- Ничего, ничего, ничего... если вдруг я погибну в бою, за родимый край, за свою страну, за тебя-а-а одну-у-у!!! Ля, ля-ля-ля, ля, ля-ля-ля, ля-ля! Бум-бурум-бум-бурум!!! Пам-парам! За всю-у-у-у страну-у-у-у-у-у-у-у-у-у-у!!!
Бестолковый мотивчик, не правда ли? Однако, какой-то клейкий. Прилип, не отдерёшь. Мотивчик в голове возник с полчаса назад, перевранный из какого-то кинофильма его далёкого детства, и теперь весело маршировал вместе с его ногами по московскому асфальту, приободряя, поддерживая хорошее настроение, несмотря на грязное месиво под ногами из серо-чёрного снега, подтаявшего, изъеденного, в дырах льда, усеянного жирным, матёрым слоем белых зёрен едкого, вонючего, разлагающегося, расщепляющегося реагента, завезённого в Москву неисчислимыми тоннами, теперь срочно "осваемого" чиновниками, "усвояемого" москвичами, гостями столицы, прочим людом и раскидывающими его на право и на лево, по указанию "осваивателей", плосколицыми "мая твая непанимай-ками" на двух ногах, также завезёнными в Москву тоннами живых костей с мясом, пропитанных насквозь болезнями отсталых, недоразвитых стран.
"Мая твая не панимай" оказалась столь плодовитой, склонной почти к мгновенному размножению субстанцией, что заполонила Москву и пригород в рекордно короткие сроки, длиной в один куплетик:"Опа! Опа! Теперь вам всем здесь ж..." В общем тыльная сторона туловища, откуда растут ноги, а у некоторых, особо одарённых, и руки.
Где только не пригрелись "мая твая не понимай"! Где их только нет! Даже в милый, трогательный, невинный сон ребёнка в детской коляске, безмятежно посасывающего соску, они умудряются просочиться со своим потёртым, засаленным ковриком, затоптать все цветы на солнечной, сказочной лужайке в поисках востока, а не найдя его, бросить коврик как придётся, скинуть "шлёпки" с чумазых ступней, плюхнуться на колени, упершись гниющими ногтями в землю, закрепившись мёртво, не сдвигаемо в точке, завести монотонное подвывание, сопровождаемое вколачиванием лбом, ещё не успевшего взойти из земли и окрепнуть в твердь древесную, росток груши. Бедное, испуганное дитя мчится своего сна в явь, выплёвывая соску, в истеричном плаче взывает:"Ма-ма-а-а-а-а!!!" - открывает глаза и тут же делает под себя и по маленькому и по большому, вздувая памперсы в шар, готовый лопнуть в любую секунду.
В яви, над его колясочкой, нависает нечто плоское, называемое няней, дешёвой высококвалифицированной няней, в чёрных, жирных прядях, с кисло-затхлым духом изо рта, бормоча: "Мая твая не панимай! Затыкнись, затыкнись!"...
Но, пожалуй, лучше забудем такие мысли и вспомним мотивчик. С ним оно как-то приятнее, чему вряд ли найдётся сколько-нибудь возражающих.
Человек, парень, ну, тот, что с мотивчиком в голове, подошёл к остановке общественного транспорта на столько вовремя, учитывая позднее, ночное время, что и сам был удивлён такой удаче. Буквально следом к остановке кособоко подкатил троллейбус с табличкой на лобовом стекле "В парк". Последняя надежда последних пассажиров. Совершенно пустой, не считая водителя.
Он сел почти в конце салона. На сиденье у окна бросил рюкзак, вытянул ноги, на сколько позволяло пространство под сиденьем спереди, втёрся, пристраиваясь телом в изгибы занятого поудобнее, расслабился, обмяк, разнежился, пригрелся, почесал недельную небритость на щеке и увеличил в голове громкость прилипшего мотивчика, бесшумно отстукивая по воздуху весёлый ритм мысками ботинок стиля "милитари" с высокой шнуровкой.
За окнами троллейбуса замелькали остановки, начав обратный отсчёт, приближая его к дому.
Парень не обращал особого внимания на немногих входящих и выходящих пассажиров. Его ждал тёплый кров, постель и заботы следующего дня, в думах о которых, под весёлый мотивчик, он и прибывал.
Неожиданно, ломая стройный, ровный, ставший привычным, милым нотный ряд музыки, слов песенки и мыслей, вторгшись из вне, изуродовал, покорёжил, выворотил на изнанку чей-то непривычный, отрывистый, грубый, клёкающий, слоговый говор. Что-то похожее на помесь крика выпи в болоте и лая собаки из глубины будки. Добило остатки нежности в душе, коснувшееся слуха обращение к нему незнакомца, бессовестно, с извращениями, издевающегося над русским языком:
- Можина сест.
Перед ним стоял невысокого, роста человечек, коротконогий, короткорукий, с крепко всаженной в узкие плечи короткой шеей и такой же короткой головой, приплюснутой со всех сторон, напоминающей собой кирпич. Незнакомец вытянул руку в сторону рюкзака у окна, пытаясь компенсировать её укороченную длину, также вытянул вперёд указательный палец, длину которого, в свою очередь, компенсировал отращенным, обгрызенным по краям, начавшим сворачиваться в спираль грязным ногтем.
- My God! - вырвалось невольным вскриком из глубины грудной клетки парня, вжавшегося в спинку сиденья, от неожиданности такого вида незнакомца.
Парень быстро осмотрелся, не мало удивившись - все сидячие места салона троллейбуса были заполнены. Половина салона была уложена "кирпичами" с "мая твая не панимай" надписями на передней плоскости "кирпичей", половина занята людьми, с усталыми, безразличными лицами.
"Гипермаркет проехали. Обслуживающий персонал закончил работу. - догадался парень, - Полпути осталось. Вот и ладушки. Ах, да, а с этим-то, что делать?"
Он взглянул на незнакомца снова, однако, уже готовый к виду извращения природы, ошибке одной из её ночей. "А, собственно говоря, почему я должен ради этих существ жертвовать своим комфортом. Кто их сюда позвал, тот пусть и жертвует. Президент звал? Чиновники? Работодатели? Вперёд! За свой стол, в свои дома! В свои машины! А я не звал. Они мне на фиг здесь не нужны. Хотели жить отдельно? Отделились? Полный вперёд! Свободны!"
Вспомнилась статистика этнической преступности, её лицо, которое президент запретил показывать и называть по фамильно, а то другого-то лица у преступности давно уже и нет, неудобно же, как-то, перед приезжими преступниками-мигрантами, дружба народов и всё такое, люди мира… Вспомнил о ввозимой ими наркоте. Их кровавые, у всех на виду, издевательства над животными, в угоду дикой толпе, в их праздники, совершенно чуждые, но навязываемые местному населению. Их фанатичная религиозная дикость, злобное безумие в глазах в моменты справления религиозных обрядов, молитв или присутствия где-либо более одного… их готовность растерзать толпой любого инакомыслящего, "неверного", следуя вековым канонам столь почитаемой ими "религии добра"… Их безнаказанность во всём самом гнусном, отвратительном, подлом. А их "мая твая не панимай" также во всём, что не касается их интересов?
Промелькнули мысли бегло, в одну секунду. Ладно, не будем врать. В секунд пять. И одна из шестерёнок, до селе хорошо отлаженного, достаточно чётко и без сбоев работавшего механизма мозга парня, неожиданно для него "словила клина", а затем, провернувшись на оси, на своём посадочном месте, пустила всё устройство в разброд, приключив работу оной в весёлую катавасию…
- What? What? Sorry, but I do not understand you. (Что? Что? Извините, но я не понимаю вас)
"Кирпич" напрягся, уши покраснели, трещины глаз расширились. Он вновь, но уже с некоторой неловкостью, растерянностью повторил слова и жест в сторону рюкзака:
- Можина?
- Yes, Yes! This is my bag. (Да!Да! Это моя сумка.) - участливо и внимательно парень смотрел в глаза спрашивающему, но решительно не предпринимал никаких встречных действий по удовлетворению его просьбы.
Сотоварищи "кирпича", видимо с одного "кирпичного" завода, увидев растерянность соотечественника и друга, решили помочь ему в преодолении языкового барьера в беседе с тупым "неверным", не понимающим русского языка, рязанского вида физиономией. Среди них была "кирпичная" самка лет двадцати от роду. Почему самка, а не девушка? Умоляю вас, не задавайте глупых вопросов! Разве может быть девушкой подпадающее под следующее описание.
"Оно" сидело напротив, на соседнем сиденье, тужась, упорно старалось определить себя в пространстве девушкой, поминутно хлопая веками без ресниц, приглаживая мох на висках, подавая вперёд, пытаясь сделать выпуклостями впуклости на такой же впалой грудной клетке…
Да, нет, ну, что я буду описывать не описываемое, лучше выйдите на московские улицы и сами увидите. Оные там, словно с седлом между укороченных ног и седлом вместо, извиняюсь, места, на чём сидят, ходят уточкой, переваливаясь из стороны в сторону, косолапя лапки, с ничего не видящими, ничего не выражающими глазками-миндальками, смотрящими пустотой. Ходят, такие, с явным перегрузом нижней части тела, маленькие-маленькие бомбовозы. Приметы я вам дал, остальное сами рассматривайте, увидев, не ошибётесь.
Она помогала, думаю своему сожителю по съёму квартиры, скорее всего усилиями воли, что выражалось ни в чём внешне, разве, что стойкой суслика, начинавшейся от пояса (остальное сидело, расплюхнувшись на сиденье) и выше, заканчивая прямоугольником головы, неподвижной мимикой лица, взглядом в бесконечность, туда, куда-то в даль, мимо всех. Что творилось внутри, какие напряжения возникали, не могу сказать, не знаю, на то оно и нутро, чтобы не видно было.
Одновременно с ней оказывали помощь в переводе слов и жестов кирпича-незнакомца относительно парня с рюкзаком с боку, на сиденье у окошка, ещё двое. Помогали, как могли, с выдумкой, с изюминкой, с вдохновением, так, что население троллейбуса внимательно, с интересом, увлечённо стало наблюдать за происходящими событиями.
"Мая твая непанимай" отчаянно жестикулировали, произносили какие-то слова, в особо удачные моменты вдохновения выдавали на гора и целые, короткие предложения, по окончании чего тыкнули пальцами в рюкзак:
- Можина? Э-э-э?..
Затем последовала пауза, прекратились жесты, звуки и после паузы послышалось тихое, с надеждой:
-Твая мая панимай? Или не панимай?
- О! Понимай! - тут же отозвался парень, широко улыбаясь и с таким же широким радушием разводя в стороны руки, на всю их длину, - Yes! Yes! Russia is well! An amazing country! Amazing people! (Да! Да! Россия-это хорошо! Удивительная страна! Удивительные люди!)
"Кирпичи" приняли стойку своей подружки. Глаза их выдвинулись в авангард, все остальные части лиц перешли в арьергард. Тем временем парень заботливо, сочувственно обратился к своему первому вопрошателю, выказывая неподдельную озабоченность:
- But, what with your eyes? Not healthy? They are narrow, аnd with that face? Flat! Asphalt disease? Oh! Oh! How pitiful… How pitiful... (Но, что у вас с глазами? Не здоров? Они узкие, и с лицом? Плоское! Асфальтовая болезнь? Ох! Ох! Как жаль… как жаль...) – парень окончательно выложил из "кирпичей" монументальное, монолитное изваяние озадаченного суслика в степи, вытянувшего в струнку и тело и шею, укороченность которой удлинилась сантиметров, эдак, на пятнадцать, посылающего вдаль широко раскрытыми глазами единственную мысль, определяющую его состояние недоумения: "мая твая не панимай"…
Все пассажиры троллейбуса, не понижая своего интереса, напротив, томясь зудящим любопытством, ждали развязки действия разыгрывавшейся перед ними "в живую", полностью захватившей их внимание пьесы. Тем временем, троллейбус остановился у очередной остановки, распахнул двери и принял в свой замкнутый мирок молодую, совсем юную парочку, ещё не нарушившую трогательную девственность своих отношений. Юноша шёл впереди, внимательно, трепетно, следил за тем, чтобы девушке ничто не мешало, ограждая от возможных неприятностей, прикрывая собой, нежно держал за мизинчик, постоянно оглядывался, заглядывал девушке в глаза, наполняя свои заботой и любовью. Девушка смущалась, её щёчки зацвели восхитительным бархатным румянцем, полыхнули жаром, согревая и размягчая душу каждого, кто имел счастье взглянуть на неё. Упругие, розовые губки обозначили еле заметную улыбку, самую малость приподнявшись в уголках рта, и румянец щёчек изящно подчеркнул две образовавшиеся на них изумительные впадинки, ямочки... Общий вздох умиления наполнил лёгкие окружающих, усилил биение сердец, украсил бриллиантами слёз глаза, напомнив всем незабываемые мгновения счастья зарождения в их душах той чистой, ещё не порочной, бескорыстной, светлой любви, чувства, которое, кажется, не повторится больше никогда в своей обнажённой, девственной, святой красоте.
Парочка приблизилась к "кирпичу", на данный момент игравшего роль остолбеневшего суслика, загромождающего проход. Юноша вежливо обратился к суслику:
- Разрешите пройти. – на, что, естественно, не получил, как от столба, ни ответа, ни привета…
- Зачем проходить, присаживайтесь, пожалуйста! – герой нашего рассказа, о котором мы чуть не позабыли, увлекшись смакованием прелестей молодости, подхватил рюкзак, мгновенно, любезно расшаркиваясь, освободил оба места.
Заметив некоторое замешательство парочки и почти сорвавшееся с губ девушки вежливое: "Не беспокойтесь, мы постоим…" - парень, опередив её мысли, почтительно склонился, широко улыбаясь, не занятой рюкзаком рукой плавно и изящно провёл перед собой в сторону свободных мест:
– И-и-и… не спорьте со старшими. Не принимаются никакие возражения. Тем более мне на следующей остановке сходить. Уверяю вас, лучше хорошо сидеть, чем плохо стоять, поверьте моему жизненному опыту.
- Спасибо большое! – в свою очередь, ответно, девушка ласково, дружески обняла сердце парня своей уже открытой улыбкой, чуть разомкнувшей её прелестные, неземной красоты губы, показав ровный жемчужного блеска ряд не менее красивых зубов. Сердце парня заработало, как отбойный молоток, громко, часто, с натиском долбясь о грудь, пытаясь пробить её изнутри на сквозь, вырваться на свободу и крепко прижаться к предмету своего обожания…
- Спасибо! – юноша тоже улыбнулся, пытаясь придать лицу мужскую солидность, осанке сдержанную строгость.
- К вашим услугам!.. – кивнул им парень.
Развернувшись, направился к выходу, попутно окинув столбики сусликов с головами-кирпичами, изображавшими крайнее удивление, несказанную обиду: "Так он понимает по русски?! Так он придуривался над нами?!"
- Ну, что, "мая твая не панимай"?! Goodbye my gophers! (До свидания мои суслики!)– далее, проходя по салону к передней двери, не сдержался добавить, подавляя в себе позывы смеха, - Х-х-хе! Ну, суслики!
Реакция людей, отслеживавших события маленького мирка потрёпанного временем троллейбуса, обернулась для парня полной неожиданностью. Кто постарше, прятали улыбки, склоняя головы вниз или поворачивая чуть в сторону. Кто помоложе, особо не сдерживались в эмоциях. Прыснув смехом, девчата прикрывали лица руками, хихикая тонкими голосами, шушукались между собой. Парни смеялись открыто, те, что побойчее подняли большие пальцы, сжатых в кулак ладоней, вверх… "Дети…- подумал он, - совсем дети…"
Легко, непринуждённо спрыгнув с подножки троллейбуса на тротуар, закинув за плечо рюкзак, пройдя несколько шагов, он почувствовал, что чего-то не хватает, до острой болезненности не хватает:
- Чего же? Чего же? Чего же? – искала память, - Да, ничего!
О, нашлась пропажа:
- Ничего, ничего, ничего... если вдруг я погибну в бою, за родимый край, за свою страну, за тебя-а-а одну-у-у!!! Ля, ля-ля-ля, ля, ля-ля-ля, ля-ля! Бум-бурум-бум-бурум!!! Пам-парам! За всю-у-у-у страну-у-у-у-у-у-у-у-у-у-у!!! - снова, в такт с ногами, замаршировал по ночной Москве весёлый мотивчик, перевранный из какого-то кинофильма его далёкого детства…