глава из неоконченного романа "Последний лепесток ромашки"
"Жизнь, самолично превращенная в испытание собственного предела, обычно всегда ищет выход в искусстве. Но довольно часто бывает так, что не столько произведения, сколько сам автор становится трагическим или комическим, но завершенным произведением искусства. А его смерть - торжественным аккордом, прощальным мазком, застывшим кадром, финальной точкой, наконец-то выдохнувшей дух мятежной запятой".
Живя теперь в безработном, но не в беззаботном режиме, Себастьян старался не попадать лишний раз в московские часы пик и треф, которые вмиг навевали на него тотальную тоску. Но этим утром он был вынужден покинуть свой дом именно в районе 8-00 или, говоря иначе, 8-"знак бесконечности" (ведь гнутые велосипедные восьмерки цифр уже давно стали зримым символом этого бесконечного и бессмысленного заезда). На остановке общественного транспорта толпа жаждующих пересылки в пространстве, но не в сути, привычно штурмовала гиблые колесницы. Кто-то при этом спешно подкрашивал губы, кто-то отгораживался от других портфелем и мыслями (и то, и другое были полны деловыми бумагами и прочим мусором), кто-то с гримасой презрения бликовал глянцем обложки (как признаком скорого перехода в личное авто), кто-то искал "крайнего", кто-то сетовал на "дурацкое расписание". Рядышком около ларьков круглосуточного обслуживания заезжих полуночных романтиков сменили местные всесезонные алкоголики и с безмятежной улыбкой подначивали толпу спешащих. В общем, всё шло своим убогим чередом, когда вдруг на самый пятак, в этот сумасшедший городской концентрат тел и машин вошла гусыня с молодым выводком. Обыкновенная, пегая, живая гусыня! Гусята спотыкались, суетились, норовили поближе протолкнуться к мамке, растерянно смотрели на двуногих и четырёхколесных великанов (а те точно также на них). А мать лишь грозно покрикивала то ли на детишек, то ли на прохожих и уверенно двигалась по одному ей известному безбилетному маршруту. Правда, пару раз запиналась и возвращалась практически на исходную, но гордости осанки не теряла.
Чуть отойдя от первой неожиданности, пенсионерки на остановке дружно загалдели в такт позывным гусыни, мальчик лет пяти громко рассмеялся, большинство же заулыбалось. Молодые девушки стремглав полезли в модные сумочки и достали мобильники, начав срочно документировать сей удивительный кадр иного бытия в зоне человеческого самоотчуждения, заранее предвкушая как будут показывать его в обед офисным подругам и обязательно выложат "вконтакте".
"Сегодня грозу с громом обещали" - сказал старик за спиной Себастьяна в очереди на троллейбус, - "Пора бы..."
Грозы на небе в этот день не случилось. Впрочем, всепобеждающий технологический прогресс давно отучил бояться обычной, а не - человеческой природы. Его лидерская семимильная небоскребная походка заставила забыть о каких-либо соответствующих взятому темпу внутренних поисках себя, своей миссии, гармонии с окружающим миром, предлагая, не заморачиваясь и не задавая сложных вопросов, мирно идти следом. И желательно - гуськом.
Июньская духота к вечеру стала совсем нестерпимой. Снимая мокрую от пота сорочку, Иван вдруг подумал, что видел утром сомнение и даже испуг в глазах гусыни. Она, по видимому, и сама не знала куда ведёт свою паству среди частокола ног и новостроек, но умело прятала эмоции в свои неморгающие, почти уже стеклянные глаза.
И семенила, семенила, семенила...
Тарковский «Иваново детство», главный приз МКФ 8.000 сайтов
Фейнберг «Сволочи», премия MTV 71.000 сайтов
Посмотрев на результаты поиска, Севастьянов откинул голову и даже чуть отодвинул стул от стола. Эксперимент оказался предсказуемым, показательным и... грустным. Впрочем, грусть такого рода обычно сублимировала у Ивана в возмущение. Вот и сейчас внутри него бушевали молнии, которые обещал, но так и не метнул этим вечером из пантеона всемогущий Гидрометцентр.
Эта раздражительность была, в общем то, не новой себастьяновой чертой, но в последние месяцы, когда времени на личные раздумья о происходящем вокруг стало несколько больше, а давящее ощущение строя несколько меньше, она, эта его нетерпимость к современному миру, как ни странно, только усилилась - настолько всё казалось очевидным, глупым, опасным и требующем незамедлительного вмешательства. Но как ни парадоксально в то же время Себастьян чувствовал себя уже не способным на большее, чем просто замечать. Молнии - молниями, но только глаза и сверкали... И то - всё реже и реже, словно фонарик на подсевших батарейках. Будоражить других он попросту устал. Себастьян всё чаще задумывался, так ли он был прав, решив покончить с собственной рациональностью и сделать что-то для общего блага. Ведь он уже не ощущал встречной поддержки ни от живущих, ни от небесных (особенно второе означало для него, что правоты в его действиях, возможно, и не так много), его внутренний протест уже не переливался в энергичный зов на борьбу во имя иного будущего (отторжение начиналось с того, что примитивное настоящее устраивало большинство).
Он всё ещё писал свои разрозненные публицистические заметки (возможно, теперь даже больше для Маши, чем для себя), однако появились в нём пока ещё скрытые даже от себя самого, сомнения, что его литературные поиски это действительно верное средство от всеобщего уныния и безысходности. Руки уже не чесались ни по перу, ни по топору в отсутствие смысла... Ивана вслед за другими постепенно накрывала волна меланхолии около лунки номер 19.
"Танец маленьких утят, быть похожими хотят..."
Иван ещё раз взглянул на плачевные результаты сравнительного поиска. Первый фильм был близок к правде войны: о калечащем мир ребёнка насилии, об общем от стара до млада горе, о бесстрашии и идее. Именно идее, но не идеологии! Там не маячили зловеще фанерные образы врагов, зато черно-белыми кадрами c протянутой погорельцу краюхой писалась истина. Второй, облагодетельствованный сегодняшней властью, откровенно и даже по-хамски взращивал очередную ложь, глумясь и над русской историей, и над русскими людьми, её творившими. И даже вскоре обнародованные документальные факты, показавшие гнилую суть этого вымысла, не заставили краснеть пройдох-создателей, больше подходящих к избранному ими названию собственного фильма. Да и чего им краснеть: 71.000 сайтов, готовых смотреть ложь, впитывать её первичный, вторичный и прочие смыслы.
Впрочем, что там «Сволочи», негодовал Иван - от «Штирлица» к «Анкору, ещё анкору» до «Гитлер-капут» - это ведь и было постепенное, шаг за шагом, размывание подвига. Вначале запускался переход в романтические приключения «про разведку» (безобидно, интересно, а потому общественно-приемлемо!). Затем, со сменой эпохи, вступала якобы «голимая и сермяжная» артиллерия с элементами гротеска (это уже вызывало у кого-то недоумение, у кого-то - обличительный гнев, но даже двадцатилетние начинали потихоньку подпевать: «так, так всё и было, точно-точно!», ведь гротеск заряжал былые орудия салютом, фейерверками и прочими конфетти, да ещё и ставил наслаждающихся жизнью живущих выше умерших во имя них). А потом и вовсе боевым строем шёл глум, окончательно наступавший тяжеленным сапогом никогда не воевавших на уже практически затушенный огонёк неизвестного солдата.
Нет, никто не призывал продолжать снимать прокатные советские фильмы сплошь про благородных и неустрашимых. Да, война во многом, если не во всем – совсем не кино. Но и умалять подвиг, извращать его, ржать, что называется, в голос – было недопустимым общественным грехопадением. А заказная творческая интеллигенция, эти сценаристы и режиссеры с двойными фамилиями и отчествами, этот актёрский состав, готовый играть кого угодно – семя известное, неубиваемое на корню, злопамятное и искушенное в извращениях… Хотя и от них уже веяло стандартностью, бесталанностью, даже усталостью для внимательного и не менее усталого себастьяновского глаза. Всё выглядело до умиления глупо - в старом Кремле у них естественно восседали губители душ и недотёпы, в атаку шли исключительно под дулом пистолета или по дурости, смершевцы прогнозируемо издевались над строем зеков... Жены и матери разведчиков (которые, вначале, помните, трогательно хлопали глазами?) теперь ****овали. Неугодные - расстреливались без лишних разговоров, в обязательном порядке и скопом. Примечательно, что энкэвэдэшные допросы в этих «сильно художественных» фильмах вели в обязательном порядке русские, а страдали… ну да, правильно. И хотя архивы прямо-таки кричали порой горькой кровавой Иегодой об обратном, чему удивляться - сегодняшнее кино снимали люди ментально и национально близкие тем самым идеологам репрессий, терроров и прочих страшилок, которые они же теперь и обличали. Какие сантименты в обрезанных сантиметрах?
Вообще, чем больше Иван размышлял об истории последних веков, тем больше приходил к парадоксальному выводу, что основным критиком минувшей итерации практически всегда оставалась та самая прослойка, которая именно и была зачинателем предыдущей итерации. Единственная, получалось, прослойка, которая несъедаема и вечна в большом земном пироге. Ну, а сейчас изогнутые этим не вполне умелым, но безумно жадным до власти, злата и удовольствия седоком колеса двух полушарий уже и не надо было крутить, так как и ехать то, собственно, стало незачем. Достаточно было заменить "крутить" на "круто". И утверждать, что так было всегда.
Ещё одним ивановым наблюдением, ведущим от наивного детства, стал сам факт кульминации такого подхода именно у нас, на русской земле. Несравненно многоликий и, типа, правдоискательский Голливуд отчего-то держал табу на фильмы о гражданской войне в Штатах с её концлагерями, придуманными Линкольном. Canal+ в отличии от энтэвэшного однофамильца отказывался плюсовать к исторической значимости бесчеловечность, эгоцентризм и медицинскую карту болезней Наполеона. BBC тоже как-то не снимало шаловливых сериалов о бабнике Черчилле или комедий о королевской семье опять же с известными пластилиновыми интернациональными актерами. На вопрос, почему на Ивановой земле всё иначе – у Ивана был простой ответ. Неискоренимая ненависть к русским. Веками бесившая всю эту лицедейскую бригаду склонность к правде жизни и жертве ближним, а не к игре за чужой счёт. Вот и пекли, и пекут, и будут печь горячие пирожки с завораживающей дурью начинкой - правда не обязательна, ври уверенно, подхватят. В заказе четко заметно: для молодых – главное, стереть свастику, звёздочку и прочие признаки памяти (лучше вообще приравняв свастику и звёздочку, как формы куличиков в песочнице, не показывая источника скрытого, а значит более истинного тоталитаризма), а для мужчин среднего возраста – чуть аккуратнее, ну там посмеяться над навязчивым образом немчуры и предложить поболтать о более близкой и приятной женской теме.
Некоторые, правда, и из вроде бы условно наших тоже по-своему ощутили эту "конъюнктуру". Тут главное было в очередной раз вписаться за Русь и выдать посвящение фронтовику. И не важно, что тот фронтовик числился в газете «Сталинский сокол» (странно, что создатель фильма постеснялся указать эту фронтовитость до конца, пусть и изменив на какой-нибудь «Сталинский стервятник», судя по тональности отснятого). В фильме красавец-минчанин радовался новым ключам от квартиры, танкист, сгорая, требовал сисек, корабль уверенно плыл мимо тонущей девчонки, а хаты оказывались заперты до самосожжения. Немцы - те вообще все три длинных часа этого действа на деньги Министерства культуры Российской Федерации с министром тоже, видимо, какой-то федерации, были исключительно миролюбивы, купались в колодезной водице, ели наливные яблоки, выдавали из танков библиотечные раритеты, пока не получали случайной ракетницей в голый зад или вилами в шею. Для зрителя оставалось загадочным лишь одно - как с таким настроем народа и с такой безграничной глупостью воеводы, мы "умудрились", другого слова в заданной системе мнений и не подбиралось, выиграть ту войну? Не билось как-то… Но это мало кого волновало окромя думающих, наблюдающих и, увы, редких уже иванов да маш. Получалось, что искусство, служащее развлечению, окончательно побеждало искусство, следующее идеалам правды и воспитания нравственной личности, а не животного инстинкта.
Вот обо всём этом и размышлял Иван Севастьянов, вздыхая и снова поглядывая на количество размножившихся тысячами «Сволочей». Иван, конечно, был категоричен, жесток и, возможно, не вполне прав в этих своих рассуждениях и в количественной оценке "утят", но его можно было понять - градус нетерпимости у русского человека всегда равняется градусу несправедливости. Особенно при бездействии и вынужденном наблюдении. Будем считать, что он всего лишь пытался мысленно вместе с другими воинами-альпинистами защитить свой внутренний перевал.
Себастьян встал, обернулся к книжной этажерке, провёл рукой по корешкам разнообразной исторической литературы. "Сволочи..." А ведь где-то недавно он читал, что для того самого срочного перекрытия горного Кавказа, ведущего к каспийской нефти привлекались простые студенты Института физкультуры да обучались своеобразному «горному делу» стрелки-снайперы, чтобы снять действующую по шаблону немецкую разведку. Из них потом и появился горнострелковый спецназ, а пока, в самом начале войны, таким незамысловатым способом выигрывалось драгоценное время, чтобы перебросить войска и разработать стратегию обороны под руководством одного известного кавказца, посмертно стёртого из короткого списка членов Государственного Комитета Обороны.
Впрочем, стоп, известного ли? Себастьян, подойдя вплотную к конкретной и, более того, постоянно вспоминаемой сейчас исторической фигуре, вдруг засомневался. Его рука как раз остановилась возле книги воспоминаний об "атомном проекте". Так получалось, что на своей прежней работе он достаточно много слышал об этом человеке, чувствовал этот невидимый образ «отца отрасли» - слушал многочисленные байки ветеранов, в служебной командировке удостоился возможности пожить в его бывшем домике на берегу озёр знаменитой «сороковки» и даже видел как-то на нижних этажах Минсредмаша легендарное кресло. Насчёт кресла - враки, наверное...
Пусть всё это было каким-то житейским, обыденным, но давало кое-что для понимания человеческого начала - ведь повсеместно навязанные клише вообще исключали в «историческом злодее» какую-либо человечность. Впрочем, в то время он лишь печалился от осознания, что одна и та же земля могла дать плеяду блестящих ученых, государственников и этих новых смешных никчёмных персонажей - деятелей, обсуждающих у себя в кабинетах третьего этажа Ордынки под Боярского формальный крах очередной ФЦП и необходимую широту пиаровского покрытия. Тогда, в суете дел и перелётов, это несоответствие лишь смущало Себастьяна, но, что греха таить, не перевешивало вбитый колом стереотип «спаса на крови». А вот сейчас…
Иван чуть походил по комнате. Потом снова присел и запросил в открытом поисковике фото. Ему захотелось попробовать понять, почувствовать того человека на уровне интуиции, взгляда, штрихов в углу смятого документа… Интернет тут же вместо желанного портрета выдал портфолио актёра, играющего «жестокого комиссара в пенсне». Иван автоматически кликнул на актёрское имя и попал в Википедию, где прямо и без зазрения совести был вывешен длинный список ролей «в образе», среди которых Иван с удивлением (если не с онемением!) обнаружил не только художественные, но и документальные фильмы.
Когда на Москву стало опускаться прохладное одеяло ночи, он набрал любимый номер.
- Марусь, представляешь, а я сегодня гусыню на улице видел, - начал он.
- Ты так об этом говоришь, словно о китайском драконе, - пошутила она.
- Я бы сказал, что у китайского дракона шансов в долгосрочной перспективе больше, - отозвался он, - Ты мою ссылку посмотрела?
- С актёром то? Ага. Занятно. И неудивительно.
- Как это неудивительно, Марусь? - начал вопреки апатии горячиться Иван, как всегда получалось, когда кто-то не дотягивал до его степени возмущения, - Ты меня прям удивляешь иногда! Настолько открыто... Ведь это, это…, - у него даже слегка прервалось дыхание от негодования, - это уже злорадство какое-то, ей-богу!
- Сяб, успокойся…
- Да как успокоиться то, Марусь?!
- Ну, в крайности не бросайся для начала, - трубка не подхватывала себастьянов темп и тембр, говорила размеренно, умиротворённо, в полном соответствии с ночным шуршанием далёких одиноких шин за окном, - Разделяй черное и белое. Белое ведь тоже есть...
- Так чёрного полно, а белое дозировано! - не унимался Иван.
- Только так и можно сделать портрет.
- А вот портрета то как раз и нет!
Иван включил в этот момент слайд-шоу из подобранных фоток на экране. И уже несколько тише, погружаясь в раздумья, вглядываясь в предлагаемые архивные карточки, продолжил:
- А ведь действительно, Маш... Столько лет уж позади, мог бы и сложиться портрет. Но нет - только и делают, что бессовестно ретушируют.
Однако в Маше тоже жили стереотипы.
- Так уж бессовестно? Вот только не надо, Сяб, про совесть и таких персонажей...
Иван посмотрел на появившееся вдруг фото "душегуба" с супругой и сыном.
- Интересно, а почему не надо то? Откуда такая безапелляционность?
Маша в эти же мгновения смотрела на фотографии актера.
- А с чего ты вдруг так бросился его защищать то? Ты, Сяб, уже из противоречия, от противного всё толкуешь, не замечал? Как на что-то натыкаешься, так сразу в критику и крик. А крик ведь практически всегда -слабость.
- Да подвох чую. Вот, не знаю, как ещё тебе объяснить. Столько веков выкорёживания правды, но зов то есть. А тут десятки лет всего то... -Себастьян вдруг осёкся и стремительным взмахом руки уничтожил назойливого ночного бойца-комара, - А ты разве не чувствуешь?
Маша чуть дольше обычного помолчала и этого оказалось достаточно, чтобы пар от столкновения двух характеров, ещё присутствовавший в беседе, как-то незаметно и окончательно улетучился в открытую настежь навстречу приближающейся планете раму летнего окна.
- Смешной ты, Ваня...
- Я у тебя всегда смешной...
Себастьян за разговором отчего-то вошёл в соседнюю пустующую комнату младшей сестры, уехавшую на дачу, включил свет. Посмотрел на кипу разноцветной бумаги на краю столика, где были представлены все оттенки, кроме собственно чёрного и белого.
- А вдруг это и есть та тема?
- Вдруг такое не приходит... А как же "Правила душевного движения"? - Маша отчего-то вздохнула, - Сворачиваешь, получается, с шоссе...
- Тропинки обычно короче шоссе в плане достижения цели.
- Вот-вот. Тропинка... - эхом откликнулась Маша, - Заросшая тропинка - так, кажется, давно это было... Наверное, уже и в живых никого не осталось.
- Здесь согласен. Ни фактов, ни свидетелей. Проще утонуть в море фальсификата.
- А без фактов, как ни крути, ничего не понять, Сяб.
Маша была права: без фактов всюду виделась Ивану изнанка, а не знания, получалась у него промашка, а не ромашка. Такая большая, обратимая, паразитическая ромашка с желтоватыми лепестками прессы и слухов, а сердцевина как и белый лист себастьяновых рукописей, оставалась нетронутой.
- Знаешь… - Иван непроизвольно взял с полки игрушек какую-то плетёную фигурку, - Только я, пожалуй, его имя, ставшее нарицательным, заменю. Как мы были при той встрече Себастьяном и Есенией, так и ему придумаю. Назову его как-нибудь схоже. Скажем, Илларионом... Или нет... лучше - Автандилом! В общем, придумаю... Так будет и мне полегче, и тем, кто заинтересуется. Такой маленький штришок, улучшающий восприятие. Как думаешь, нормально так будет, Марусь? Что твоё женское чутьё то говорит?
- Позволительно ли, не знаю... Но вот, что точно не надо, так это торопиться: разберись, сопоставь, поделись и не дави. Просто думай! Ты же не глупый и не закомплексованный, - трубка снова замолчала, засопела, засомневалась, - А моё женское чутьё… Если честно, не знаю, кто там у тебя на самом деле найдётся, но мне почему-то кажется, что ты ещё не раз мне позвонишь.
Иван, покрутив фигурку, заметил странную титульную надпись рукой сестрёнки на плетёной спине: «Домовёнок Кен. Кузнец счастья!». Иван усмехнулся смешению жанров.
Они ещё чуть-чуть помолчали. И в этой тишине, молчании, невысказанности пряталось самое главное. Пока не выплеснулось в ночь, в шепот, в интонацию:
- Марусь, жуть как надоели эти звонки! Видишь, тут у меня около дома теперь и чудесный деревенский зоопарк появился, а тебя всё нет и нет... Даже если на skype перейдём, всё равно - суррогат. Скажи-ка лучше мне на ночь что-нибудь утешительное.
- Лето длинное, - промурлыкала Есения, - Вот...
- Главное, чтоб твоя сессия оказалась короче, - подвёл Себастьян.
Попрощавшись с Машей, Иван присел в кресло сестры и поставил домовёнка в центр её маленького королевства. Иван меньше всего хотел походить на какого-нибудь расхожего псевдо-историка в заметно тесноватом даже на телеэкране сюртуке мирового судии. Напротив, он впервые за этот вечер улыбнулся и подмигнул игрушке:
- Ну что, Автандил Кения? Раз-два-три-четыре-пять, я иду тебя искать…
Следующим утром Иван для начала решил посмотреть изданные биографии и ужаснулся:
"На службу в тайную полицию приходят разными путями, некоторые - совершенно случайно, иные - по призванию. Автандил Кения был рожден для грязных дел. Провокатор и жулик проснулись в нем в детские годы, еще в Сумском начальном училище. Редкая кража или донос совершались без его личного участия - прямого или косвенного. В нем гармонично уживались подлость и мздоимство".
"И это начало, якобы, исторического труда?!" - Себастьян стал в тревоге искать другие источники. Здесь всё становилось белым-бело:
"Юноша, который хотел учится.
Родился Автандил в селении Мерхеули Сухумского района в бедной крестьянской семье. В 1915, окончив Сухумское высшее начальное училище, А.Кения уехал в Баку и поступил в Бакинское среднее механико-строительное техническое училище.
Сейчас к студентам с Кавказа сложилось ироническое отношение - "дети гор", не интересующиеся ничем, кроме крашеных блондинок и иномарок, хорошо известны в столичных ВУЗах. 16-летний Автандил не имел ни денег, ни протекции. Стипендий тогда не было и подавно, и учиться он мог, только зарабатывая себе на жизнь сам. В Сухуми он давал уроки, а в Баку ему пришлось работать в самых разных местах - конторщиком, таможенником. С 17 лет он ещё и содержал мать и глухонемую сестру, которые переехали жить к нему".
"Неужели так и суждено мне идти дальше: то одевая противогаз, чтобы не задохнуться в едком, чёрном, режущем глаза дыме завесы, то сменяя его лыжами и защитным шлемом от заунывной, прилипчивой и ослепительно-белой метели?"
Иван открыл на экране два параллельных окна и судорожно покрутил колесом мышки. Оба автора писали о первой любви Автандила.
В левой книжке шла довольно странная, даже для заказной грязи, легенда, согласно которой молодой чекист в своих бесконечных варварских кутежах, проезжая на личном бронированном поезде (?!) по горным окрестностям, приметил одну из очаровательных жительниц (странно, что автор не дорисовал её образ непременным платком до глаз, кувшином и колодцем), тут же запер её и жадно овладел. Маленькие груди, чувственный рот... Автор, смакуя, рисовал образцы низкого жанра для пубертатного периода и, казалось, тем самым тешил свои собственные неизлечимые комплексы.
В правой книжке скромный бедный студент в потёртой фуражке дарил нежные букетики, галантно сватался к родителям, если и держал невесту, то исключительно только за ладошки на парковой лавочке, заглядывал снизу в глаза, и вздыхал: "В Брюссель посылают... Учится нефтедобыче... Важное дело... Хотелось бы с супругой..." Себастьян в этот момент вспомнил себя на встречах с Есенией и немного смутился. "Нет, ну не совсем уж прям..." Да, подобная чистота отношений вполне, казалось, нормальной и, более того, вписывалась в ту эпоху, но быть таким нерешительным и мягким для будущего руководителя, умело организующего работу тысяч людей... или вот не заглядываться на девичьи формы, размышляя о нефтяных промыслах Советской России...
"Так дело не пойдёт" - сказал вслух Иван и дальше уже мысленно продолжил: "Тут до чего угодно можно нафантазировать. Даже симбиоз выдать. Что, мол, в поезде ночью в ястребином порыве утихомиривал плоть, а днём мирно, в аллеях, под трели мирных пташек ухаживал за своей любимой Ниной. Действительно, а почему нет? Он ведь будущий контрразведчик. Гибкость, изворотливость и многоликость - чем не характерные черты? Тогда почему, собственно, нет? А можно ещё додуматься, напротив, что именно эмансипированная невеста, предчувствуя потенциал будущего лидера, сама проявляла инициативу, нежно поправляла кожаную лямочку, ведущую к кобуре, и потому постепенно обычный, тихий и скромный Кения, стал именно тем Кенией, которого мы знаем. Или вот ещё..."
Себастьян растерянно остановил поток своих необдуманных и глупых версий, заменив его на один, но главный вывод: "Выходит, что хочешь, то и пиши! В области личного - всегда возможен ворох чужих фантазий. Тут нет и не может быть фактов, кроме недокументируемых воспоминаний или даже взглядов... А в работе, где сквозной нитью шла абсолютная секретность, полученная в итоге историческая пустота - это лишний признак профессионализма. Но именно поэтому на чистом холсте можно нарисовать любой силуэт: хоть чучела, хоть гения...".
И особенно смешно звучала теперь фраза: "которого мы знаем".
Целый день Севастьянов провёл как в наваждении - читал, изучал, сравнивал и... вздыхал. Потом снова окунался в чтение. И лишь когда Иван достиг определенной грани разочарования от обилия разноречивых, а иногда и форменно - противоречивых фактов, вдруг как будто сам по себе и совершенно случайно (а именно так обычно и бывает) зазвонил телефон. Вернее, всё было не совсем так. Иван сперва услышал какой-то странный позывной, какой-то отдаленный звук из текущей реальности, еле пробивающийся сквозь пелену историй и заголовков, какой-то стартовый и призывный сигнал в районе t-нулевого... И только потом понял, что это всего-навсего обычный звонок.
- Здравия желаю, Иван Николаевич? Как поживаешь то? Что-то давно не приходил в гости на чай...
Звонил Мирон Мечик - пенсионер союзного значения, отраслевой ветеран, с которым Иван старался поддерживать связь, навещать по мере возможностей, прежде всего как хорошего, понимающего, старого формата человека. Телефонный разговор получился недолгим, проще было действительно встретиться.
Мечик жил в знаменитом доме-корабле на Тульской и, каждый раз приходя к нему, Иван действительно чувствовал себя мореплавателем, настолько полными незамутненных кристаллов оказывались рассказы хозяина, живого носителя эпохи. И что интересно – сам дом старел, перестраивался, сращивался отдельными каютами в пентхаузы, а былые капитаны ещё смотрели вдаль, хоть вместо окуляра трубы остались только очки с жуткими диоптриями.
Надо ли говорить, что уже на следующий день Себастьян сидел в гостях у деда, обутый, несмотря на летнюю жару за окном, в теплые, клетчатые гостевые тапочки и держа в руке очаровывающий запахами луговых трав домашний горячий напиток.
- Да не так прост был Автандил как его рисуют... Вот представь себе, Ванюш, идет 48 год, все в надрыве, задача сложнейшая, на грани человеческого потенциала... Плутоний - никто не знает, что это за диковина такая, что за материал... Какая уж тут радиохимия, нам бы просто свойства узнать. А элемент то оказался с хитринкой... особенный... с характером. У лучшего в стране материаловеда Бочвара раствор с миллиграммами летит в потолок, тот выгоняет всех женщин, снимает все лично сам. В колбочку. Курчатов возводит "Аннушку", там клинит, вода, разгерметизация, чёрте что, завал, короче... Ну, на ощупь же шли! Игорь Васильевич пишет докладную в Кремль, напрямую Сталину – «я виноват, лично!» (в архивах есть). Сам лезет в так называемый тогда "котел"... Фуух... - ветеран протёр лоб, как будто только сейчас гроза прошла стороной, - Починили... Но запомнили. Первый слиток плутония в платочке, как дитя! несли 8 марта на химанализ... И, знаешь, время лихое, конечно, было, но... светлое, правильное время, Ванюша... - ветеран сделал медленный глоток, как-то по особому, ласково глянул на молодого собеседника и продолжил - А один товарищ генерал-наблюдатель все строчит и строчит в Москву: мол,
этот неблагонадежен, этот - улыбается часто, этот - вообще... И спустя
какой-то срок на объект в сороковке приезжает лично Кения. И вызывает
генерала к себе в кабинет. Но не наедине, а в узкий круг из тех самых «персоналий», «профессоров» наших. И с акцентом своим начинает:
- Я читал Ваши опусы... Ознакомился. Плодовиты. Заметил... - и ходит так взад-вперёд, - А теперь ответьте мне на один вопрос. При всех ответьте. Товарищи здесь вот...
- Слушаю.
А сам уж побледнел генерал то.
- Вы. Лично Вы. Без этих вот людей... - обводит пальцем
всех, - мне бомбу в установленный срок сделаете?!!
И погоны как рванёт тому.
Мечик откинулся на спинку, сделал большой глоток чая, положил было морщинистые руки по обеим сторонам кресла, а потом, как бы чуть передумав, вновь пригнулся к сидящему напротив Ивану:
- Или вот ещё случай. Мне его Анатоль Петрович рассказывал. И, знаешь, весело, рассказывал, со смешком даже. Правда, уже в семидесятые, но всё же, я сперва удивился такой истории и веселью этому. Дело-то его лично касалось и оборот могло приобрести для Анатоль Петровича крайне затруднительный. Кения его всё уговаривал в атом перейти, институт на себя взвалить, а тот не хотел ни в какую. Насторожка у него была, из-за георгиевских крестов в гражданку, думал, любая ошибка - его первым в расход по причине истории и происхождения... Поэтому, чем дальше от органов, тем легче... Мда... И вот вызвал его Автандил на конечный разговор к вечеру к себе на Лубянку. Позвонил, решай, говорит, «скарэй», а то башку, говорит, «снэсу»! Неси давай ко мне заявление или пошлю куда телята Макара не гоняли... Шутейно так, но со смыслом... А, Анатоль, не будь дураком, свернул по дороге в ближайший продмаг, взял беленькой четвертинку, глотнул сперва "для запаха", а остальное в ближайшей подворотне на воротник пальто себе вылил. Ну и в таком вот "разбитном" состоянии - в большой кабинет. А Кения уже ждёт с улыбочкой, смотрит так пристально (а взгляд у него, говорят, и впрямь особенный какой-то был) и опять на своём акценте - с нажимом, с растяжечкой:
- Ну, что, Анатолий, надумал, пришёл к правильному решению? Нам светлые головы сейчас позарез...
Тот давай отнекиваться - мол, тема незнакомая, мол, столько лет в науке другим занимался и в конце, уже как козырь непокрытый - проблема есть, говорит, товарищ Кения, не могу от вас и партии утаить, горькую порой пью, всё равно ведь прознаете...
А Кения наш встал, медленно к окошечку отошел и спиной повернулся… И что там на лице - не поймешь. Секунды пошли судьбоносные. Заёрзал наш Анатоль Петрович, застремался слегонца. И вдруг поворачивается к нему Кения, а на лице улыбка сияет. Прям до ушей! «Ты, - говорит, - стэрвэц, что надумал то... Тэбэ адрес подворотни сказать, где ты сэбя как из душа полывал? И бумагу достаёт уже готовую. На, - говорит, - подписывай и не морочь органам голову».
Иван заулыбался. На этот раз ветеран посчитал, что дело выполнил и даже слегка назидательно помахал указательным пальцем.
- Ой не прост был, Автандил…
- Постойте, Мирон Никанорович, - переспросил Иван - А кто этот второй, который Анатоль Петрович?
- Как кто? - ветеран даже разочаровано губы скривил, - Академик Александров, кто же ещё! Так что в людях Кения разбирался... Если хотел. Он даже Капице однажды при всех так и сказал. Тот ему: «Вы не разбираетесь в науке!», а Кения в ответ: «А Вы, академик, не разбираетесь в людях».
- И что прям вот так всё с рук Капице сошло? Прям вот такие выражения?
- Ну, Капица то, положим, тоже хорош субчик был, личные письма вождю постоянно строчил. А такой проект как наш атомный не потянул бы, как грится, не вжисть. Теоретик и самовлюблённый очень... И козни строил, пока не понял, что выковывается то конфетка. Без него. Да и вообще тогда споры жаркие были. Каждую технологию обсасывали, а денег было не так уж и много. Можно сказать – вообще не было. Рук - этого да, хватало, а средств по минимуму было, чтоб сейчас не тиражировали сороки... Но он, Кения, кстати, не раз прощал все эти личные моменты, если дело того требовало. Он вообще к технарям уважение имел сильное. Говорят, сам мечтал инженером стать, да судьба другая была дана... Ещё вот во время войны похожий случай был с винтовками... - на этих словах Мечик неожиданно осёкся, - Впрочем, этому уж живых свидетелей я не застал... Так... Читал где-то...
Севастьянов слегка подтянулся в своём кресле, задумался на минутку:
- Вот, Вы, Мирон Никанорович, говорите, в людях разбирался, а как в нём бы самом разобраться... И где читали, если не секрет?
Тут Мечик ухмыльнулся, седая щетина щёк блеснула, соревнуясь с пылью в игривом летнем луче:
- А я ждал этого вопроса...
Он громко окликнул супругу и, переводя вмиг ставший холодным взгляд на Севастьянова, спросил:
- Ты сегодня не за рулём? Ну и ладненько...
После того как на журнальном столике появилась быстро нарезанная, ещё заспанная закусь и еле глядящий на солнечный свет, заиндевевший пузырь, ветеран перешёл на шепот:
- А не врешь, Вань? Давай, как на духу... Тебя кто послал?
Иван ошеломленно застыл в непонимании.
Такое было с ним уже не раз. Причём, каждый раз подобная каверза возникала неожиданно и на абсолютно пустом месте.
Однажды, он сидел между двух курящих в зале вылета и, заметив что по краям от него люди поочередно тянутся к пепельнице, простодушно предложил пересесть, чтоб им было удобнее. Но в ответ прилетело: "Не хочешь, чтоб мы тебя тут дымом заволокли, так и скажи". А ведь у него и в мыслях не было думать о себе.
Или вот ещё пример. Летний период, когда родные обычно съезжали в пригородный дом, он часто проводил в одиночестве, и был не против, чтобы у него в квартире останавливались приезжие, иногда едва знакомые люди из разных городов. Он засиживался с ними по вечерам, пил, шутил, но и выводил потихоньку на разговоры. Ему всегда казалось, что сама провинциальность является некой прививкой былой русской закалки, что там живая водица, что там и живут настоящие парни. И действительно они появлялись: разборчивые, сердечные и даже отчасти бодрящиеся "fight the system" (именно так, «по-англицки»). Но наообщавшись вдоволь и даже пару раз съездив в ответ, у него сложилось впечатление, что на самом деле там не прививка, а, напротив, провинциальный комплекс, в котором преклонения перед навязываемым стандартом "хорошая должность в крупной компании, развлекуха по выходным да два раза в год с семьёй - обязательный Тайланд или Ойропа" даже несколько больше, чем у выросших в столицах. А так как возможностей пройти по данному маршруту, увы, чуть меньше, то народ лишь с ещё большей жаждой ждёт похода в турбюро, на стадион или, на крайняк, в шалман. Он же до поры до времени воспринимал глубинку как некий эшелон, который острее чувствует, больше знает и которому всё ещё важна настоящая страна, а не собственная задница, но... Это было жуткое для него открытие - видеть такой низкий и даже, если хотите, предательский предел мечтаний и устремлений у совершенно точно не менее талантливых, умных и всё понимающих ровесников, воспитанных с ним по сути в одном времени и в одной среде. Более того, они встречно пытались раскрыть Ивану глаза на его спокойное комфортное счастье. Вместо уникальной рукописи тома среднерусских городов все чаще выдавали помятый псевдо-столичный ксерокс.
Его уход с работы тоже большинство сочли недовольством от то ли недополученного места, то ли несходства характеров с руководством, никому не пришло в голову, что на такие перемены можно решится именно ради общего, а не личного. Кто-то рассуждал о "кризисе среднего возраста", кто-то прикидывал изломы судьбы и призывал вернуться в точку начала, где было уютно и понятно, кто-то и вовсе тактично молчал об ищущем реализации безразмерном себастьяновом тщеславии. Но никто не принимал на веру, что подобный радикализм, если и может быть чем-то объясним, то только пониманием и переживанием за грядущую обрывность русской ниточки. И тогда: ни дом, ни дети-внуки, ни работа, ни загранки - ничего не могло встать хотя бы рядом со стыдом, которое испытывал Иван за происходящее вокруг в его родной стране. И ощущением не только общей беды, но и собственной вины, раз он такой сильный и даровитый, молодой и наблюдательный проморгал и потерял завещанное, сокровенное, за что раньше отдавали без лишних раздумий свои чистые сердца и что, если ещё и оставалось, и отдавалось в живущих, то лишь каким-то уже спорадическим нервным смехом после очередного залива глаз.
Вообще как-то так всё время получалось, что признавая за Иваном природный пытливый ум и стремление говорить правду в лицо, сегодняшние люди сразу проецировали это на другие составляющие: раз он такой умный - значит, непременно что-то хитрит, да и правда у него вовсе не для лечения - а лишь демонстрация острого язычка да элемент собственного высокомерия и наблюдательности. Стремление Ивана быть больше полезным другим, чем себе, всеми своими талантами, нормальное, обычное такое русское стремление, в итоге оборачивалось для него всегда лишь тремя форматами: либо ему категорически не верили и отворачивались, либо возводили в разряд клоуна, "рыцаря бедного" и наслаждались бесплатным представлением очередного воплощения Дон Идиота, либо использовали по полной до момента, когда уже переходили черту доброты и гостеприимства, а отчего-то начинали почитать Ивана вечной и добровольной прислугой. В такие минуты Иван начинал переоценивать своё беззаветное служение очередному товариществу и, что называется, сбрыкивать. До следующего раза. И обидно было не столько даже за разочарование собственно в этих людях, а за то, что они не могли, не умели уже встречно доверится, стать похожим, открытым, сторожили свои гнёзда и хоронили заживо души. Одних практически всё устраивало по жизни. Другие понимали, но сделать шаг за пределы словес отказывались. Их объединяло малодушие.
Только с Машей прорастало ввысь нечто большее, светлое и взаимное. Но это было пусть и похожее чувство, но всё-таки несколько иное. И даже, возможно, на облачко ниже того, что искал Иван в идеалистическом полёте братства. Эх, если бы люди поняли, что это реально, что это намного важнее сегодняшних местечковых битв, что это и есть высшее благо, и есть та самая наша национальная идея (да называйте как хотите!), которую не принято обсуждать вслух, чтоб не расплескать, но которую только и можно завещать своим детям как свободный от извращений мир и никакой иной. Именно тогда всё стало бы проще, понятнее и счастливее.
"Не хочешь, чтоб мы тебя тут дымом заволокли, так и скажи".
Все эти мысли пронеслись в голове Себастьяна словно в каком-то жутком припадке, который парализует тело, давит, сжимает, связывает путами, но мысль от этого становится ясной, кристальной и завораживающей одновременно как капелька воды на кончике зелёного листочка ранним поливочным утром.
Севастьянов посмотрел на кресло Мирона Мечика своими всё ещё отрешенными глазами, пытаясь отойти от чудовищной фразы "кто тебя послал?", ища объяснения и тут возникшему недоверию.
Старика в кресле не было. Спустя несколько секунд послышалось старческое кряхтение, потом вошел и сам Мирон, волоча объемную тетрадь с тяжеловесной обложкой, сделанной, похоже, из какого-то особого сорта картона. Он молча протянул её Ивану, тот также молча открыл её наугад. Аккуратным, практически каллиграфическим почерком в ней было выведено чёрными чернилами по синим параллельным линиям:
"Вчера с сыном __ Серго случилось неприятность. Он намеренно испортил красками старинную семейную реликвию - икону, хранившуюся в шкафу. Пришлось __ браться за кисть и рисовать портрет матери. Художник из__ не особый. Но дипломат - да. "Уважай чужие убеждения". Так __ и сказал. Серго озадачен.
Октябрята-безбожники. Парадоксальное созвучие".
Себастьян в растерянности перелетел в самое начало. Здесь почерк был ещё не столь читабелен, а чернила были красными.
"Грузинская нефтепроводная республика. Известно. Что ещё здесь нужно Британии как не очередная колония! Да и другим… «Стандарт-Ойль», Оттоманский банк - жмут со всех сторон. Уклонист Р. в Тифлисе открыто показал __ акции, что получил за поддержку. Оттиск бумаги не жжет руки. Хвалился продажностью, стало быть. Страшно представить, что станет с краем, если у них пройдёт вся эта затея. Получил задание. Мусаватская контрразведка. Надеюсь, __ сможет и не такое".
- Что это? Дневник? - Иван, как ни странно, заговорил спокойно, без всплеска ожидаемых эмоций.
- Если б я знал, Иван Николаевич, то доложил бы уж давно куда следует. А так... - старик отчего-то смутился, - Храню.
- А откуда он у Вас?
Мечик опять растворился в кресле, взял чашку с блюдца, помешал сахар - тоже размеренно, без суеты. И только тот факт, что он размешивал сахар в давно остывшем чае выдавал истинное отношение старика к этой минуте.
- Ты не торопись, Ванюша, - во второй раз Севастьянов услышал один и тот же наказ из чужих уст, - Почитай, разберись. А потом и поговорим. Давай-ка обратно завернём его дослед...
Только сейчас Иван заметил у Мечика на коленях невзрачный, потёртый конверт с советским гербом. Однако, вопреки словам ветерана, оставил тетрадь открытой и взглянул ещё на одну запись:
"__ написал, наконец, письмо одному из членов ЦК. Поставил вопрос об учёбе. Время проходит, кругом люди растут, развиваются, и те, которые еще вчера были далеко, сегодня ушли вперед. __ считает, что безбожно отстаёт. Желает продолжить в Бакинском политехе. Или пусть архитектура".
- А причём тут архитектура то? - удивился Иван.
- Высотку МГУ, знаешь? А здания по краям площади Гагарина?
Иван кивнул.
- Надо ли говорить, под чьим руководством...
Иван не удержался и зашелестел страницами, попав вовсе не на московские новостройки того времени, а на "грузинский" период:
"СХ __ изучал справку об осушении Колхидских болот. Планирует культивировать субтропические. Большое дело!"
"СХ __ передал чемоданы с сортами цейлонского чая секретарям райкомов. Вывезли под страхом казни. Пусть теперь попробуют только не вырастить! Не стоит учиться у азиатов хранить секреты".
"СХ __ решил ликвидировать Колхозцентр. Устал объяснять, что наша земля не для зерна и овощей. На следующей неделе у __ будет разговор. Чай, цитрусовые, табак, виноград. Мало".
"ПМ Чиатурские рудники. Доложить ЦК. Настоятельно!"
"ПМ Бурение на шельфе Каспия. Кто сказал, что невозможно? Кто сказал, что не выгодно?"
"ЧК Повеселили вчера __ Старый большевик М назвал __ интеллигентом. Ах, порадовали!"
"ЧК Защищать ли Папулию? С одной стороны, С.О., с другой - язык становится несносным".
"ЧК __ распорядился срочно печатать «О революционном движении в Закавказье». Тренировать подачу!".
"ЧК Нестор Лакоба. "Сердце гор". Такая судьба".
"Образование. Переходим в селах на семилетку. Читать, писать, творить!"
"Образование. Набор учителей в Политех. Проследить лично!"
"Реконструкция Тбилиси. Вчера __ проезжал по новой Руставели. Пришлось обязать одного повара, который лил отходы на новые саженцы, к месяцу общественных работ как недавно с дровами. Как пробудить самосознание?"
"Реконструкция Тбилиси. У __ на совещании сказал архитекторам, чтоб не разрушили ни один храм. Сообщат ли по линии?"
"Реконструкция Тбилиси. Маршрут строек на завтра: ИМЭЛС, лечебный комбинат, музей, лимонадный завод, стадион, редакция газеты. Мало".
Раздел черных чернил заканчивался рядом математических прогрессий:
"Первая пятилетка - умножаем на пять. Вторая - на шесть.
С/х - 31 г. 36%, 39 г. - 86%
Об: 235 млн., 315 млн., 366 млн. в следующем ожидаем более 500 млн."
- Приятно почитать... - неожиданно сказал сам себе "под нос" Севастьянов. - Другой вектор власти!
- Нормальный вектор, Ванюш, если живешь большим делом, большим счётом...
Себастьян посмотрел на деда внимательнее прежнего:
- И всё же, кто автор то, а? Точно он сам? Или за ним тоже следили? Да что это за документ то вообще, Мирон Никанорович?! Как он к Вам попал?
- Длинная история, - стал отнекиваться Мечик, - История даже не столько длинная, сколько странная. Почему и молчу. Опасность тут, Вань. Архив ведь именной искали, рыскали... И, до сих пор, говорят...
- А... а точно не фальсификация? У... уверены?!
Иван уже не был похож на себя недавнего: апатичного, задумчивого. Это было верным следствием двухсотлетней обработки человека от зарождения детектива как жанра в пробирке Эдгара Аллана По и притягательных колонок криминальной хроники в каких-нибудь "Петербургских ведомостях" до огромного вала фильмов-триллеров, которые уже не виделись интересными зрителю без гор трупов и загадочных поступков маньяков. В итоге современный горожанин, пусть даже и Иван Севастьянов, уже не воспринимал всей душой, не пропускал через себя каких-то вестей о трагедиях, смертях, катастрофах без должной интриги.
- Вот, смотрите, 1918 год в начале - быть того не может, чтоб писал уже тогда!
- Да насмотрелся я уже, Иван. Надумался. Уволь. Разбирайся сам. Думай сам!
- Хотя, почерк взрослеет со страницами, размашистей, уверенней рука чувствует, - не слыша старика, продолжал бормотать Себастьян, дойдя до зеленого цвета ближе к концу, но всё ещё ошеломленный столь неожиданной находкой. - Хм, с другой стороны, а как же режим? И почему в третьем лице? Неужели таки соглядатай? Сплошные вопросы...
- Вань, ты послушай, ответ то не в тетради этой, а в поиске...
- Правды... - окончание вдруг само вырвалось у Ивана.
Мария оказалась настолько встревожена голосом Себастьяна, что была готова бросить все свои насущные дела и срочно приехать успокоить его и заодно лично посмотреть на удивительную тетрадь. Но даже больше любопытства ею двигало страстное желание поскорее вернуть Себастьяна на землю, в лоно стереотипов, ну или хотя бы в сонм сомнений, не дать улететь порывчатым воздушным змеем далеко от неё. Это было так необычно для правильной Маши (она даже сама немного удивилась такому желанию), но вместе с тем так уже по-женски. Маша начинала ревновать его к новому конкурентному источнику в его постоянно увядающем желании жить. При этом источнику, который был связан с ней (в её понимании) лишь мимолетно.
А Себастьян... Себастьян жаждал хоть с кем-то поделиться своими открытиями (при всём понимании, что он не имеет права подводить Мечика). Маша была его доверенным лицом во всём, и он даже не замечал (или не хотел замечать) скепсиса в её голосе или впервые появившейся колкости во взгляде. Себастьян безудержно, нарушив данную самому себе клятву стараться быть объективным в этом деле, начал рисовать портрет Кении как этакого активиста, государственника, чистотела. После прочтения "черночернильного" периода 20х-30х им овладел не только тот же пафос, которым сопровождались демонстрации трудящихся, но и та же вера в чудо, сделанное собственными руками. Идти дальше "успехов" и "прорывов" в своём прочтении в область неприятных дискуссий о цене и личности, он не хотел. Он и так был полон энергии от простого сопоставления сегодняшних унылых лиц, по каждому из которых проходила невидимая линия самосозерцания, с теми далекими и неведомыми, ещё недавно простыми и деревенскими, которые только обучившись грамоте, только встав с колен, только ударив по рукам в коммунистической бригаде, вслед за желанием построить свой "новый мир" делали это. Рассудительно, быстро, самоотверженно и по-хозяйски грамотно.
Единственное, что его по-прежнему смущало, так это выбранный формат документа. "Что это? Раздвоение натуры или дополнительный самоконтроль? И, главное, факты согласовываются с книгами – всё так и есть по хронологии! А может он так за собой наблюдал? Ну, не ангел-хранитель же его писал, в конце концов..."
В те дни себастьяновых поисков и размышлений по телевидению шёл опять же «глубоко художественный» фильм с подходящим именем "Апостол", где «невинно севший, но не обрусевший» Иосиф Зельдер, офтальмолог, прекрасно орудовал скальпелем после советского лесоповала, а в кожанках рассекали те самые Фёдоры Ильичи с непонятными лицами. В одном из кадров фильма при аресте отца главного героя крупно показывали подпись, подозрительно похожую на прижизненную подпись Автандила Кении. Иван даже вздрогнул в этот момент, приняв сперва увеличенный телевизионный кадр за очередную страничку дневника. Авторов не смущал даже тот факт, что в "киношном" 1929 году до переезда Кении в Москву было без малого ещё 10 лет.
То назначение главой силового ведомства выглядело бы странным, если продолжать считать Сталина кровавым тираном, а не дальновидным политиком, прекрасно ощущающим предел, когда действующая система начинает пожирать сама себя. Да, Кения был нужен: и как человек, начинавший в грузинском ОГПУ, т.е. знакомый с реалиями и задачами этой внутренней и влиятельной при любых правителях службы, и как партиец, тонко выдавший историю развития партийного движения на Кавказе в нужном ракурсе, и как организатор, сумевший вывести отсталую республику в передовые путём ряда нестандартных решений. Но главное - Кения не раз и не два писал вождю неосторожные для конъюнктурщика письма в защиту арестованных представителей грузинской интеллигенции.
"Нину уговаривать не стал, бесполезно. И.В. сам распорядился".
"17ого 11ого. Наконец то вышло постановление! Считаю, первый успех __ в этом наркомате. Без санкции и суда - никаких привлечений. "Троек" больше нет!"
"Старая гвардия всё требует утвердить новые лимиты по массовым арестам. Бараны. Придётся__ чистить изнутри".
"Судоплатову дали возможность. Этот подвести не должен".
"__ запустил процедуру пересмотра дел. Рискованно, но необходимо".
"Вчера __ листал сделанную подборку. Сотни учёных. Иногда, цвет науки. Почему лесоповал?!"
"Туполев продолжает настаивать на вине. Каратели ё...нные. Мужика надо восстанавливать. Королёв+, Мясищев+, кто ещё?"
"10ого 01ого __ пробил особое техническое бюро. Самолетостроение, порох, артиллерия, броня, химзащита. Хорошо, что не успели загубить всех спецов. Подтянуть молодых пока знания живы!"
"__ пробует перестроить ГУЛАГ. Получается плохо".
"Начались ходоки по особистам. Пусть сперва докажут".
"И.В. вспомнил о Ванникове. Докладная сработала. Хорошо, что не стали торопиться".
И снова столбцы цифр, за каждой из которых шла человеческая судьба.
"Реформы 39ого. Освоб. из лаг. - 223 600 человек, освоб. из колоний - 103 800 человек, 30% "ежовских", осталось порядка миллиона, менее 10% женщин. Продолжить".
- Марусь, ты знаешь о чём я сейчас подумал? Страшно выговорить... О неизбежности крови. Это потом можно снимать хоть "Разбойников", хоть "Покаяние". А в реалиях жизни любая реакционная провокация имеет два выхода - либо быть подавленной, либо быть успешной...
- Успешной?
- Причём даже не так... В любом случае она выигрышна для устроителей условного "подполья", это ведь не их руками-головами рискуется. И так от первых революций до наших дней. Вчера вот про Ближний Восток опять показывали
- Да там же разные ситуации...
- Win-win situation, Марусь! Создаешь провокаторов, запускаешь подполье, разворачиваешь сеть голосов, листовок, песен, и даже если твоих "идейных засланцев" берут, репрессируют, пусть даже расстреливают (а как иначе, там учение древнее троцких и перевоспитать нереально), пусть даже ошибаясь порой во встречном запале, ты там, вдалеке от событий всё равно в выигрыше - ведь если не получается взять реальную власть, начинаешь вопить (а вопить эти сценаристы от природы умеют сильнее всего) о злодеях по локоть в крови. Беспрерывные пробы пера чужими руками, но в любом случае - в свой трактат! Но, помяни моё слово, Маруся, самые жесткие, циничные и бесчеловечные правители невидимы.
- Ваня, если ты сейчас скажешь, что ГУЛАГ неизбежен, я просто тебя не узнаю.
- Думаешь, я страдаю по сильной руке и мечтаю о периметрах колючей проволоки? Думаешь, я их защищаю?! Нет, конечно! Но ты пойми, что первоначальное свинство вовсе не в тех, кто так болезненно реагирует в режиме средних веков, а тех, кто всё это затевает, упиваясь своей безнаказанностью и желанием распоряжаться чужими судьбами. Ведь именно здесь идёт заявка на уровне Божьих прав! Не успеют родители дать тебе тело, а небесный посланник вдохнуть таланты и шанс на прекрасную судьбу как местные, то же, знаешь ли, когда-то че-ло-ве-ки, вешают тебе чип-клеймо, завешивают глаза завесой, мутят мозг и держат в чулане с кинопроектором и пряником по их решению. И ещё надо подумать, что лучше: архипелаг ГУЛАГ или сегодняшний «архипелаг Гуляк» в изданном жизнью произведении? Мы сейчас тоже под режимом. А то, что он невидим, не отменяет того, что он планомерно уничтожает, а не создаёт.
- Как ты можешь так говорить?!
- Да легко, Марусь. Ты в суть этих раскрученных и утвержденных стереотипами злодеев взгляни! Никакого особого благосостояния, никакой роскоши. Зато что у Сталина, что у Кении огромная библиотека с личными пометками на страницах... А человек только тогда и остаётся человеком, когда властен управлять, но не скатывается до животного.
Маша молчала. Наконец послышалось:
- Это они то не скатывались? Что с тобой, Иван? - трубка сопела, - Плохая тетрадка. Чёрная. Раз ты сам таким стал...
- Постой, Маша! Если не хочешь о материальном, просто возьми ситуацию с диверсиями в крупных городах? Даже во время той большой войны ты слышала что-нибудь о таком? То-то и оно! А сейчас, вроде бы в мирное время, напротив...
То ли посыл был уже слабоват, то ли Машина гордыня дожала её девичью душу, но в ответ Себастьяну лишь раздались прерывистые и частые как террористические взрывы гражданского населения гудки.
«Неприцельная стрельба. Большой расход… МО живет старыми догмами. Вооружить автоматами границу + заказать противотанковые орудия по линии НКВД».
«Нужен контроль радио. Это те же автоматы! А лучше б были учителя».
«Продули. Старостины - на заметку».
«Ладно склоняют фамилию… Пророчу ___ очернят. ___ по-особенному очернят. С радостью и на века».
Иногда Себастьян листал тетрадь наугад. Попадались строчки не только о больших, но и о житейских делах. Например: «Заказать пошив костюмов. Размер больше». В двух местах он обнаружил корешки, вырванных, словно по линейке, страниц. Номера 31, 39, 45 и 49 имели характерные загибы уголков. Время от времени написанное выглядело предостережением, странным для технократа: «Сегодня, вписывая секретные сведения от руки в готовый приказ, __ подумал, что вместе с печатным словом пришло обезличивание. Массовая технология – всегда ли благо?».
Отдельного внимания заслуживали рисунки на полях: от простеньких спиралей и квадратов до весьма говорящих терновых ветвей и имитаций маленьких человеческих следов сверху вниз. Иван, не в силах совладать с любопытством, не раз забегал вперёд и уже знал, что всё закончится фразой, написанной простым карандашом на обложке. Но это вовсе не отменяло интереса к детальному, буквально – построчному знакомству с разноцветными периодами исторического дневника. Объяснения некоторых из заметок Иван находил только изрядно покопавшись в открытых публикациях и воспоминаниях современников того периода. При этом, он взял себе за правило стараться следовать не живописным трактовкам, а, по возможности, документальным фактам.
В целом, увлекательное погружение в мир иных, зачастую уже трудно представляемых себе, реалий по-своему меняло сознание Ивана: он начал избегать как слежки электронного сияния вездесущих экранов «глобальной деревни», мелочные темы бесконечных дебатов развлекающихся «одноклассников» раздражали его низким уровнем знаний и культуры на фоне авторских попыток переосмысления. Это магическое воздействие чужой личности иногда приводило к смешному, даже нелепому. Насыпая себе в чашку цикория, Себастьян бессознательно «спотыкался» о ЦК.
Хотя больше всего, пожалуй, Иваном двигала потаенная радостная надежда, что и его собственная книга, как и эта загадочная тетрадка, даже не дописанная до финальной точки, когда-нибудь найдет пусть одинокого, но такого же увлекающегося и внимательного читателя.
Военный период был неровным, строчки словно прыгали на ухабах. А, возможно, и взаправду писались прямо в пути…
«Партизанское движение – центр всех усилий. ОМСБОН был нужен как воздух! ___ спит с картами».
«___ взял в ГКО тему минометов, боеприпасов и винтовок. На очереди – танки. Нас всего пятеро, надо тянуть. Устинов и Новиков - на доклад. Чую дожмут ___ спецы с этими винтовками…».
«Черчилль предложил охранять каспийскую нефть. Американцы - разместить свои войска ПВО на Дальнем Востоке. И.В. прав – мы их потом оттуда не выведем. Реальной помощи не предлагают! Выжидают. Союзнички».
«Статистика последних месяцев по заградотрядам: задержано 140 755 военнослужащих. Из них арестовано 3980 человек, расстреляно 1189 человек, направлено в штрафные роты 2776 человек, штрафные батальоны 185 человек, возвращено в свои части и на пересыльные пункты 131 094 человека. Вопрос психологии».
«Когда услышал от С.Б. про мандариновые рощи захотелось выгнать его из кабинета. Понравились Леселидзе и Гречко. Проверить на надежность».
«Хозяина не узнать. Переживает за ратинца. Не знаю как сам буду, когда Серго окажется в тылу у немцев».
«Сегодня определились с Тегераном. Нужна очень тщательная подготовка».
«229 тысяч, 2852 эшелона, 1326 шоссейных и железнодорожных мостов».
- Ты всё с тетрадкой в обнимку? – увидев знакомый номер на мобильном и стараясь подавить свою радость, съязвила Маша.
- Ну, скорее, параллельно учу историю. Закупил себе гору книг сегодня. Сейчас читаю переговоры с союзниками. Мало что знал, но интуитивно так и думал…
- Опять ты за своё!
Иван словно не замечал:
- Было ощущение, а теперь оно стало уверенностью, что само смертоубийственное противостояние СССР с Германией спровоцировали извне. Почему так мало пишут, что до войны мы не раз предпринимали попытки отладить систему коллективной безопасности против ожидаемой гитлеровской агрессии в Европе. Эти наши вечные, общепланетарные предложения, которые так и не были приняты по вине западных держав. … Вот, цитирую, благо под рукой:
«Советская сторона совершенно четко заявила, какое количество танковых, авиационных, пехотных, флотских соединений готов выставить СССР для борьбы с врагом. Польское правительство ответило отказом, Англия и Франция отделались общими декларативными заявлениями. Против Германии они готовы были в случае благоприятного исхода переговоров выставить не более трети своих формирований. Грубо говоря, лишь десятую часть того, что предлагал Советский Союз. Мало того, английские и французские представители заявили, что, собственно, не имеют полномочий подписывать эти документы. Словом, игра продолжалась. Чем это обернулось для народов Европы, мы давно знаем...»
- Знаешь, - продолжил с едва заметным вздохом Иван, - Если историю попытаться изучить не посредством полуисторических клише, а по документам (которые, к сожалению, тоже умело ретушируются, но всё-таки несколько реже) или лучше - по живым воспоминаниям очевидцев событий, то многое будет действительно удивительной новостью. Когда Черчиллю доложили о том, что немцы перешли границы СССР, он произнес примечательную фразу: "Англия спасена!". Англосаксы как никто умели и умеют воевать чужими руками. Для них это шахматная карта мира, а не реальные жертвы. Своеобразная bead game. И потом только и делали, что старались подольше держать как натянутую струну – не ослаблять, но и не порвать… Деритесь до изнеможения друг с другом…
- Ваня…
- Даже в «союзнической» Второй мировой Британия по-прежнему пыталась отрезать нас от Восточной Европы! Проплаченное подполье в Варшаве, потом восстание в Словакии… И при этом шептались с противником. Где, кстати, до сих пор документы о переговорах Гесса с Гамильтоном? В очередной раз отложены? О каком историзме мы можем говорить?! О какой справедливости, Марусь? Геополитика не меняется в главном. Макро-масштабах! И точно в таких же масштабах переделывается история. Война против нас бесконечная и уже неприкрытая. А мы всё на дружбу надеемся, на мир во всём мире!
- Потише, Ваня…
- Марусь, а представь, что итоги той войны ровно обратные. Русь поделили на части влияния, новые государства. Можешь себе представить, чтоб у нас вдруг, на этой земле американцы стали внедрять свой план Маршалла? Чтоб не соки высасывали, а позволили голову поднять, флаг натянуть, а потом – и объединиться вновь? Чтоб жить в плане комфорта дали лучше победителей? Можешь? Честно, можешь?!
- Нет.
- То-то… Сегодня уже почти никто не помнит, что у нас с союзниками была договоренность об обмене секретными технологиями. Такое соглашение было подписано еще в начале войны. Увы... Уже летом сорок третьего Рузвельт и Черчилль на встрече в Квебеке подписали своё тайное соглашение о совместных работах в области атома. Стоит ли говорить, куда был направлен ядерный вектор? Сразу же после высадки союзников в Европе американцы сформировали особую группу, в задачу которой входил захват на немецкой территории и вывоз в США всего, что имело отношение к урану - как оборудования, так и людей. И надо сказать, преуспели, пока мы там с вермахтом махались… Основные запасы урана в различных формах были вывезены союзниками в лице американской разведки с немецкой территории, в том числе с той её части, которая отводилась под контроль СССР. СМЕРШевцы опоздали буквально на несколько дней. В Кремле тема такого поведения союзников обсуждалась на самом верху. Предложением Молотова было выразить ноту протеста, Кения предложил тактично промолчать. В итоге было принято решение ни каким образом не реагировать, чтобы не подтвердить наш интерес к тематике. К этому же защитному механизму относится реакция Сталина на одной из трехсторонних послевоенных конференций, где ему в обтекаемой форме было заявлено об имеющихся у союзников разработках сверхоружия. В воспоминаниях английских дипломатов реакция описана как «лицо осталось равнодушным, старик, по видимому, ничего не понял…». Самое интересное, что именно эти два эпизода «молчания Советов» и легли в основу аналитического прогноза спецслужб США, что СССР сможет обладать собственным ядерным оружием не ранее конца 50х-начала 60х. Более того, мы ещё эти их прогнозы к их же удивлению у себя в Союзе перевели и издали широким тиражом в виде такой научно-популярной брошюрки об атомной бомбе. Типа далёкая фантастика. А сами, работая втихаря, уже в шаге от изделия были.
- Ну и промахнулись они, дураки… Что ж ты так переживаешь? Наоборот, радоваться надо смекалке нашей.
- Так ведь ничего не изменилось в плане силовой поддержки геополитики. Разве только к атому и космосу добавились оцифрованные финансы и медийное оружие. Только у нас защитников и мыслителей наверху уже нет. Ничто теперь не поможет кроме веры вперемешку с авось да собственной башки. А тогда были!
Заметь, ещё война в Европе не стихла, а США уже в августе 45ого варварски сбросили атомное оружие на Хиросиму и Нагасаки. Акт устрашения удался на славу! При этом, 2ого подписывается капитуляция Японии, а 14ого уже в Москве. И, знаешь, на чём настаивали? Дай тебе ещё зачитаю:
«14 сентября американская делегация под руководством М. Колмера, посетившая Москву, заговорила с советским правительством в новом тоне. Американцы вели переговоры со Сталиным по поводу предоставления СССР займа, и в обмен на экономическую помощь делегация выдвинула целый список требований. Советский Союз должен был сообщить, какая доля его производства идет на вооружение, предоставить американцам важнейшие данные об отечественной экономике и дать возможность проверить точность этих данных. Далее, Советский Союз должен был взять на себя обязательство не оказывать политической помощи Восточной Европе и сообщить содержание торговых договоров с этими странами. Как в СССР, так и в странах Восточной Европы, находящихся под его контролем, должна быть гарантирована защита американской собственности, право распространять американские книги, журналы, газеты и кинофильмы. Наконец, американцы настаивали на выводе советских оккупационных войск из Восточной Европы. Естественно, Сталин, несмотря на тяжелейшее экономическое положение страны, от займа на таких условиях отказался».
- Ну как, есть такое в учебниках? И разве не эту реальность мы теперь наблюдаем за окном?
- Интересно…
- Интересно – это не то слово! Ведь на волоске висела нация тогда. План то ударов по нам, ещё месяц назад «союзникам», был свёрстан! Это ли не подлость и низость? При этом они даже на очередные испытания в Бикини наших пригласили! Показать, так сказать, свой грозный нрав… Читаю дальше:
«Уже на следующий день после официального окончания Второй мировой, в США был подписан Меморандум 329, который ставил перед американскими военными следующую задачу: «Отобрать приблизительно 20 наиболее важных целей, пригодных для стратегической атомной бомбардировки в СССР и на контролируемой им территории». В приложении определялись критерии для отбора городов, предложенных Объединенным разведывательным комитетом. Цели для бомбардировок отбирались с учетом:
1) производственных мощностей, особенно производства самолетов и другого вооружения;
2) наличия государственных и административных учреждений;
3) наличия научно-технических учреждений.
В списке советских городов, которые должны были разделить судьбу Хиросимы, были Москва, Горький, Куйбышев, Свердловск, Новосибирск, Омск, Саратов, Казань, Ленинград, Баку, Ташкент, Челябинск, Нижний Тагил, Магнитогорск, Пермь, Тбилиси, Новокузнецк, Грозный, Иркутск и Ярославль - в то время в них проживало 13 миллионов человек. Планировалось также уничтожение Транссибирской магистрали.
Если к августу 1945 года американцы располагали всего лишь двумя атомными бомбами, использованными против Японии, то уже к концу этого года в их арсенале находилось почти 200 таких бомб.
А ведь речь шла не об обороне от возможной «советской агрессии», а о нападении! В 1945 году комитет начальников штабов в своем секретном докладе рекомендовал напасть на СССР, причем с применением атомного оружия, не только в случае агрессии нашей страны, но и в том случае, если успехи Советского Союза в области экономики и науки указывали бы на то, что он имеет возможность «в конечном итоге напасть на США или создать оборону против нашего нападения».
- Не слабо, да? Как говориться – найди на карте себя или своих предков и поклонись в ноги тем, почему это не произошло. И перестаньте уже задавать вопросы Ирану! Далее процесс развивался и дополнялся. Они никак не могли определиться сколько городов и когда бомбить. Всё им мало казалось… Боязно. Ссыкливо.
«К середине 1948 года был составлен план «Чариотир», согласно которому в первые тридцать дней планировалось сбросить 133 атомные бомбы на 70 советских городов, в том числе 8 бомб на Москву и 7 - на Ленинград. На втором этапе, который должен был продлиться еще два года, предполагалось сбросить на СССР еще 200 атомных и 250 тысяч тонн обычных бомб. Не успел год закончиться, как по американским штабам был разослан новый план, «Флитвуд». Противостояние двух сверхдержав нарастало, и оперативный план САК ЕВП 1-49, представленный комитету начальников штабов главнокомандующим американскими ВВС 21 декабря 1948 года, исходил уже из того, что война с Советским Союзом начнется до 1 апреля 1949 года».
- Ужас, Вань. Как раз моя бабушка родилась в апреле 49ого…
- Знаешь, Марусь… Я вот о другом всё время думаю, когда тетрадь читаю. Почему чёрная неблагодарность достаётся постфактум самым ярким, самым деятельным, самым неординарным? Такое ощущение, что неспособная серость просто мстит таким образом Богу за недоданное ей. И даже не понимает, что тем самым ещё больше демонстрирует своё убожество. Вот взять того же Кению. Орден Суворова! Почётный гражданин СССР за то, что ответную бомбу сделал - пожизненно! Ведь именно ему поручили это сложнейшее дело, тот самый волосок, сложнейший пробег под куполом цирка на грани разведки, науки и политики. И что вместо благодарности? Что?!
- В истории по разному всё же бывает…
- Да, брось… Вот Петра Первого они будут всегда вылизывать. Да и последних угодных им миш, борей и вованов - не тронут… Хотя, ты знаешь, я не люблю банальных суждений и простых выводов, но чем больше переосмысливаю прочитанное, тем явственнее получается система многолетнего целенаправленного уничтожения собственного народа любой из правящих в России последние сотни лет элит. Смотри, навязав одну религию – уничтожали другой. Внедрив Романовых – захотели убрать и их. Сделав революцию в интернациональных целях – оказались поражены возвращением национального самосознания. При этом, кого только не уничтожали: духовенство, офицерство, дворянство, потом дошла очередь и до рядового крестьянства. Сейчас, очередной виток - просто национальное уничтожение и переход к нео-архаике. Каждый раз мы в новых условиях мутировали и выдавали новое, своё, правильное и чистое. Но круг сужается: деревни нет, гены отредактированы, контроль повсеместен, сумеем ли?! Интересно, вот те, кто пишет эту пост-истерию вместо истории, они ведь действительно считают, что таким образом её меняют. Неужели, мы им в этот раз поверим и сдадимся?
- Но для этого людям нужна уверенность в том, что ты говоришь. А как найти правду то, Вань?
- Маша, ты меня удивляешь, открой глаза! Тот факт, что мы сейчас живём в зависимой, слабой, больной и неуважаемой в мире стране под руководством непонятных людей – это ли не ответ почему действительно единственному за всю её историю почетному гражданину СССР в ней нет места?
Иван вытер лоб.
- Вот тебе ещё пример - члены того советского правительства, в том числе и члены Политбюро, не прятали своих детей от фронта. У Сталина все три сына - двое родных и приемный - воевали в действующей армии. У Микояна, Фрунзе, Хрущева... Мало кто знает, как Сталин переживал смерть сына… Вызывал ночами оставшуюся дочку и часы воспоминаний, полных Яковом… И сравни это всё с нынешней «золотой» молодёжью, кутящей под прикрытием родителей в том самом Лондоне. Какая тебе правда ещё нужна, Маша?!
- Ты меня правда любишь?
«Тотальную секретность, разведку, руки я обеспечу, но кто будет созидать?»
«Надежная база спецсырья. Иначе - никак. Как В.М. этого не понимал?»
«Когда читал письмо Флерова___ задумался, везде ли могут писать первым лицам государства. Для прошений или по делу. Особенно по делу».
«Не зря Р.О. гостил __ в 39ом. Свой человек. Контакт отладим».
«И.В. с 12 по 16 августа занимался только этой темой! Спецком с невероятными полномочиями. А как иначе то? Думаю и ___ к концу года уйдёт из МВД».
«___ решил толкать Игоря. Будет ему – хижина лесника. А академики ещё те му…ки!»
«Надо наградить геологов в Кривом Роге. Не забывать про рядовых + обеспечение быта и просвещение. А то уже начали женщин на объект водить».
«Брат Кикоина – хороший пример другим. ___ ездил в лабораторию. Прояснил вопрос. Надеюсь услышали».
«Если ещё раз ___ узнает о дозах у главных голов – придётся запрещать через медиков. То наездники, то охота. Как дети…»
«Что значит партийное руководство? Руководство бывает правильным и неправильным».
«Дни новой эры наступили. Он видел орла!»
В этот раз Себастьяну позвонил не Мечик, не Маша, а Мартынов – старый приятель студенческих времён. Он любил обсуждать время от времени с Иваном новости спорта, сплетни масс-культуры и, особенно почему-то, последние перестановки в Правительстве. Хотя сам не только в Правительстве, но и вообще в государственных структурах никогда не работал, а как ушёл на последних курсах в тему строительства и ремонта, так и «штукатурил».
- Ну, ты, Вань, и нашёл темку то… Видимо, совсем на вольных хлебах заняться нечем – сразу задал обычный ироничный тон собеседник.
- Мартын, не надо так, - попытался оборвать Севастьянов, - Ты ведь знаешь, почему я ушёл. Не раз говорили…
- Да только с ребятами не ожидали, что ты и вправду… Странно даже как-то стало, когда я только узнал… - Мартынов настойчиво искал то единственное слово, чтоб и не обидеть, но и не подтвердить желание идти следом и, наконец, отыскал его, - Крут.
- Да причём здесь крутость?
- Ну как… Типа поступок. Только вот занятие, повторюсь, какое-то праздное ты отыскал взамен. Копаться в старом белье. Извини, но, это никому не интересно. По-моему, там всё уже топано-перетопано.
- Штопано-перештопано – отозвался Иван, - Вот именно, что затоптано до неузнаваемости. Причём грязью. Ты ещё западных «исследователей» почитай. Про гнилые зубы, обязательное пенсне и сплошные надругательства над пионерками. Виттлина, например. Который и в России то, правда, ни разу не был. Но ведь это для них и не важно…
- Ну, не знаю. Я больше своим доверяю. Мою двоюродную тетку как-то действительно в «воронок» прям в летнем платьице чуть из сада в Сокольниках не забрали. Пара военных в чине полковников. Красивая была по молодости. Спасло только, что папка (тогда, конечно, пупс ещё!) с качелей спрыгнул, подбежал и разрыдался. Ты что! У нас это семейная легенда, - Мартынов, оценив встречное молчание, попробовал хохотнуть, - С другой стороны, те хоть баб любили, а сегодняшние – всё больше по пацанам!
- А ты в курсе, как это клише лепили то? Что инкриминированные списки любовниц один в один со списком генерала из кремлевской охраны совпали, а в реальном деле Кении только некая Ляля Дроздова фигурировала, да и то непонятно как? Вообще, знаешь, у этого сексуального уклона – особая роль. Ведущая напрямую от психоаналитиков. Ты лучше, Мартын, подумай на досуге, почему и у Распутина такой же образ втемяшили. Вредоносный и похотливый. А знаешь ли, что обвинительное заключение с акцентом на моральный упадок разослали по сейфам парткомов и поручили ознакомить номенклатуру? Под личную роспись! Ах, это сладкое прикосновение к «тайне»… Принудительная промывка мозгов. Школа! Не удивительно, что страну тут же накрыла волна слухов и стишков а-ля «вышел из доверия». И до сих пор ведь не отстают. Все эти сегодняшние историки от МГУ, наследники Адели Исааковны, хронически снимающее «хроники», где ненависть прям в каждом кадре разливается… Мартын, ты ж не глупый парень. Это ли не доказательство от противного?
- Но ведь был же суд. Его ж не сразу расстреляли…
- Его ли? А ты в курсе, что само, так называемое дело, которое к слову до сих пор отчего-то засекречено, на 90 процентов состоит не из подлинных документов и протоколов, а из неких заверенных машинописных копий. Что расследование вел сам генпрокурор. Лично. И что в материалах нет ни нормального фото подсудимого, ни его подписи. Да что там говорить – дактилоскопии, нормальной процедуры для любых времен при аресте, сделано не было. Ни одной очной ставки. Никто и не видел-то толком, кто же там содержался всё лето пятьдесят третьего за дверью штаба МВО. Говорят только: шарф, пальто, шляпа.
- Так ведь письма были. С прошениями о помиловании…
- А как могло быть иначе? Там ведь и у смерти несколько версий. Танки в Москве, запущенные в этот же день слухи о денежной реформе. Атака его дома бронетранспортёрами. Вынос некоего трупа на глазах свидетелей. Так был ли он на заседании в Кремле, после которого его якобы вывезли укутанным в ковёр? Там не просто расхождение в деталях. Там даже «арестовывателей» сразу несколько! И все мемуары пишут.
Чего же ты хочешь, Мартын. Застрелить одного из членов Политбюро без суда и следствия, а потом краткое пояснение на первой полосе «Правды»? Уж на что ко всему привыкший у нас народ, но это вряд ли бы понял… Особенно с учётом им же сделанной бомбы. А тут соблюдение видимых формальностей: арест, следствие, суд. Причём абсолютно закрытый в отличие от тех же процессов над «врагами народа» в 30тых… Кроме того, письма – это не только доказательство якобы жизни героя, но и демонстрация его признания, покорности, падения… Только вот по свидетельствам тех, кто был допущен к архиву, никакого графолога не нужно, чтобы увидеть: некоторые документы, те, что Кения якобы составлял от руки, написаны вообще разным почерком!
- А кто его настоящий почерк то знает? – сердито вставил Мартынов.
Иван на секунду замер, осознав, что чуть не заигрался и старательно, хоть и весьма резковато, перевёл тему:
- Я могу не по почерку, а по родному когда-то атому судить. Вот наткнулся в мемуарах: «...В особо острых ситуациях звонил прямо Кении. Если его не было на месте, видимо, ему сразу докладывали и он, не дожидаясь повторного вызова, перезванивал сам, задавая вопрос: "Ну, в чем там дело?". Маленький штришок, но важнейший, Мартын! До последнего в Минсредмаше было принято перезванивать, если пропустил чей-то звонок. Это было неким негласным правилом, проявлением культуры и единства цели. Не важны были регалии и прочие условности. Он же их набирал как единую команду… И, знаешь… Когда на Курчатова и других начали давить с «показаниями», ответ был один: «Если б не он, Кения, бомбы не было бы». Сейчас название сменили на «госкорпорацию», но вместо корпоративности всё стало ровно наоборот. Мне тут рассказали как помощник одного руководителя позвонил советнику другого с просьбой чуть ниже стоящего по рангу зайти в высокий кабинет, чтоб его поздравили с днем рождения.
- Ты что? Шутишь сейчас, Иван?
«Голда Горбман, Перл Карповская, Дора Хазан, Эсфирь Гурвич (список только жен – 21 имя)».
«Вчера у И.В. вышел спор. Добровольное выселение из столицы. Создадим им государство – вот и уедут. Но есть мнение, что главные останутся. Безродные космополиты. Неточное определение. ___ бы использовал во благо. Но способны ли они на это?»
«В составе СК под началом ___ три управления — первое (ядерное оружие, атомные энергетика и промышленность), второе (ракетная техника) и третье (электроника, радары, зенитно-ракетные комплексы, управляемые ракеты). Ах, какие здесь мозги, какая работоспособность и каков кулак!»
«Не копировать Запад! С умом и с расчётом. Дешевле и лучше. Иначе надорвёмся».
«___ сегодня узнал, что Хозяин хочет замахнуться на доллар в мировой торговле. Переселение отдельных, если будет – поголосят, но простят. А вот этого нет».
«Тринадцать лет без съездов и теперь эта новость. Хозяин хочет освободиться от должности секретаря. ___ предложил Политбюро отчитаться перед съездом. СовМин, Спецкомитет ____ и другие атрибуты – вот был бы хозяйственный ход! Оставить им только пропаганду».
«После потери Власика и смерти Косынкина с середины февраля И.В. не приезжает в Кремль, заперся на даче. Ощущение опасности».
«Кто управляет Игнатьевым?!»
Эта фраза была концевой за март 53его. Потом ещё одна вырванная, но уже не по линейке, страница. А потом. «Вождь умер». И подчеркнуто красными чернилами. На полях стояла точка того же алого цвета. Словно автор задержал перо в раздумьях. Оставшиеся и немногочисленные были полны новых дел, планов и знаковых цифр. Судя по ровному стилю, автор не ожидал, что жить осталось несколько листков.
«Кольцевое столичное строительство дополним кругом ПВО».
«Сегодня краем глаза ___ увидел списки с госдачами, спецшколами и спецобслуживанием. Из СК ___, как всегда, лишь малая часть. Сплошные трибуны. Бездельники!»
«Снять паспортные ограничения. Свои национальные ордена – неплохая идея для разворота в республиках!»
«Амнистия нужна. Вопрос – какая?».
«Конрад Аденауэр + Тито + Даже этот +».
«В ближайшие пять лет, похоже, мы удивим небо».
На последних двух фразах Себастьян задержался. Вряд ли в словах о небе было о чём-то духовном, скорее - о военных ракетах. А вот борьба по линии народившейся партократии с осознающей свою силу технократией проявлялась уже отчётливо, как новый фотоснимок в свете красного наблюдающего фонаря. Не это ли стало причиной скорой развязки? Севастьянов вспомнил отчего-то рвение былых знакомых комсомольцев, этих ребят особого рода, которые своей избранной вершиной или попросту «Вышкой» называли либо Высшую школу КГБ либо Высшую партийную школу КПСС, но уж никак не МВТУ им. Баумана. Если спроектировать на пятидесятые, то именно тогда окончательно первых революционеров, своеобразных идейных разрушителей старого мироустройства, неминуемо должны были сменить либо новые господа, либо новые созидатели. Войны, разруха, голод, неграмотность, просто время – объективно задержали этот процесс, но именно по этой линии шла борьба за будущее. И победили (в борьбе, а не в светлом будущем страны) именно те, у которых было время на интриги, коалиции и звериный оскал для защиты меченной территории. Ведь профессионал мог заниматься любимым делом в любой системе, а партаппаратчик - вряд ли.
Себастьян читал вслед за дневником прямую стенограмму выступающих на партийной сходке с разбором Кении и его прямо таки выворачивало от невнятности большинства выступающих, зато чётко ощущалось именно большинство, а точнее - стайность. Пронзила мысль, что наверх чаще попадают люди не только с патологической жаждой власти, но и элементарно не умеющее делать что-то лично, своими руками или головой, не умеющие элементарно выражать свои мысли - иначе бы им нашлось дело – на заводе, в конструкторском бюро, на поле, наконец… Пленум выглядел как добровольный плен. И опереди Кения своих конкурентов не в делах, а в политической борьбе, эти же фамилии «из зала» так же, по тем же шаблонам, клеймили и обличали сегодняшний президиум. В котором кое-кто, если не каждый, явно был честертоновским четвергом.
И ещё Себастьян вспомнил как читал с тем же Мартыном втихаря в студенческой библиотеке стенограмму другого съезда. С выступлениями на фоне разваливающейся на глазах страны. Легкое интуитивное ощущение спектакля чувствовалось и тогда. Просто Ивану не доставало житейской мудрости вовремя понять, в чём же сокрыта фальшь.
Себастьян был сосредоточен и хмур за рулём. Есения это чувствовала и едва сдерживала очередной прилив ненужной, неуместной и уж точно не вовремя пришедшей ревности.
- Дурдом, - вздохнул первым делом Иван, - Я окончательно запутался.
- Ты хоть этим вечером можешь освободить мысли от него?
- Понимаешь, Маш, - словно не замечая, а, скорее, действительно не замечая, продолжил Себастьян, - Попытка судить по делам тоже обречена, если переходить от крупных мазков к деталям. Мы же не знаем, что у него было внутри, какие цели. Даже эта тетрадь могла быть спецом создана для любопытных.
- А как же твой неубиваемый джокер? – поддернула Маша.
- Джокер? - Иван отвлекся от полупустой в этот поздний вечер дороги и недоуменно посмотрел на спутницу.
- Бомба. Ведь она же нас спасла.
- А ты знаешь, что есть версия, по которой в 53ем генералы должны были доставить один боезаряд непосредственно в Кремль, где он хотел использовать её в своих личных целях? Бредовая, но под ней известные фамилии очевидцев. Указание было. Исполнение – нет. А вот цель…
- И ты этому веришь?
- Там шла такая заруба за будущую власть, что поверишь в любой вариант, - Себастьян увидел мигающий зелёный и вопреки своей привычке пролетать на грани жёлтого и красного в этот раз отчего-то притормозил, - Вот, Марусь, тебе одна сторона портрета. Настоящий Человек с большой буквы, не хотел личных регалий, умница, развивал страну, обожествлял настоящие проекты, дела вытаскивал уникальные, пионерные, прорывные! Из стали и чертежей лепил то, что мы и сейчас (полвека спустя, кстати!) называем высокими технологиями. А его, так сказать, конкуренты из партийной номенклатуры, не умеющие реально работать, устали жить будущим. Они хотели закрепиться именно сейчас и именно в высоких званиях. И их было больше.
- Вроде обычное человеческое объяснение, - пожала плечами Маша и задумчиво стала крутить магнитолу в поисках спокойного фона.
- Да, но дело не только в обычном противостоянии самодеятельного одиночки и толпы приближенных лиц. Реконструкция событий и обстоятельств смерти Сталина создаёт впечатление, что кто-то из ближних соратников не позволил врачам вовремя обнаружить приступ. И тот факт, что большинство действующих персонажей отправились в мир иной практически сразу же, неумолимо свидетельствует о том, что не всё тут чисто. Официоз и культурологи прямо таки навязывают вариант «Хрусталёв – машину!», и потому хочется предположить ровно обратное – Кения провёл расследование и нашел ответ. Но не рассчитал силёнки.
- Тогда что тебя смущает, Вань?
- А вот тебе тёмный Кения. Курс государственного развития, который мало кто может предположить из сегодня живущих, но который он начал незамедлительно претворять в жизнь практически сразу после смерти вождя это: единая Германия, восстановление связей с Югославией, разрешение частной собственности в мелких секторах экономики. По сути, он был первый либерал-реформатор! Сюда же приплюсуй вызов работников зарубежных резидентур, курс на самостоятельность республик. При этом, даже если оставить за скобками бомбу, под его началом была сосредоточена очень серьезная и конкретная сила: военизированные части МВД. Да и в армии были сторонники. Ничего не напоминает, Маш?
Есения наконец нашла что-то легкое и романтичное, молча откинулась в кресло и опустила зеркало, поправляя макияж. Иван добавил газа.
- А, может, Кению до сих пор не реабилитировали именно из-за того, что: а) – Севастьянов стал выкидывать поочередно пальцы, держа руку на переключателе скоростей, - В подсознанке он – живое свидетельство страшного режима репрессий. Пугало складывалось годами, жалко терять; б) слишком точное воспроизведение перестроечного сценария, очень схожие шаги, только Мишу проинструктировали не торопиться и опираться уже не на силовиков в лице МВД, а именно на аппарат партии (т.е. ровно на обратную сторону государственного руководства). Это сразу наводит на мысль об анализе событий 53его, а, значит, внешнем и исторически повторяющимся воздействии. Ну и, главное, в) переворот у народа в сознании, в разрыве между клише и реалиями заставит ко всей исторической фактологии и всякому историческому персонажу относиться с настороженностью.
- Хм, - только и ответила Мария, и выдержав паузу, продолжила - Я вот только не пойму чего ты такой печальный? Жалеешь, что я тебя оторвала от очередного расследования?
- Да нет, что ты… - скороговоркой откликнулся Иван, - Просто, подумалось, что современные люди так и не ушли от первобытно-племенного. Чем резче взлёт – тем больше ненависти и желания удержаться вопреки личным данным. Единицы тех, кто смотрит за предел власти и сиюминутности. Наши новые элиты, по сути, реализованная мечта той плеяды партийных секретарей - руководить, но не работать, указывать, но не отвечать... И это вовсе не стереотипность мышления. Это метод управления. И, самое интересное, сегодняшний кровососущий вассал завтра легко может быть сметен под любым радикальным или национальным лозунгом и станет жандармом-полицаем. А вовсе не созидателем и строителем новой страны. Слишком управляем процесс, слишком наглядно… Т.е. это линия фронта между условно свободным казнокрадством и тоталитарной страной с порабощением личности она не так важна – в любом случае и личность, и честность, и даже святость – в проигрыше. Понимаешь?
- Что-то слишком трагично звучит, - Маша не унималась.
- Вот я сочинил это красивое название «Истинная жизнь Автандила Кении». А какова истинная жизнь обывателя, потребителя, читателя? И что лучше «боязнь воронка» или пустота «телеэкранов». А ведь разбавляют нацию, рассудок уже до неприличия и, заметь, как часто вместо «этноса» всё чаще слышится «культура». Более того, появляется «корпоративная культура»! И в таких условиях, получается, обречён не только поиск правды, а сама жизнь. Ведь, чтобы ты не делал, всё можно переиначить, очернить, окружить приставками и суффиксами. И смысл тогда служить другим, делать добро? Личные убеждения? Надежда на небеса?
- А этого разве мало?
- Пойми, Марусь. Ничего не изменить пока мы сами, не отдельные люди, а именно наша толпа, не станем правильным воплощением. Ведь если это до сих пор не удаётся Господу, то уж тем более бесполезно в любой государственной машине. Строи. Партии. Политика. Право… Всё это не нужно, если жить по собственной совести, по заложенному в нас изначально.
- Ну, а твоя собственная жизнь? – не сдержалась и таки ударила по больному Маша, - Ты так красиво рассуждаешь… Прям как тогда при первой встрече… Но это уже становится скучным, я бы даже сказала – нудным.
К её удивлению Иван не сменил темпа, не затормозил, не оскалился, а… кивнул.
- Нудным. Согласен. Только какая может быть своя собственная жизнь вне окружающего мира?! И потом мне уже давно за 30… Долгое время казалось, что это ерунда, а не рубеж, что пока лишь наработка опыта, что всё впереди. Но это то самое «пока», которое длиною в вечность… И я уже опоздал. Да-да. Опоздал, - Себастьян открыл левое боковое стекло и смачно плюнул в ночную Москву, - Спасибо, кстати, что напомнила…
- Уй-ти, сю-си пу-си. Сломался, ну беги опять в обойму…
Вплоть до дверей дома Есении они молчали. Припарковавшись около знакомого подъезда Себастьян выключил музыку и свет, захотел было выйти из машины, чтоб проводить подругу, но та вышла, не дождавшись пока он откроет дверь, и в одиночку пошла к парадной. Он с удовольствием дал задний ход, даже не посмотрев больше в её сторону.
По дороге домой Себастьян поймал себя на мысли, что больше расстроился, чем рассердился. Он даже забыл снова включить фары, благо Ленинградка была хорошо освещена. Он снова врубил радио и заставил себя думать, что на домашнем столе его ждут новые темы. «Слово о полку Игореве» и «Велесова книга». Исследование об Андронике-Христе. Легенда об Адонираме. Буквица. Ведь алфавит выглядел наиболее правильным ключом к истокам нынешней цивилизации! Кто его повернул? Зачем? В ларце или в ящике Пандоры? Его увлекла случайно найденная где-то семантика: «Из Торы я» против нашей обычной «Былины». Из придуманного им «Кения» отчетливо стал прорастать неожиданный «Кенотаф»... Ведь могила Кении так и осталось неизвестной. Зато на обложке в конце дневника (и Себастьян это помнил особенно чётко), красовалась надпись простым карандашом: «Извечная игра тени и света».
«Через несколько месяцев в почтовом ящике оказался журнал «Вокруг света». Храню его, как видите, до сих пор... Пусть читатель поверит мне на слово: на снимке был запечатлен расстрелянный 23 декабря 1953 года Автандил Кения, прогуливающийся с дамой по площади Мая в... Буэнос-Айресе. На заднем плане красовался президентский дворец. Мало того, что первый заместитель Председателя Совета Министров СССР никогда не был в Латинской Америке, фотография действительно была датирована 1958 годом. Со снимка смотрел Кения. Известный миллионам характерный поворот головы, надвинутая на глаза шляпа. В газетных подшивках 30-50-х годов подобных фотографий можно найти тысячи. Текстовка в журнале гласила: «В шумной неистовой столице Аргентины есть и сравнительно спокойные уголки. Один из них - площадь Мая, где расположен дворец президента».
Эта загадка продолжает мучить меня и спустя десятилетия».
Вернувшись с прогулки, Мария на всякий случай взглянула на световое табло мобильника. Сообщений не было (а она немного, но всё же надеялась – Ванюша был отходчивым). Домочадцы спали, лишь сонный Плюша на цыпочках подошёл облизнуть в надежде на премиальную ночную баранку. Расквитавшись с псом, Есения заварила кофе, хотя на ночь делала это крайне редко. Думы и противоречия переполняли её... Пройдя в свою комнату, Маша включила ноутбук, тот привычно подмигнул красным огоньком.
На домашней странице шли новости дня. В том числе о сегодняшних, а вовсе не кениевских инновациях и наукоёмких технологиях с использованием российской креативности и смекалки… Из них она не без удивления узнала, что в Московском академическом музыкальном театре имени Станиславского и Немировича-Данченко в апреле состоится премьера оперы под названием «Сказание о храме науки Сколково», где «Мудрый Визирь прилагает все усилия, чтобы принудить жрецов Денег к инновациям и возвести величественный храм». Дочитав сей бредовый «сказ», она от досады всплеснула руками.
Маше вдруг стало особенно обидно за эту нелепую эпоху, которую она не выбирала и жить с которой в согласии ей становилось всё труднее и труднее. Те времена, в которые погрузился сейчас её друг Себастьян, были не легче, и даже, возможно, не честнее на самом верху. И её любимая журналистика тоже, наверняка, писалась под диктовку. Но идеалы жили в людях и вели их к собственной правильной судьбе. Пусть и через войны, и через лагеря, но они оставались людьми… Однополчанами в самом широком смысле.
Она провела по краешке кофейной чашки тоненьким пальцем, посмотрела на стоящую у кровати гитару, но не решилась выразить своё настроение, пусть даже и на нейлоне. Подошла к окну, посмотрела на пустой двор. В голове ещё звучало имя загадочной и уже бесконечно далекой фигуры Автандила… Захотелось посмотреть фильмы того времени, сравнить - пусть и визуально. Иван часто хмыкал, что современные актёры не могут сыграть своих дедушек не только по причине отсутствия актёрского мастерства, а, мол, глаза выдают. Правильные словеса не спасают от заметных желаний, пустота души не позволяет лицу сыграть хоть что-то человеческое, и даже праведная роль не проглядывает сквозь потерянное воспитание…
«А, может, лучше всего тогда хронику?».
Она быстренько набрала в своём поисковике «Кения» и сегодняшний виртуальный мир с не меньшей готовностью, как и для Ивана несколько недель тому назад, выдал:
«А.Кения. Злодей или гений?» 373 просмотра
«Кения, не понятый и оболганный» 572 просмотра
«РТР. Неизвестный Кения. Полвека после расстрела» 2794 просмотра
«Сталин и Кения» в «Comedу Club» 253175 просмотров
«Секуляризация (обмирщение) (а вместе с тем и профанация) истории состоит в превращении фактической действительности прошедшего, не перестающей жить в нас и влиять на нас, в одно отвлеченное представление о прошлом, выражающееся только в памяти о нем или в любезности, которая считается тем более научною, чем она объективнее, бесстрастнее, бесчувственнее, словом, - чем она мертвеннее. Правда, та история, которая исходит из-под перьев партийных и политических деятелей, проникнута сильным чувством; но она не заслуживает названия истории, ибо хотя она не бесчувственна, но зато она пристрастна, она грешит против правды.
Определение истории как только мысленного воспроизведения прошедшего доказывает, что у дающих такое определение есть только мысль да воображение, а чувство и воля здесь ни при чем. Не допускающие действительного, живого воспроизведения прошедшего доказывают этим, что они сами мертвы. Воистину, это мертвые сыны мертвых отцов; в окоченевших "интеллигентских" душах, утративших любовь к прошлому и связь с ним, - только трупы отцов, а не живые их образы; оттого эти образы не затрагивают ни чувства, ни совести; они - только объект ученой любознательности или отрицательной критики, мертвящей и отцов, и Бога отцов, превращая и Его в Бога мертвых, а не живых.
Не ясно ли, что, при отрицании жизни отцов и воскрешения их, наша собственная жизнь становится вопросом, делается бессмысленной и невыносимой; наступает уже не разочарование в ней, а отрицание ее, пессимизм. Неудовлетворенность Настоящим и безнадежность, безотрадность Будущего - вот роковое следствие отречения от родного Прошедшего, от истории жизни и смерти отцов наших. Это и есть Страшный Суд Истории над тем, кто, поглощенный мигом Настоящего, не видит двух окружающих его бесконечностей: Минувшего и Грядущего, и ставит себя выше тех, кому мы обязаны жизнью».