Поющий

Он оделся. С его – то опытом. Сложности побоку. Сюртук. Фрак. Галстук – бабочка. Пусто. Везде пусто. Не так как раньше. Раньше ему помогали. Теперь никто. И он никто. Он вышел. Коридор пуст. Капает вода. Холодные, давно проржавевшие трубы висели клочьями на стенах. Шаг. Еще шаг. Воспоминания захлестывают. Люди. Крик. Шум. Аплодисменты. Шаг. И еще шаг. Он поднимается на сцену. Прожектора, освещающие прогнившие полупустые черепа, смотрящие из зала, мерцали, то синим, то белым – как бриллианты на черном бархате. Пол скрипел. На сцену полетели засохшие розы и  орхидеи. При первом же касании твердой основы – они превращались в пыль, и их сносило обратно в зал. Он остановился и немного поднял микрофон. Постучал по нему. Удивительно, но в этом, Богом давно забытом театре, где со времен самой последней войны не слышали смеха, микрофон отозвался. Глухой протяжный и неприятный звук. Все включено. Он спокоен. Достал портсигар. Выбрал сигару. Поднес отсыревшую спичку с огнем к губам. Затянулся. Выпустил облако серебристого пара. Посмотрел. В зал. Знакомые лица, если это можно назвать лицами. Вон Джо, с проломленным черепом. Вон Стивен, с простреленной  пулеметом шинелью. Вон Абрам, с которого фашисты живьем содрали кожу прямо на этой сцене. За то, что он был евреем. А потом вырезали звезду Давида у него на спине и посыпали солью, пока он не умер. Он докурил. Бросил окурок под ноги. Затоптал. А затем… Начал петь. Головы невольно развернулись к нему. Пустые, черные как ночь глазницы. Но внутри горели таким же ярким огнем, как и прежде. Он пел медленно. Песня была спокойная, но очень тяжелая. О войне. О детях, брошенных собакам. О газовых камерах. О крематориях. При каждом слове, костлявые руки крепче и крепче сжимали винтовки и автоматы. Он пел. А их глаза горели. Жители небольшого пограничного городка, на кордоне Польши  и Германии набожно крестились и не могли понять, что же за дьявольщина твориться в старом театре, на окраине. Шел дождь. Шел 2010 год.