до меня в транспорте не было дела. Я завис около поручней, чтоб быть поосторожнее с этой парочкой. И тут внезапно меня посетил новый вопрос: «Почему тараканы не живут в поручнях троллейбусов?» Кто же это спросил?
«Днем ночные тролли скрывались в пещерах. Но стоило лишь угаснуть последнему лучику света, как они вылезали наружу, чтобы рыскать в темных сосновых лесах и во фьордах в поисках человеческих жертв. Длиннорукие и сильные, они были запорошены землей и покрыты мхом.
Глаза навыкате, широкие рты разинуты, распухшие носы-бомбошки постоянно двигаются, принюхиваясь в поисках человеческого запаха. Тролли — существа холодные, и лишь тепло человеческой крови могло согреть их.
Не всегда тролли убивали и пожирали своих жертв. Они могли схватить и утащить женщину к себе в пещеру, чтобы превратить ее в рабыню, навсегда похороненную во мраке и сырости подземного логова. Она должна была варить человеческие кости и куски мяса, принесенные троллем после его ночных блужданий по земле. Могла она стать и женой тролля. Тогда несчастную ждали побои, безжалостная брань. И так в продолжение долгих месяцев. Наконец, ее натирали волшебными жгучими мазями, и женщина превращалась в ужасное существо. Лицо ее темнело и покрывалось морщинами и оспинами, нос становился похожим на луковицу, нежная кожа ее грубела и покрывалась шерстью, а голос вдруг менялся настолько, что скорее уже напоминал хрюканье. Никогда больше не суждено ей нежиться в лучах бледного северного солнца, никогда она не узнает человеческой любви. Теперь она жена тролля, такая же уродливая и прожорливая, как он, такая же похотливая и в то же время забитая и трясущаяся от малейшего строгого взгляда своего подземного властителя.
Тролли обладали силой, которая во много раз превосходила силу простых смертных.
Но на троллей была управа. Эту управу особенно хорошо знают маленькие дети: если задать троллю загадку, то он будет обязан разгадать ее, он не сможет противиться загадке. Если тролль не сможет разгадать загадку, он умрет, но если разгадает, то в ответ задаст свою, и если на этот раз вы сами не сможете разгадать загадку, то тролль порвет вас на части. Если же вы сумели разгадать загадку, надо постараться этими вопросами занять тролля до рассвета, ведь с первыми лучами солнца он тут же превратится в камень, и это будет спасением человеку».
Эх вы, мифисты… А вот интересно: мифы живут до воплощения в реальности или после? А умысел, нет ли здесь умысла? Для точного ответа есть выбор. От Гомера до Гете.
А почему там, где я жил, выдуманный получеловек-полуробот был милым Электроником, а у другой стороны человечества в ходу Терминатор? Не в этом ли борьба культур? Не в этом ли так парадоксален прогресс? «Пусть атом станет рабочим, а не солдатом» — наглядно вспомнился мне в этот миг очередной плакат-транспарант из моего художественного прошлого. Во имя чего вообще прогресс? В который раз я произносил в своих внутренних диалогах это слово — «прогресс», и впервые мне отчетливо послышались в нем «рога».
А тогда куда бежать от него? На Север? По избранному пути старцев? Испытание для себя, но более — для живущего в тебе беса? Тогда чьих рук кубинская революция?
Я прервал свой внутренний диалог и в поиске истины склонился к двум старикам, заслуженно, даже немного гордо восседавших на местах для инвалидов, и послушал их беседу. Опять про то же: потеря вкладов в девяностых, то Павлов, то дефолт, то кризис… Конечно, я ощутил их страдания за потерянные капиталы. Но разочаровался, что они не идут дальше этих проклятых сберкнижек в ряду «грабеж», «грусть», «грыжа», «Греф», «гроб», «гриф». Удар-то был не финансовым — психологическим! Я и тогда это понимал, а уж сейчас-то даже нелепо воспринимать иначе. Удар торжества несправедливости по честным людям, отработавшим — годами, десятилетиями! — свой кусок хлеба на старость с твердым убеждением, что в их общности, называемой «государством», достаточно именно упорного каждодневного труда. Столько отказов во имя некоего будущего, столько отложенных личных планов, столько нереализованных поездок-путешествий! Заработанное, заслуженное, собранное по крупице, по песчинке, по копеечке — все потеряно по необъяснимым причинам… А ведь люди потеряли не только советские деньги, гораздо большее — веру в человеческую общность, друг в друга.
Разве так нормально? Получается, нормально, раз живем.
Почему ответь? Ну… Да потому что здесь не конец!
В этот момент мне вспомнилось отчего-то, как однажды отец посмотрел на мои красочные, колоритные дипломные работы и недовольно обозвал их «конформизмом, непонятным для юнца». А я спросил у него: «Отче, а откуда мне знать, что жизнь здесь — это не просто игра с установленными правилами, и успех в ней празднует именно тот, кто здесь на земле празднует успех? И что Божьи заповеди — это действительно заповеди, а не дополнительное ограничительное условие в той игре?» Он вдруг убрал гнев, обмяк, бросил на мои полотна новый, чистый лист бумаги и сказал: «А ты смотрел когда-нибудь в глаза маленьких детей?»
Детей в троллейбусе не было. Да даже похожих на них. Неожиданно я сам почувствовал себя маленьким глупеньким мальчиком, посмотрел в окно, потом на новоиспеченных студентов вуза…
Вместо детей увидел пару сельских жителей, столь же редких теперь в столицах, как и я сам теперешний. «Падение тронов и царств меня не трогает; сожженный крестьянский двор — вот истинная трагедия». А это кто сказал? Ну уж точно не я… Хотя как же здорово сказано, в точку! Землепашцы, помогите с ответом, может, у меня колос там, на бумаге, пророс. Зернышко-то светлое вроде, правильное, а в хлебушке я, увы, как любой москвич, ни бельмеса…
Послушал и их. Земли своей нет — значит, и Отечества нет. Дали бумажки, а земельку-то не отмерили. Вот и пьем помаленьку, ну как помаленьку… Меру-то знаем, да и не мера это вовсе. А руки-то уже чесаться устали. А земельку-то так сразу не вернешь на скатерть, а теленочка-то кормить надо прежде, чем толк с него будет… Да даже не в собственной земле дело: что мы, фермеры, что ль, какие бюргерские или техасские? Дела такого нет, вот в чем пропасть-то. Общего дела, чтоб рукава засучить, да на пашню! А ведь бывало-то, после Отечественной и не такое в селе подымали! Так не дают…
«Свобода не имеет Отечества». Какой барин это выдумал, какой писчий эту глупость записал! В своем, своем Отечестве свобода-то и лежит! Интересно, а я сейчас могу сказать, что я свободен? Зачем-то я да здесь. Ладно, даю себе последний шанс, пойду-ка, загляну в книжку вон той симпатичной интеллигенточке. Хоть и в летах и в латах, а вроде все ж своя.
«Влияние усвоенного вместе с латынью античного наследия возвращало к рационалистическому толкованию власти без нравственных скрупул: "что дозволено Юпитеру, не дозволено быку". Труд Н. Макиавелли "Государь" совершенно противоположен по духу близким по времени оценкам правителя и поучениям русской религиозной литературы от жития Дмитрия Донского до письма старца Филофея. У Макиавелли, немало прибегающего к опыту римских цезарей, тщетно искать нравственные побуждения и высший смысл власти, не найти и что-либо, напоминающее общегражданское или национальное самосознание. Народ цинично упоминается как толпа, не связанная с государем никакими духовными узами. Если Кирилл Белозерский призывает великого князя Василия Дмитриевича иметь "непреложным благочестивый помысел", "возненавидеть всякую власть, влекущую ко греху" и "не величаться временной славой в суетном высокомерии", то Макиавелли учит, что чуждую власти толпу целесообразнее заставить бояться, нежели любить: "ибо любовь поддерживается благодарностью, которой люди, будучи дурны, могут пренебречь ради своей выгоды, тогда как страх поддерживается угрозой наказания, которой пренебречь невозможно". Язык Макиавелли абсолютно секулярен, имя Бога не упоминается вообще.
Как это ни парадоксально, упор только лишь на букву закона приводит к ослаблению законопослушности, следующей за утратой понимания, что закон лишь следует моральному суждению этического канона, ибо все правовые системы и корпус права, в том числе и западноевропейские, изначально основаны на концепции тождества греха и преступления. При искажении равновесия между двумя началами закон заменяет источник морали, хотя им не является, будучи лишь компромиссом между этической нормой и обстоятельствами. В правосознание постепенно проникает понятие "что не запрещено — дозволено" — известное в правоведении как "принцип англосаксонского права", отнюдь не абсолютный в самих англосаксонских странах.
Падение религиозности неизбежно ведет к повышению интереса к земному устройству и направляет силы к развитию утилитарной гражданственности и юридизму».
Эх, милый автор точной цитаты, скажи проще, тебя ведь не слышат! Устрой схватку между юриствующими и юродствующими, ложно слаженными и блаженными. Да покажи бескрайную силушку человеческой открытости и сострадания, там где не надо иных кодексов, кроме кодекса чести… И не тяни ты нас в общеевропейский дурдом. Сами придут, как поймут. Если поймут… Эх, да я бы и сам здесь развернул полотно, да как!
Можно? Молчание. Нужно? Молчание...
Знаете, мне так часто в чистилище (а оно, ребята, посильнее любой местной больницы) давали понять, что любая боль, возникшая от тебя в ближнем твоем, от непродуманного слова, от осуждений, от лжи и насилия вернется тебе сторицей, что я даже как-то и забыл спросить: почему ж не сразу то? С теми, кто уже при жизни заслуживает не только бранных слов, но и прямого действия, почему наказания нет? Да вот отчего-то не спросил. Так, может, поэтому и вернули на время, чтоб разобрался?
Молчание. «Молчание — золото». Только кто сказал, что золото — благо? «Даю вам на храненье наши недра, заведуйте статьею этой щедрой, чтобы у нас в гармонии одной слились подземный мир и мир земной». Вы ход усекли? Это ведь не вечная купчая на очередного аркадьича, не лукойлы и газпромы, а гораздо, гораздо!, гораздо!! глубже! Примерно там, где я это и нашел… Нашел? Точно? А ты не ошибся часом? «Человеку свойственно ошибаться». Ну, это уж точно сказал не человек, иначе противоречие получается. Эй, Бориска! Да подождите же вы, глашатаи… Я к светлякам могу сказать? К считающим себя светляками. Эй, орлята, ребята, вторящие былым гениям… Ребята, друзья, не дербаньте по эпиграфам, творите! Друзья, братцы, не пишите о счастье, постигайте его! Во фразе «Красота спасет мир» спасательна не красота фразы, а суть!
Борис, а давай-ка прекращай блуждать по людям, их мыслям и образам, глаголом их жечь понапрасну! Ничего ты не найдешь большего, чем уже нашел. Так нашел-таки?! И кто это сказал, кто обнадежил страждущего, ответь? Неужели опять доктора? Нет, только не они…
Один из троллейбусных здоровяков, ощутив переизбыток духоты, в раздражении открыл аварийный люк. Посвежело… Я еле удержался, чтоб не рвануть отсюда. Но, в принципе, и так и сяк — а мой путь заканчивался. Уже и водитель объявил близость остановки.
Странно, но та темная попсовая двойка с задней площадки исчезла, хотя мы еще не доехали. Неужели смогла найти себе очередную жертву среди этих усталых лиц, пока я мыслил о высоком? И попробуй теперь угадай, в кого вселились. А жаль, чья-то душа подсела, поседела…
И все-таки я закончу. Вот вы думаете, одна троллейбусная остановка, подумаешь — километр пути, три минуты восемнадцать секунд в среднем. А теперь окиньте число живущих сейчас, не читающих эту мою маленькую исповедь улетающего навсегда и не проезжающих сейчас мимо вашего дома на общественном транспорте, а по-настоящему живущих… Много выходит? Вспомните, сколько значит каждая секунда в жизни каждого из них: кто-то умирает, кто-то находит любовь, кто-то испытывает счастье, кто-то безотчетно грустит. И если счастье с грустью иногда бывают перманентны и взаимопереливчивы, то уж любовь со смертью — извините. Возьмите циферблат, посмотрите на уходящий от вас градус стрелки, на песчинку, каждую секунду падающую с вашего, казалось бы, пропитанного вечным клеем памятника вниз. И оцените, достойны ли вы, ваши помыслы и поступки сейчас, вот прямо сейчас, этой драгоценной секунды. Не приближайте смерть, творите любовь. Не работайте локтями, летайте с ближними душой. Пока есть этот дар, есть возможность! Поймите, как много уезжает от нас вдаль, даже не вдаль, а безвозвратно с каждой, каждой! троллейбусной остановкой.
Конечно, скажете вы, мне сейчас с высоты не только прожитых лет, но и небес легко рассуждать, и будете в чем-то правы. Но «каждый получит ровно столько, сколько захочет услышать». Это точно я?
Эх, пожалуй, что и вправду пора и честь знать. Нагулялся я теперь, насмотрелся на людскую толпу. Она и сейчас — пройдитесь, убедитесь сами — все стоит на том же месте и ожидает чуда явления пустого троллейбуса. Он неминуемо придет, обнимет их железной дверцей, вместит их всех, таких разных, но похожих в своем избранном одиночестве, и увезет или к серому каменному зданию «Мефисто», или к стоящему напротив кинотеатру «Мечта», маршрут известный. И ни один молодой так и не задумается пойти пешком. Да еще и в иную, собственную сторону…
Да, надышался я теперь, набродился по месту своего последнего земного вздоха и первого небесного взмаха. А знаете, уже и не жаль того недописанного эскиза… Чего тут жалеть... Все мы по сути и есть лишь набросок, недописанный эскиз руки божественного художника. А уж что у каждого в итоге выходит — тут ведь дело не кисточек с мольбертом. Смешно даже и вспоминать было его так часто здесь… Нет, жалко другого: до собственной величественной или хотя бы цветастой картины (не вспоминаю всуе иконопись!) доходят немногие. Я увидел сейчас это так отчетливо и ясно, что моя собственная прижизненная слепота кажется теперь нелепой и даже преступной перед самим собой. Искренне задуманные в зародыше таинственные джоконды и честолюбивые бонапарты не оставляют даже контура, тени, намека, так и оставаясь до самого конца с личным выбором пустого листа в синюю клетку да податливой бархатистой промокашки. Максимум — горделивый витиеватый эстамп. Вот она, первопричина грусти…
Получается еще бОльший вопрос для Чистилища: а как быть с болью, причиняемой при жизни себе самому?
А набросок… Скорее, там была моя жизненная точка и лучик исходящей от нее души… Потому и завещаю тот эскиз на обложку книжки, где взойдут, очертятся, разбегутся по буквам эти мои посмертные наблюдения, мои короткие прогулки между землей и небом. Полечу теперь к родным, в Кунцево, на собственную могилку новопреставленного раба Божьего Бориса да на поминки по сделанному мной здесь. Прощай, полная моей недавней боли и страданий онкологическая высотка на Кашире, до свиданья, мои милые деревца Коломенского, счастливо тебе, благодатная и вечная планета!
Спасибо вам за ваши уроки.