Самиздат семидесятых носил на себе отпечаток чтения торопливого, горького, жадного. А машинописные копии говорили сами за себя. Тонкая, с загнутыми краями, иногда надорванная или прожженная сигаретой бумага хранила следы переживаний. Кто-то оставил подчеркивания и галочки на полях, где-то виднелись пятна от слез, а то и от котлет. В таком виде перед моим взором впервые предстали ранние стихи Бродского. Перевернув последний листок, я понял, что до этого ничего путного не читал, слушал не тех, и вообще, жил зря. Автор тем не менее проживал в Ленинграде.
Твердо решив отыскать его, я перепечатал рукопись, переплел в виде альбома в ледерине. После чего, взяв первую копию, отправился на вокзал и пустился во все тяжкие.
В ленинградской «Горсправке» сказали, что в городе прописана куча Бродских, а отчества Иосифа я назвать не смог. Беспечным шагом я миновал знаменитый дом Мурузи на Литейном, 24/27, где, как потом стало известно, ютилась семья Бродского. Но что толку? Даже если небожитель высунулся из окна, я бы не поверил. В пивнушке на Невском какой-то тип в шарфе сказал, что лично знает «Осю», любит его стихи, но стал читать свои, и я ушел.
Оставалось бесцельно бродить по Питеру, бормоча строчки, которые легко запоминались. Стакан портвейна сделал меня беспечным, а значит, бесстрашным. Из какого-то подвала слышались звон стаканов и гитарные переборы. Я толкнул дверь, и оказался в мастерской. Там сидели бородатые чуваки в тельняшках, с девицами в обнимку, и пели хором под гитару: «На диване, на диване, на диване,//Мы сидим, художнички.// У меня, у меня, да и у Вани//Разболелись ноженьки».
"Митьки" обрадовались мне, как родному: у них как раз кончились деньги и водка. Они спросили, сколько не жаль, и кто-то побежал в магазин. «Бродский, - орали между тем они, - это наш духовный брат! Да, да, да!» Однако ни строчки из «духовного брата» не вспомнили, и я вытащил свои сокровища.
Бренчала гитара, ходила по рукам зеленая тетрадь. Стихи бубнили по очереди всю ночь. Но где найти Бродского, художники, честно, не знали. И лишь молчаливый человек с пытливыми глазами агента Госстраха, совсем не похожий на митька, вызвался помочь.
В центре, куда мы поехали как бы искать поэта, он представился не без волнения: лейтенант госбезопасности Валерий Д. По его словам, преступление мною было совершено охренительное и неискупимо тяжкое. Держал бы лучше при себе стихи «провокатора и изменника», черт с ним. Но ты переплел их, - то есть издал! И хоть бы никому не показывал. А раз показал этим художничкам – распространение печатных материалов, порочащих и т.д., сразу две статьи.
Я понял, что мне конец. Но освежившись пивом у вокзала, лейтенант смягчился оперативным сердцем, и сказал: ладно, вали в свою Ригу. Напишу в рапорте, что ты сбежал. А как валить-то? За какие шиши? Деньги на обратный билет отданы на спасение искусства.
Тетради были конфискованы, а билет взят за счет Ленинградского управления. Долг органам в виде 15 рублей 47 копеек я так и не вернул. Не довелось.
Много позже, шутки ради, я пытался отдать их генералу КГБ Олегу Калугину, который пришел в «Огонек» печататься. А Женя Рейн сказал, что конечно, я мог бы придумать что-нибудь поумнее, чем прогулки вдоль действующего вулкана. Кто мог знать? В те дни все органы города стояли на ушах: Иосиф Александрович Бродский навсегда покидал страну...