Геннадий Алексеевич был мужчина, как многие сказали бы, видный. Нет, он был не высок, но и не мал, не молод, но и не стар, не щупл, но и не плечист, и статным его назвать было трудно, но («вот поди ж ты» - по-простонародному ввернули бы мы) - находились люди, которые так и говорили (или думали про себя): "какой мужчина...". Или: "идеальный мужчина" - но это уже больше по женской части.
Этим летним вечером Геннадий Алексеевич как раз был "по женской части". Он уже натянул брюки и свитер, и стоял в серых хлопковых носках - ткань успела скататься шариками на щиколотках - мужчина он был не только видный, но и экономный. Так вот, стоял он у окна квартиры номер 17 по адресу Вторая Социалистическая дом два ( все-таки есть же в Питере такие улицы!), готовый, так сказать, к отлету.
"Ну что, малыш, мне уже пора" - и он щедро распахнул объятия. Она не любила это прозвище, но приросло оно к ней.
"Малыш" метнулась за какой-то баночкой: "вот, у меня тут .... лишнее - а ты возьми, пригодится". Он сгреб баночку, часы, ключи, впрыгнул в ботинки. Малыш вздохнула. Раньше он иногда забывал - то зонтик, то часы... но сегодня он был собран, быстр и легок на подъем.
"Ну все, все, пора мне" - Геннадий Алексеевич вспрыгнул на подоконник, повел носом навстречу потокам свежего вечернего воздуха, вытянулся и встал на носочки. Да, прорисовывался слегка живот, и, возможно, шея была коротковата, но Малыш об этом не думала, а вы, наверное, думаете - зачем солидному мужчине не первой молодости вставать на подоконник, да еще тянуться как прыгуну на вышке? А вот зачем. Геннадий Алексеевич посмотрел вправо, влево, кивнул с легкой улыбкой велосипеду на соседнем балконе и оторвался от подоконника. Малыш всегда думала - ну вот почему он на прощание кивает велосипеду, а не ей? Мог бы и обернуться. Посмотреть на нее еще разок. Хотя, может, не так просто взрослому мужчине с такой шеей вертеть головой, да еще в полете - утешала себя она. Малыш прикрыла окно, правда, не до конца. Он опять улетел и не обещал вернуться.
Да, Геннадий Алексеевич был обычный во всех отношениях мужчина, но кое-что он действительно умел. Вот, например, летать. Способность свою эту он принял давно, особо не анализировал, и не так уж часто использовал. В основном в темное время суток, в теплое время года, и если жаль было гонять машину.
И никакого такого удовольствия не получал. Ну много ли налетаешь в городе? И потом, на небольшой высоте заметно, к тому же провода, а на большой - слишком продувает, и вообще.
И пользы от этого умения было, прямо скажем вам, немного. Может у кого и есть идеи, какая польза могла бы быть, но Геннадий Алексеевич твердо знал - он вам не подопытная мышь, и не бэтман какой-нибудь. И не в цирк же ему идти. Так что внимания к себе не привлекал. А до Лазурного побережья все равно не долететь, а так - по городу в пробки - никакого смысла. Какая там польза. Да вот - взгляните хотя бы на его скромную квартиру: ничего лишнего, плитка на полу сорок лет как не менялась, обои ободранные, а у крана нет ручки. Нет, ручка-то есть, она рядом лежит, но закрепить как-то руки все не доходят, это вам не летать.
Геннадий Алексеевич открыл дверцу кухонного шкафа, поставил баночку. Задумчиво посмотрел на тугое переваренное варенье - нет, такое есть он не станет. Но баночку сохранит. Дело в том, что умел он не только летать. Была у Геннадия Алексеевича ценная, но опять же - коммерчески неконвертируемая способность - извлекать из предметов остаточные эмоции. Нет, он не был экстрасенсом, вы не подумайте. И никакую воду он ничем не заряжал. Глупости все это. Но факт: что-то такое исходило от баночки, и это что-то Геннадий Алексеевич, как и летный свой дар, просто принимал и не задумывался. Посмотрит на баночку - и приток чего-то этакого чувствует, и может, скажем, превратить живое или органику там какую - в неживое. Как-то в детстве он превратил кота Галилея в мячик, но вот обратное превращение не удалось. Что с этой способностью делать, он опять же толком не знал. Нет, обращать, скажем, картофелину в айфон он не умел: со сложными технологиями не получалась. И людей, как порядочный человек, старался не трогать. Пожалуй, способность еще более бесполезная, чем летать. Но он к ней привык и иногда, для забавы, превращал черных целлулоидно-виниловых мокриц (сыровато было в квартире) - в блестящие бусины. А вы знаете, что у мокриц на панцире рисунок есть? В виде бусин его можно разглядеть. Бусы он дарил - и женщинам нравилось.
В общем, по мелочам.
Геннадий Алексеевич сконцентрировался на баночке. Да, она будет отдавать энергию долго - хватит на полгода, не меньше. Способности свои, как он обнаружил еще в детстве, надо чем-то подпитывать. Лучше, чтобы предмет был заряжен любовью. Это в идеале. Но сойдет и простая симпатия. А вот негативные чувства... Тут он толком не разобрался. Они тоже подходили, но это как одеколон вместо водки - на крайний случай. Но вы не подумайте, Геннадий Алексеевич - он непьющий.
Были у него в коллекции предметы и предметики, которые уже почти ничего не источали, но он хранил, не выбрасывал - с годами становился сентиментальным. Свечки, статуэтки всякие, даже елочные шарики и детские игрушки - все это было рассовано по углам, на всякий случай. Ревматизм там полечить или остеохондроз - помогало.
Напрямую - из тепла рук, из светящихся глаз и всяких там придыханий - брать это "что-то" не получалось. Это должен был быть неживой предмет. Предмет должен был быть подарен добровольно и бескорыстно, и принимая дар, нельзя было благодарить, и уж тем более - дарить в ответ. В это правило он верил свято.
Малыш шла по аллейке старого кладбища, где, если верить доске на входе и валуну у церкви, были похоронены няня Пушкина и Тарас Шевченко. Небо хмурилось, и по особо темным заросшим дорожкам идти было неприятно. Она старалась держаться светлых открытых пространств, но нет-нет - а кроны высоких деревьев смыкались, и почти не видно неба, а вокруг старые "семейные" участки, зачем-то помещенные внутрь больших сетчатых вольеров. Как в зоопарке - подумала она. Нет, как в готическом триллере. Сетка ржавая, местами отошла, и в фильме ее непременно обвивали бы вьющиеся растения, впрочем, и без растений жутко.
"А вы не знаете, часовня Ксении Блаженной еще открыта?" - какой-то мужчина с мальчиком лет десяти шел ей навстречу.
Малыш вспомнила - как в детстве они бегали к старой часовенке и совали записочки с просьбами в щели. Где часовня, она подзабыла, и пошла зачем-то следом за парочкой, несмотря на то, что в воздухе явственно назревало что-то предгрозовое.
Часовня оказалась новой, свежевыкрашенной, с тротуарной плиткой по периметру, совсем не такой, какой она ее запомнила. Женщины мелко крестились - Малыш в очередной раз почувствовала неловкость: креститься она не умела, да и не хотела, и все никак не могла вспомнить - какого плеча касаться сначала.
Она неспешно обошла часовню кругом. Посмотрела на купол, огляделась, и хотя рядом никого не было - слегка покраснела. "Я хочу... Я прошу.... Хотя нет, у меня никто не заболел, не умер, и все у меня хорошо, но... " Она встретилась взглядом с какой-то девушкой, сидящей на оградке у часовни и смутилась.
Это была девушка-хиппи. С рюкзачком за плечами, капюшон толстовки надвинут на голову, красная цыганская юбка из лоскутов слегка подоткнута, из под нее торчат ролики, а из под капюшона, если приглядеться - свалявшиеся рыжие волосы. Она не крестилась, ни на кого не смотрела, и не видно, чтобы кого-то ждала. Если всмотреться внимательно - то и девушкой ее назвать было трудно - не поймешь, то ли двадцать, то ли тридцатник, то ли старше.
"Я... не хочу быть одна. Хорошо бы...он не улетал. То есть - прилетал чаще. Или, еще лучше - хорошо бы все забыть. И ни о чем не думать. Ты можешь что-то сделать?" - Малыш сама не понимала, вслух или мысленно она обращается к куполу часовни, всерьез или в шутку. Стайка голубей взметнулась над куполом, как горсть брошенного вверх пепла.
"Вы только ничего не подумайте - но у нас открыт фонд помощи деревянной ложке Варваре. Вы не могли бы ей улыбнуться?" - девушка в красной длинной юбке держала расписную ложку прямо у нее перед лицом - видно, подкатила к ней незаметно, странно, что ролики такие бесшумные.
Малыш слабо улыбнулась - ложке, потом девушке.
"Спасибо! У вас хорошая энергетика. Свободу Варваре!" - и девушка подмигнула, развернулась, поехала по дорожке меж могил - в своей развевающейся цыганской юбке, рыжеватые пряди выбились из-под капюшона.
Да, чудаковатая тут публика собирается. Малыш вздохнула. Девушка безобидная, но явно у нее что-то не то с головой... Хотя после этих отлетов с подоконника ее квартиры - она не уверена, что с головой у нее самой. Капля, тяжелая и полновесная, мазнула ее по щеке, собирался ливень. Зонтика, как назло, не было.
Зонтика, нормального зонтика, как назло - не было, видать, оставил в машине. Геннадий Алексеевич поморщился. Про тот зонтик, что стоял в углу - за давно неношеной одеждой и парой резиновых сапог - он почти не вспоминал. Ошибка молодости. Он забыл имя этой женщины и даже черты лица припоминал смутно. Помнил только свое раздражение и стыд - когда она позвонила в дверь и стала просить объяснений. Нет, он не со зла. Геннадий Алексеевич никогда бы так не поступил - намеренно. Как-то само вышло. И потом, он был не один - а тут к тебе в квартиру вторгаются в такой неподходящий момент. Почему он обратил ее в зонтик, он и сам не понимал - думать тогда было некогда.
Ливень между тем запустился как вода из крана под хорошим напором - кто-то там наверху явно повернул ручку до отказа.
Геннадий Алексеевич решил повременить. В магазин можно бы и не ходить, умей он трансформировать вещи в обратную сторону. Ну почему нельзя, скажем, эту старую мыльницу обратить в кусок мяса? Наоборот - пожалуйста, но сколько мыльниц человеку нужно в жизни? Или половиков? Или ламп? Или зонтиков (тьфу, дались ему сегодня эти зонтики...) - ну, обновить можно раз в год. Мебель там... А питаться каждый день надо, а с работой в последнее время не очень, а за кофе платить ему приходится самому, а отказаться от кофеен никак нельзя - этак и женщины переведутся, и предметики тоже, и способности иссякнут, хотя толку мало от них, но все же... Все же он - особенный, и люди это чувствуют, и ....
Зонтик стоял в углу - как давно - сам не знал. Точнее, сама. Временами она хотела закричать, как в дурном сне, когда вас лишили воли - двигаться и говорить, но не способности думать и чувствовать. Потом она привыкла и ждала - когда пойдет дождь. Может, тогда про зонтик кто-то вспомнит. Но дожди шли, она потеряла им счет, и шуршание старых плащей и курток уже не рождало этот немой крик, и вот - она забыла как-то свое имя. Она давно ничего не ждала, и ни сильный ливень, ни звонок в дверь в тот день не побеспокоили ее.
Геннадий Алексеевич, однако же, удивился. Он никого не ждал. Открыв дверь, он впустил в прихожую дух не летней - осенней сырости, запах какой-то травы и грибов, и женщину неопределенного возраста. Со шнурков толстовки, завязок рюкзака, кончиков рыжих длинных волос, облепивших старообразное молодое лицо - капало не переставая.
"Добрый день! Вы не удивляйтесь - я представляю фонд помощи ложке Варваре! Вы не улыбнетесь ей?" - и женщина, помахивая ложкой, бесцеремонно вкатилась в квартиру, даже ролики не сняла.
Геннадий Алексеевич почему-то зацепился взглядом за ложку - что-то его беспокоило, нет, не эта полоумная, мало ли их по городу с предосенним обострением разгуливает... Но ложка... в ней был потенциал. Он не мог это объяснить - но ни один из его предметов, да и все они вместе взятые, не отличался такой энергетикой. С таким предметом... он бы, пожалуй, смог, наконец-то... Но мысль свою додумать не успел - женщина надвигалась на него - и вот она уже не на пороге, а в прихожей.
"Вы, дорогая моя, не по адресу" - начал было он... Но она оборвала его неожиданно резко, даже фамильярно: "Что, Лексеич, не ко времени я, да?"
Он поморщился от этого "Лексеич" - произнесенного каким-то надтреснутым голосом, да еще с акцентом, что ли...
"Мы знакомы?" - подчеркнуто вежливо спросил он, стараясь не делать резких движений, не замечать, как она пытается отлепить от колен мокрую красную юбку, как оставляет на паркете все новые грязные следы от роликовых колесиков.
"Нет, но будем. Я - Ксюша" - голос снова стал девическим и даже застенчивым.
"Ксюша, давайте я вас провожу..."
Но она устремилась на кухню, полезла зачем-то в шкаф. Зазвенели баночки. Она выхватила вчерашнюю, с переваренным вареньем, и сунула в карман толстовки.
Это было уже слишком. Геннадий Алексеевич довольно грубо схватил ее за плечо, но получил ложкой по лбу. Выражение "искры посыпались из глаз" он теперь понял буквально. Что-то случилось с Геннадием Алексеевичем. Не то чтобы вся жизнь пронеслась перед глазами. Не то чтобы было больно (хотя было, да, но не в этом дело). Словно бы воздух выпустили из него, и он почувствовал себя сморщенным шариком через неделю после вечеринки - вялым, в рытвинах, и нет былого круглого ровного натяга.
"Что, варенье любишь, а?" - девушка деловито осматривалась, метя острым глазом его сувенирчики.
“Ну ты скромный, Лексеич, вижу - берешь отовсюду понемногу. Но баночку надо вернуть, переживает девушка, видишь ли, очень уж сильно. И полеты свои в ту сторону...ты бы свернул, что ли? Хотя... - тут она посмотрела на него оценивающе - уже не долетишь"
За всю свою жизнь он ни разу не встречал никого, кто видел бы его дар. Он был одинок. Иногда ему хотелось с кем-то поговорить, что ли... Но сейчас Геннадий Алексеевич не был рад. Или удивлен. Скорее - встревожен. Он сконцентрировался на рюкзачке, затем на девушке, нащупывая - удастся ли с ней что-то сделать. И вдруг с ужасом осознал себя полным, так сказать, энергетическим импотентом. Было у Геннадия Алексеевича яркое образное мышление, между прочим. Девушка смотрела молча, иронично, спокойно, а он почувствовал - все. Не воспарить ему с чужого окна, не услышать за спиной - "Какой мужчина!...", не ....
"Да ты не расстраивайся, Лексеич, может, просто возраст?" - игриво предположила девушка. "Ты...ничего, привыкнешь. Кроме того, Варваре надо помочь, а то много вас таких... собирателей. Насобирали-то по мелочам, а зачем вам все это? Копите, а пользы - ни себе, ни людям. А так - живую душу, глядишь, и спасем. Да, еще вот зонтик я, пожалуй, возьму". И она полезла в пыльный уголок прихожей, вытащила стройный серый шелковый зонт - спицы в хорошем состоянии, вот запылился только.
Спустя минуту он все еще стоял в прихожей и тупо смотрел на следы роликовых коньков - все, что осталось от незваной гостьи. Дождь перестал, но Геннадий Алексеевич уже и забыл, что хотел куда-то идти...
Малыш редко срезала дорогу через кладбище. Но под конец этого лета - уже второй раз, тем более, что день наконец выдался ясный, и солнце пробивало кроны даже на самых тенистых дорожках. Она шла одна, мимо часовеньки, наискосок - через старую часть с повалившимися надгробиями, кустами дикой малины, и улыбалась - впервые за несколько месяцев - непроизвольно и беспричинно.
Просто гуляющие, и те, кто целенаправленно шел кто куда - кто к церкви, кто к могилке - не удивлялись странной фигуре на роликах - хорошо хоть, не бегом тут занимаются. Только пару раз кто-то оглянулся, когда женщина, притормозив на обочине, погладила серый зонтик и улыбаясь, стала приговаривать: "Ничего, ничего, уже скоро. Ты потерпи немного".
Мама с сыном-подростком шли по центральной аллее ближе к новой части - не там, где серые цементного цвета люльки-цветники со скромными крестами и овалами выцветших фотографий, а там, где гранитные блестящие глыбы с большими фото на срезе, новенькие плачущие ангелы в человеческий рост, перевитые коваными розами кресты.
Подросток - рыхловатый рослый мальчик - жевал булку, а может, сэндвич.
- Все, все, тебе на сегодня хватит - сказала мама, поджав губы.
- То есть ты думаешь, я жирный?!
- Нет, но тебе надо учиться питаться правильно...
- Каждый день надо проживать как последний - со значением сказал рыхлый мальчик. А в последний день неважно, жирный ты или нет.
"Только не удивляйтесь - но открылся фонд помощи зонтику Алевтине" - бодро произнес за спиной чей-то голос - Вы не улыбнетесь ей?"
Мальчик выронил сэндвич. Мама вздрогнула.
- Катились бы вы, женщина, куда подальше - она раздраженно посмотрела на старые массивные ролики. Сын с сожалением разглядывал сэндвич (или это был гамбургер) думая: поднимать или нет.
Девушка пожала плечами. Легко взяла разбег и юркнула на боковую дорожку бережно прижимая к груди серенький запыленный зонтик.
"Вот, тоже мне, блаженная" - пробормотала женщина. "Да оставь ты его на земле, я же говорю - на сегодня хватит!"
Квартира на Второй Социалистической, дом два, была хороша тем, что вечером на пол ложились закатные блики, и свет в комнате был настоявшимся, золотистым, с бархатно-пылевой взвесью, как одуванчиковое вино, если бы такое существовало на самом деле. Малыш вдруг подумала, что окно по ночам надо бы уже закрывать - сквозняки, да и лето к концу.