А я не уверен. Что через Сомвары. Что они выедут через Сомвары, не уверен.
Я не знаю, что такое "Сомвары". И есть ли... Кто должен выехать, куда, и почему возникают сомнения в правильности выбранного маршрута, всего этого я также ведать не ведаю.
Чей это голос, не знаю. Голос мужской, но высокий, и по высоте как будто отчасти и женский. Он появился в моей голове по закону случайных закономерностей.
Случайным здесь называется то, что называется закономерным там.
На пути из Ясного в центр есть место. Там река делает излучину. Обходит горочку крадучись, как дочка – мать, когда вечером убегает на танцы...
Так себе горочка, невеличка. На склонах трава. А на самой макушке валун... Огромный. Мшистый. До середины в земле. Вот так.
Если взойти на горочку, да взобраться на валун – далеко видны отсюда все четыре стороны света. На севере леса частоколом. Но уже зияют дыры проломанные. И этих дыр год от году всё больше. Ничего, лесов на наш с тобой век станет.
На восток всё поля да поля с перелесками. Раньше сеяли рожь. И всходила. Картошку тоже сажали, второй хлеб – картошка... Климат, что ли, другой был. Теперь ни первый хлеб, ни второй у нас не растут. Даже один учёный написал в газету местную, мол, неблагоприятная зона для картофелеводства.
Это у нас-то! Отцы сажали, деды... В мае, бывало, посадишь уже пророщенный, уже с белыми ростками-коготками, клубень. А в сентябре село на огородах: копают, собирают подсохшие картошины в мешки, свозят в погреба. Жгут картофельную ботву. То тут, то там в погожий денёк синеватые эти дымки, змейками... Запах острый и своеобразный. Не дровяной, не угольный. Как будто земля и горит. Сама.
Теперь выясняется, нельзя у нас картошку... Смех.
Спросил при случае соседа Семёна Порфирьевича, читал ли.
- Шкуры продажные! Специально ересь гонят такую, загубить отечественный агропром! Из Аргентины небось картошка слаще... да из Италии!
Ахнул Ваня:
- Да как же так?
- Америка проплатила, как!
У него всё Америка! Чего ни коснись – Америка виновата!
Америка ли, своя лень-матушка, а только сажать картошку перестали. Рожь – и разговору больше нет, забыли уж, как и пашут-сеют. Теперь в деревнях хлеб другой. Жидкий. В стеклянной таре продают на помин души.
А может, не в Америке дело? А просто – так в планту значится...
С юга село Ясное выходит к реке. Самое весёлое место. Открытый край. Но тоже – какая зима... Если снега больше нормы выпадет, по весне речушка затопит низкие берега. Все сарайки, бани, дома даже, окажутся в воде. В гости на лодках ходим. Обратно, глядишь, и перевернутся которые. Веселье, оно оборачивает человека, головой вниз...
На запад уходит череда холмов. Пологие, сухие, тянутся, пока видит глаз.
В сорок первом оттуда пришли немцы. А в сорок третьем прогнали их, туда же, откуда и заявились. По сей день ребятишки находят гильзы ржавые, а то и каску пробитую. Старые окопы давно осыпались, осели в землю. Кое-где торчат ещё колья, да проволока колючая на них.
Здесь держало оборону ополчение. Местные, в основном. Да из райцентра кто. Почти все на этих холмах и полегли. Немцы засыпали минами да снарядами, потом с фланга вышли танки... Бежать ни один не побежал, да и куда побежишь? Вот он, дом твой. За спиной. Погибли все почти, а кого фрицы в плен увели. Как отца Вани – Чернова Петра Александровича...
Вернулся в сорок восьмом. С чемоданом. В шляпе чужого покроя. Костюм. Рубашка белая.
Осел, женился. Дети пошли.
На Девятое мая... сядет... выпьет, закурит "Беломор"...
- Мать! Давай пиджак.
Жена:
- Ты куда собрался? Сиди, не ходи.
Она уж старается сильно не перечить: пускай душу отведёт...
Он идёт, одна медаль у него – "За победу над Германией". Кто поздравит, а другой и усмешку спрячет.
Как-то попал на соседа Семёна Порфирьевича. Тот сразу:
- А-а... предатель Родины! В лагере отсиживался, фрицевскую баланду кушал!
- А ты! Кто при немцах в старостах служил, забыл?
Порфирьевич мужик солощой. Схватил из костра полено, костерок дров сложил кто-то у самой дороги... Отец – из кармана ножик, он всегда носил, перочинный... Хорошо, увидали бабы – мужики козокаются, выбежали, растащили их...
С того случая перестал ходить на 9 Мая.
А умирая, сказал:
- Всю жизнь я собирался рассказать вам жизнь свою, сыны, да всё откладывал. А теперь не успею. Живите, как знаете.
Так и вышло. Живём, как знаем. А знаем-то на "троечку"...
"Бойцы вспоминают минувшие дни"... а молодым вспомнить нечего. Вот и дурью маются.
Иван проходил как-то мимо этого места. Где горочка с камнем-валуном. Ноги и вынесли на самую вершину.
- Ну ничего себе! Видно-то как.
Видно, это верно, на все стороны. Понравилось. Стал похаживать на высокое светлое место. Сиживал тут подолгу на валуне. Тихо. Простор. Всегдашняя озабоченная тоска уйдёт. На душе чисто. Как в хорошей горнице к приходу дорогих гостей.
Места наши русские приятные. Да ведь, русь – то, что вспахано да возделано... Всё меньше она, русь. Городами берётся русское племя.
Перемелется – будет костная мука.
Семён Порфирьевич как-то заглянул:
- Смотрю, на горочку зачастил?
- Нельзя?
- Почему же...
Потоптался... Взглядом помёл по стене:
- Это кто же такая? Вроде не из наших...
- Это из журнала "Плейбой", дядя Семён! Девушка месяца.
Сосед обрадовался:
- Америка! Молодёжь нашу с пути сбивают.
И плюнул даже...
Ну, так тоже нельзя: зачем же в мелочах? Сберечь главное, вот задача поколения.
Уходя, сосед молвил:
- Ты всё же, не это, не злоупотребляй! Там место такое, темневатое.
- Какое?
- Темневатое, - повторил бывший староста. - Кровь там пролилась.
Ничего больше не сказал и ушёл. Прямой, как сосна. Будто и не восемьдесят с "хвостом". Старый лес. Прежней посадки.
Моя подлая, мерзкая, низкая форма. Ты вытеснила всё светлое, живое, всё настоящее. Глина высохла. Гончар не успел ничего сделать из неё. Ничего такого, что могло бы пригодиться или развлечь. Судьба вещей одна. Но кувшин или чашка оставляют черепки. А сухой бесформенный ком станет пылью, станет землёй.
Прими форму, глина. Только форма обладает пустотой. Отдай своё и прими форму, любую.
Бездна содержится внутри всеобъемлющего, всепокрывающего Духа. Дух есть форма бездны. Расстанься с частью глины и прими Дух. Отдай своё: что отдаёшь, то даёт месту Ему.
Слова старика о крови засели в голове, не давали покоя. Наконец, поразмыслив на "темневатом" месте, Чернов догадался – бои! Так вот же что имел в виду дядька Семён! Бои здесь были сильные, много наших полегло. А врагов ещё больше... Известно: "Кто с мечом к нам...".
Место возвышенное. По всему, был здесь командный пункт. Иван, прищурив один глаз, оглядел местность: да, вот оттуда наступали немецкие автоматчики... А здесь их уже поджидала наша засада, резерв в составе двух неполных стрелковых взводов. Неожиданно ударив по наступающему противнику, они смяли и погнали захватчиков!
Сверху, вот отсюда, ударил наш единственный пулемёт, поливая бегущих гансов свинцом...
- Ура-а! За Родину! За Сталина! Бей гадов!
А потом из-за леса показались танки...
Иван опять нахлобучил кепку, которой размахивал в пылу командования войсками, уселся на макушку огромного валуна.
На другой день Иван Чернов явился к главе сельской администрации.
В конторе, вот повезло: ни единой души...
Сельский мэр, сняв пиджак и галстук, жал пудовик.
- Здравствуйте, Всеволод Григорьевич... Можно?
- Можно козу на возу... Проходи.
Со стены кабинета Владимир Путин и Дмитрий Медведев из-под своих стёкол взирали на занятия главы села.
- Чего хотел-то?
Мэр сгрузил гирю в угол, задвинул её под стол подальше. Всеволод Григорьевич мужик не старый. Плечи борцовские. Развитые грудные мышцы распирают тонкую белую рубаху.
- Вы горочку с валуном знаете? - начал Иван.
- Это на выезде? Знаю, в молодые годы с девками там хороводились.
Такая ремарка не понравилась Ивану. Но развивать тему девок он не стал.
- Там во время войны был командный пункт.
- И чего? Да ты садись! Стоит, как... В ногах правды нет, но правды нет и... где?
- Я предлагаю обустроить на этом месте... ну, памятное место, - под взглядом главы Иван заторопился, сбился...
Мэр помял ладонью загривок. Посмотрел на ладонь, словно ожидая что-то на ней увидеть, и сказал:
- Ни к чему.
- Почему?
- Лишнее. Мост нужно? Нужно. Ремонт в школе? Тоже нужно... А бюджет у нас...
Снова помял загривок.
- В школе уроки мужества ведутся... проводятся. Я позвоню, ты выступишь. Расскажешь о героизме советских солдат. Лады? А на памятник... нет средств.
Иван поднялся.
- Я в школу не пойду.
- Дело хозяйское. Идея хорошая. Молодёжь забывает. Дождёмся финансирования, тогда...
"Ага, как же... Дождался кум мягких, - шагая по улице, думал Иван. - Думно делать – надо делать! Или не браться тогда вообще... У самого вон, джип какой. А что делает-то? В школу...".
В школе Иван Чернов учился плохо и хорошо. Класса до пятого – хорошо. Потом начал влюбляться и стал учиться хуже и хуже.
Но самая первая любовь получилась ещё в первом классе. Была она тихая девочка с косой. Тогда все девочки носили косы. Глаза голубые, светлые... У нас говорят: простокишные... Ваня сидел за первой партой, а она за третьей. На уроках Ваня поворачивался и смотрел, смотрел на неё... Просто смотрел. Учителя он не слушал. Знания не воспринимал. В дневнике появится такая запись: "На уроке отвлекался. Смотрел на Таню В. Просьба принять меры". Дома крупный разговор. Разговор и "принятые меры" не окажут на влюблённого ни малейшего воздействия. И завтра будем смотреть, и послезавтра.
Игра в гляделки сошла на "нет" сама собой. В аккурат к летним каникулам. И больше не возобновилась.
Сразу после школы Таня уехала в город, поступила, на пятом вышла замуж. Её мама работает продавщицей в магазине. Приветливая, всегда улыбчивая женщина.
- Ванька, дай денег!
Это Степан Михайлович. Дядя Стёпа. Опустившийся учитель физкультуры. В школе он не любил Чернова и на уроках постоянно прохаживался на его счёт. Впрочем, как и всех тех, кто не мог исполнить подъём переворотом.
Теперь дядя Стёпа с утра сидит в магазине – собирается... Насобиравшись, берёт "стекло" и уходит, чтобы закрыть день в разобранном состоянии.
- Нету, - ответил ему Иван. - Мне как обычно.
- Ваня, - улыбаясь, сказала ему Танина мама, - мне Степан Михайлович загадал загадку, вот послушай: "У какого молодца что-то капает с конца?".
- Самовар.
- Точно, угадал!
- Ванька, ну будь другом, выручи!
Не отвечая, Иван забрал с прилавка мелочь, бутылку пихнул в карман куртки. Не куртка – курточка. Как сказал бы покойный Пётр Александрович – полуперденчик... "Пидорас, - услышал он в свой адрес уже в сенях, - в школе не мог подъём переворотом...".
- Сам ты...
После маминой смерти все разъехались, кто куда. Большой дом казался нежилым. Стены ещё крепкие, а вот крыша покосилась и просела в двух местах. Год назад оторванные во время грозы, наличники висели, как отделившиеся от лица брови. Выражение этого "лица" говорило о глубоком безразличии к жизни некогда шумного, людного крестьянского дома, доживающего век в одиночестве Ивана. Этот дом не ждал ни хозяев, ни гостей.
Гостей здесь не бывало вот уже лет десять. А единственный оставшийся хозяин и сам давно смахивал на гостя.
Иван по-быстрому сварил картошки "в мундирах". Достал соль, нарезал хлеб, прижимая буханку к груди: так делал отец... Он налил себе в стакан с гранью, тот самый, из которого по праздникам пивал Пётр Александрович.
- Ну, дядя Ваня, давай...
Обращение к себе в третьем лице у него давно вошло в привычку. А что? Конечно, не на людях, а в такой вот обстановочке...
Ночью приснился "мокрый" сон. Подростком, когда их видят все, он почему-то не видел, а вот теперь стал видеть часто, почитай, через раз...
Иван поднялся и зажёг свет. Сон следовало перевести на язык реальности. Тогда увиденное обретает полноту и краски.
Это была своего рода игра.
Шариковой ручкой он переносил содержание недавнего сновидения на бумагу, прибавляя, сочиняя и фантазируя... Иван начал задыхаться. Буквы перепрыгивали друг дружку, строчки заходили бог весть куда, а он всё писал, писал, чувствуя, как "отпотевает" тело и на коже проступают пугающе прохладные, медовые капли.
Закончив писанину, даже не перечитывая, смял, скомкал листочек тетрадной бумаги и выбросил комок в мусорное ведро. Ни чувств. Ни сожаления. Снова лёг, укрылся и уснул до утра, крепким пустым сном.
Смутившись плотью, как что-то узнаешь?
Тупая тёмная сторона тянет вниз, сковала движения, туманит разум... Ты был создан, чтобы достигнуть пределов. А ты – по кругу, изо дня в день, одно и то же... всё чужое, всё не твоё.
День новый тогда, когда вчерашний был последний. Оставь своё на берегу, войди в воду. В воде небо. Войди с головой.
Завтрашний день был тихий, светлый. С утра накрапывало, к обеду разъяснило и выглянуло солнышко.
Подходя к своему месту, Чернов услышал голоса, музыку. Возле горочки "Форд Фокус", все дверцы нараспашку... Магнитола выдаёт качественные гулкие басы, слышно далеко окрест:
- "All that she wants is another baby"...
Не одно, так другое. Не другое, так третье. Нам всякий ветер встречу.
Ведь, не можете же вы быть везде. Нет, не можете.
- Ребята, здесь нельзя. Это святое место.
- Святое?! - с комическим ужасом переспросил один. - А где же крест?
Их всего трое, два парня и девушка. Городские. Это сразу видно, по одежде, по лицам... И вообще... это видно.
- Крест поставим. Поставим крест, - Иван кивнул...
На траве расстелен-разостлан пикничок.
- Ты чё творишь?! Это ты сейчас срок себе зарабатываешь...
- Ребята, ребята... прекратите...
- Здесь наши держали оборону. Вот, на этом самом месте. Здесь земля... на полметра кровью...
- Сколько, сколько?
Парни смеялись... Девушка, болезненно скосив рот, тянет их от Ивана:
- Он же тронутый, вы не видите?
Чернов ломанулся в атаку. Не думая. Драться он не умел.
Противник увернулся, и со всего маху Ваня грянулся о камень. Со всей дурацкой мочи башкой...
- Вы его не убили?!
- Солнышко, мы его пальцем не тронули.
- Убился ап стену патриот.
- Ап камень.
- Точно, тронутый.
- Поехали.
- А он?
- А он уже встаёт, солнышко...
- Пока, придурок! Приложи фонарный столб.
Пошатываясь, Иван поднялся. Он дружески помахал рукой отъезжающей машине. Скула разбита, кровоточит. На боку так хорошо "приютившего" его камня-валуна – небольшое тёмное пятно. "Кровь пролилась...". Вот и пролилась кровь, дядя Семён. Ничего. Мы недостачу сейчас... восполним.
- Ванька, дай денег, - как всегда, встретил Чернова физрук. - Вот так надо, голову поправить!
- И мне надо.
- Бо-оже... кто тебя? - углядела битое Танина мама.
- Упал, - не стал скрывать правду Иван.
- Отгадай загадку, - потребовал Сфинкс-пропойца. - "Не в рот – а слаще сахара"?
- Сахар, - Иван собрал с прилавка мелочь, сунул бутылку в карман.
- Ты что – дурак?!
"Не мог ни разу подъём переворотом сделать", - выходя, услышал Иван...
Татьяна Васильевна среди ночи проснулась. Села, прижав к груди руки... Странный сон, ещё секунду назад живой, таял и убегал от неё в темноту.
Осторожно, стараясь не обеспокоить мужа, она встала, засунув ноги в мягкие домашние тапки, в виде тигрят, и даже с глазами. Накинула халат и неслышно ступая вышла.
Если увидишь плохой сон – нужно сразу посмотреть в окно. На кухне Таня В. отдёрнула занавеску и долго-долго стояла, прижав лоб к холодному стеклу, не двигаясь.
Мальчик Ваня, тот, в которого она была влюблена в первом классе, поворачивался и смотрел на неё. Почему-то он был в морской тельняшке. Потом оказалось, что он бежит и что в тельняшке – дырки, на груди, и оттуда хлещет кровь...
В правой руке у него столовый нож, и почему-то известно, что этот нож давно не точенный, тупой. Тупым ножом он бьёт себя по левой руке. Левый рукав в нескольких местах разрезан, он тёмный и намок. Рука опущена, кровь бежит с пальцев, оборачиваясь вокруг кисти быстрыми змейками... Он кричит, но слова не покидают его широко раскрытого рта, хотя и губы шевелятся, и язык бьётся о зубы...
- Приснится же такое, - вслух сказала, чтобы прогнать остатки кошмара и самое воспоминание о нём, Татьяна Васильевна.
Она успокоилась.
Большой двор уже начинал светлеть. Появились тени: от машин, припаркованных вдоль всего асфальта, от деревьев... Дневной мир проявлял себя. Ночь уходила нехотя, оборачиваясь.
Татьяна Васильевна вернулась в спальню, в темноте коридора подмигивая сама себе тигрятами. Снова ложась мужу под бок, в нагретую постель, укрываясь одеялом, она припомнила маленького мальчика, его удивлённые брови. Мальчик смотрит на неё, как на чудо: не мигая, не шелохнувшись.
С этим приятным воспоминанием она опять уснула.
2014.