Три часа в пути, и автобус въехал в небольшую деревушку - всего домов тридцать. Старые довоенные постройки, неказистые, казалось, вросли в землю. Улица, если можно было так сказать, утопала в роскоши огромных старых вязов и каштанов, от чего дома казались еще меньше.
Указателя названия деревни нигде не было. Автобус притормозил возле дома, который, в отличие от других, был развернут параллельно дороге, к нему вела тропинка, с двух сторон обрамляемая кустарником. К дому примыкало небольшое крыльцо, над входом красовалась вывеска - местный клуб.
Здесь и предстояло расположиться нашим студентам, приехавшим на уборку картофеля в подшефный колхоз. Молодые, веселые, мы с хохотом и гиканьем вывалили из автобуса.
Первым человеком, которого мы увидели в этой забытой Богом деревне, была бомжеватого вида старуха. О ней хочется рассказать подробнее, так как весь предстоящий месяц нашей студенческой жизни, будет тесно связан с личностью этой незаурядной бабушки. Определить ее возраст даже навскидку не представлялось возможным, до того нелепым было ее убранство, полностью скрывающее ее под лохмотьями.
Длинное платье грязно-коричневого цвета, по оборкам и кружеву подола которого можно было сказать, что когда-то оно было нарядным, сверху закрывал мужской пиджак с широкого плеча, темно серый, который крест- накрест перевязан коричневым теплым платком, с белой полосой по краю. Эти платки носили в военные и послевоенные годы, только в старых кинолентах и можно увидеть еще такую одежду.
На шее в несколько оборотов завернут длинный ажурный шарф вишневого цвета, вязаный крючком. На голове - маленькая фетровая шляпка, поверх которой повязан платок из полупрозрачной тонкой ткани. Все это уже было до такой степени ветхим, что казалось, вот-вот рассыплется.
Самое сильное впечатление производила ее обувь - кирзовые сапоги 45-46 размера, причем в одном из них подошва была полностью оторвана и привязана веревкой к голенищу. Чтобы не потерять ее, бабушка смешно загребала ногой, от чего казалось, что она хромает. Ноги завернуты в портянки, если так можно было назвать те грязные тряпки.
Морщинистое лицо старушка разукрасила яркими насыщенного цвета румянами, глаза подвела черным карандашом неровными штрихами. Это наводило на мысли, ведь деревенские - косметикой не пользуются.
Созерцание старухи длилось несколько минут в полном молчании. Это сейчас такое убранство можно встретить довольно часто, слово БОМЖ стало привычным и для слуха, и для глаз. Но тогда - в 1979-ом году в Советском Союзе такое явление отсутствовало напрочь. Поэтому неудивительна была наша реакция на увиденное.
- Бабушка, как ваша деревня называется? – прервал кто-то неловкое молчание.
- Охуйни, - едва расслышали мы из беззубого шамкающего рта.
Как мало надо, чтобы рассмешить молодость. Раздался дружный хохот. Отсмеявшись до слез, так и не выяснив точное название деревни, мы двинулись в клуб следом за подоспевшим бригадиром колхоза. Нас расквартировали по домам, клуб приспособили под кухню-столовую. Здесь же по вечерам мы устраивали танцы, раздвинув скамейки и столы по бокам.
Мы заключили с колхозом аккордный наряд на уборку всех картофельных полей. Условие было одно - транспорт за урожаем должен приходить без перебоев, работать будем до темноты. При такой организации, мы могли закончить уборку раньше, с тем, чтобы еще недельку отдохнуть перед учебой.
Среди нас, а это четыре группы второкурсников, большинство - девушки, факультет-то экономический. Наши ребята, хоть и в меньшинстве, были люди взрослые, отслужившие в армии. Дружно и сознательно мы приступили к уборке урожая.
Скрасить жизнь был выбран актив, в задачу которого входила организация нашего досуга, ведь деревня располагалась слишком далеко от какой-либо цивилизации. Кто-то рисовал стенгазету, другие готовили импровизированный концерт, на кого-то возложили обязанности обеспечить музыкальное сопровождение.
Стенгазета выходила ежедневно, рисовали мы ее по ночам, и уже утром до завтрака, рассматривая карикатуры, читая потешные частушки, поднимали себе тонус перед предстоящим трудовым днем.
Надо сказать, что уставали мы очень сильно. Подбивая итог общего количества собранной за день картошки, а урожай выдался небывалый, мы с удивлением обнаруживали - на одного человека приходилось по 2-2,5 тонны.
Забегая вперед, скажу, что уже 20 сентября мы уехали по домам, досрочно завершив уборку.
Баба Шура, так звали нашу первую знакомую, была в поле нашего зрения все 20 дней. Она крутилась возле кухни, девчата давали ей поесть. Еда изысками не отличалась - суп, картофель, яблочный компот.
Она же стала основной героиней нашей стенгазеты, центральной рубрикой которой стал «Деревенский детектив». Это история про бабу Шуру, полная тайн и мистики, которую придумывали наши веселые авторы, в том числе и я, и каждый день небольшой отрывок красовался в стенгазете. Это выглядело примерно так:
«...ночь приближалась к полуночи, звук чьих-то крадущихся шагов нарушил тишину. Шаги то замирали, словно кто-то останавливался, чтобы прислушаться, затем снова продолжалось движение. Жалобно скрипнула калитка, и чья-то зловещая черная тень отделилась от дерева. Баба Шура тихо вскрикнула, прижавшись к забору. Залаяла собака...»
Изо дня в день текст все больше захватывал читателя, напряжение росло, все ждали продолжения, которого даже в голове создателей не было. Вот такое развлечение. История эта так и закончилась многоточием.
Кроме бабы Шуры, героиней нашего мистического детектива стала прибившаяся невесть откуда собака, которую мы окрестили Жучкой. Был ли хозяин у нашей дворняги, мы так и не выяснили.
В один из вечеров мы репетировали, желая порадовать немногочисленных жителей полюбившейся нам деревни прощальным концертом. Одна из девушек, а таланты, бесспорно, всегда скромно живут среди нас, пела под гитару романс «А напоследок я скажу».
Вдруг в середине второго куплета мы отчетливо услышали еще чей-то голос, поющий в унисон. Звук доносился с улицы, из-за окна, которое было приоткрыто. Выглянув, мы обомлели.
За окном стояла баба Шура. Она сняла с себя все свои лохмотья, оставшись в одном платье. Оно красиво облегало ее прямой тонкий силуэт, некогда белый кружевной воротник украшал горловину, волосы - распущены по плечам, руки грациозно касались друг друга кончиками пальцев, слегка выставлены вперед. Даже ноги в ее нелепых сапогах стояли красиво, как у певицы на сцене. Она пела романс, проникновенно, с закрытыми глазами:
-...с ума схожу, и восхожу к высокой степени безумства...
Никакой шепелявости не слышно, прекрасный голос, льющийся из самой души этой необычной женщины, уже не казавшейся такой старой и убогой в тусклом свете окна. Она допела до конца, не обращая внимания на нас, уже толпой обступивших ее со всех сторон, оделась и пошлепала восвояси, смешно подтягивая ногу с оторванной подошвой.
Заинтригованные, вернувшись по домам, мы набросились на своих хозяев с расспросами.Утром, собрав всю информацию, мы уже имели некоторое представление о нашей загадочной певице.
Александра, ее настоящую фамилию никто не знал, появилась здесь много лет тому назад, никто и припомнить не мог, в каком это было году. Она искала мать солдата, с которым пересекла ее судьба в лихолетья войны.
В своем прошлом Александра была певицей, даже выступала во время войны в госпиталях перед ранеными бойцами. Вот тогда и познакомилась она с солдатиком, то ли любовь у них была, то ли просто прониклась она чувствами к парню, да только умер он от ран, как раз во время ее концерта. Весь персонал заслушался, когда пела она свою песню - никто не услышал его стонов и зова на помощь.
Себя винила она в смерти парнишки. Все что осталось от него - томик стихов, да записка к матери, которую он так и не дописал. С тех пор и искала она по свету деревню, в которой жила мать того безвестного солдата, чтобы весточку от сына передать.
Когда появилась она в деревне через много лет после войны, понятно стало людям, что с этой женщиной что-то не так, она словно застряла во времени, и все разговоры ее - только о загубленном ею солдате, да об его письме.
В деревне жили три женщины, не дождавшиеся сыновей с фронта. Они-то и пригрели бедную Шурочку, кормили ее, одевали, пускали переночевать.
С собой у нее был чемодан красивых платьев, украшения, да только растеряла и износила она их за все годы, либо выменяла на хлеб.
Документов у Шуры не было, о себе она больше ничего не помнила. Так и состарилась она здесь, но из деревни не ушла. Пенсию она не получала,делать ничего не умела, возраста своего не помнила.
Жила она в одном из опустевших домов - хозяева умерли, наследников не осталось. Дом зарос кустарником, огород - бурьяном. Как она выживала там, без газа и электричества, никто не интересовался, да и не пускала она к себе никого.
Каждое утро прохаживалась былая артистка по деревне в своей вишневой шали. Говорили, что раньше она все время песни пела, потом перестала. Жалели ее люди, давали кое-какую еду, одежду.
Бедная женщина! Мы больше над ней не смеялись. Было горько осознавать, что некогда талантливая и востребованная певица, а в этом мы не сомневались, раз услышав ее голос, жила такой убогой жизнью. Она болела душой неизлечимо и навсегда, и никому не было до этого дела.
Напрасно оглядывались мы на дорогу, покидая маленькую деревушку, название которой так исковеркали мы, не расслышав в речи бедной бабушки. Баба Шура так и не вышла нас проводить, только Жучка долго еще бежала за автобусом.
А деревня называлась Охобни. Красивая, живописная, утопающая в тени вековых вязов и каштанов, она навсегда останется в памяти, как яркий эпизод моей беззаботной юности.