Пишу не новеллу и не эссе, а что-то совсем непривычное, можно сказать, «публичный дневник» - «наедине со всеми».
Получается рассказ в рассказе, как японский сонет-матрешка, внутри которого
еще один сонет, и внутри второго - третий...
Речь пойдет о новелле из романа Акунина, который я не только не читал, но и в глаза не видел.
Странное выражение, сама фраза устойчивая, но грамматическая конструкция корявая - «в глаза не видел» - звучит не по-русски.
Вообще зрение человека устроено до такой степени фантастически, что это вызывает изумление.
Изначально все, что попадается на глаза, мы видим вверх тормашками, перевернутым с ног на голову, в больших черных дырах.
Затем мозг ловит сигнал, переворачивает изображение и дорисовывает его, наполняя цветом и формой.
Я бы сейчас не размышлял над особенностями человеческого зрения, если б однажды в Нью-Йорке не случилась автокатастрофа с моим посильным участием.
Спустя время после происшествия не мог прочесть ни роман Акунина, ни никакой другой, потому что лишился способности переворачивать изображение в черных дырах.
Хотя не вижу, но прекрасно слышу, особенно удивительны уверения докторов, что мне волшебно повезло!
Осчастливленный этим волшебным везением, лежу в уютном госпитале в обществе двух незрячих и почему-то несчастливых этим обстоятельством сотоварищей.
Один из них - молодой толстяк, храпун и фанат интернета.
Второй - шептун с донкихотской фигурой, которого толстяк зовет Пит, на голивудский манер: Боб, Джек, Пит.
Имена и длинные слова толстяк сокращает, будто ему лень договаривать буквы.
Себя он называет Сэм – от Семен.
А меня док, потому что я врач.
Храпун по-стариковски кряхтит, вставая с кровати, и чувствую, как дрожит пол, когда он наощупь продвигается к тумбочке, пережевывая что-то вонюче пахнущее.
Шептун копошится на месте, шепотом комментируя свои физические действия.
- Тэк-с, что-то холодновато стало, сейчас мы укроемся одеялком, и нам будет тепло.
А где же мы возьмем одеялко? А мы позовем сестричку...
Будто в его речевой аппарат встроен датчик, озвучивающий всю муру, что проносится в человеческом мозге.
Он только обследуется, ожидая своей участи, но я уже знаю каждое его переживание, озвученное в режиме онлайн сиюминутных впечатлений.
Никогда прежде не встречал столь само-общительного человека.
Мы с толстяком, после насильно-добровольной экзекуции на глазах, проходим реабилитацию.
- Как думаешь, док, я прозрею? Все-тки хрусталики поскоблили, глазные нервы подвязали, столько шороху...
- Ну конечно - не сомневайся.
- У тебя хоть авария – прикольно, а у меня из-за жратвы глаза заплыли жиром!
- Не выдумывай!
- Ни фига се выдумки! Говорю ж - развязались глазные хрустали из-за того, что очень толстые глаза! Ожирение зрения! Слыхал такое?
- Ожирение зрения?! Это скорей моральный, чем физический диагноз.
- Ничо подобного! Из-за ожирения зрения реально подскочило давление, на что-то там надавило и раздавило, а ты долго тусовался в "анатомичке", что тебе делали?
- Вырезали в глазах окошки!
- Ух ты - типа форточки?
- Ну, что-то в этом роде, теперь три месяца надо жить как бы"с хрустальной вазой на голове", нельзя наклоняться.
- Даже к ложке? - хохотнул толстяк.
- Ни к ложке, ни к плошке.
- Но еси твои форточки не захлопнет сквозняком, ты сможешь чо-то разглядеть, да?
- Вроде обещают…
- А я-то думаю, 5 часов дока нет, видать нипадецки от наркоза тащится!
На самом деле я тащился оттого, что в глазах уже не стояла кромешная ночь, как прежде, а клубились туманно-мыльные силуэты симпатичного толстяка и шептуна, просвечивая, как через папиросную бумагу, смазанную вазелином.
- Док, почему ты молчишь, - пристает Сэм, пока шептун общается сам с собой.
- Пробую включить третий глаз!
- Прикольно – люди-циклопы! – Киборги отдыхают! А где у нас третий глаз?
- Последователи духовных буддийский практик, Сэм, уверяют что этот эзотерический орган ясновидения находится в межбровье!
- Оба на! - целых три глаза! – чума! если б я имел такое несметное количество глаз, я бы ими спал по очереди!
Шептун встал с кровати:
- А остальное время ты бы жрал?!
- Не-не-не, зачем мне три жирных глаза?! Остальное время я б танцевал!
- Мг… может, мазурку?
- Не, ну без фанатизма, Пит! Мазурку пусть пляшет Мурзилка! Я б замутил какой-нить вальсок.
- Почему именно вальс? - заинтересовался шептун этим хореографическим выбором.
- Потому что вальс аккурат вписывается в трехглазие!
- Чем это он там вписывается?
- Да своим вальсовым ритмом: и раз, два, три - раз, два, три...
- Кружись и считай трехглазых буддистов! Жесть! – Вальс - самый креативный танец.
- Ну да, мода времен Великой Отечественной!– вздохнул шептун.
- А что? - Тогда тож круто тусили! - Деревянный клуб, у входа грузовик, керосинка, аккордеон, вальс… она в прикиде: белые носочки, ситцевое платьице, крендель на башке, прижмешь к себе - и… раз, два, три, раз, два, три,
- А вокруг трехглазые буддисты в оранжевых занавесках, – вставил шептун.
- Ага, это ты в масть! Жрут галлюциногенные грибы с рисом и тащатся!
От этой картинки хрустальная ваза покачнулась на моей голове, и три зорких сокола покатились от хохота.
- Хорошо, да плохо! - передумал толстяк. - Окопная правда напрягает - а я за безопасный секс!
- Зато война душу человека просвечивает, и не называй меня Питом.
У меня царское имя Петр.
- Ой, не бузи, Пит-Первый, блин! Окопная правда сермяжна, знаешь, чем отличается контрацептив от гондона?
- Да ничем!
- Не ска-ажи... контрацептив – это средство предохранения.
- А гондон, что не средство?
- Не-а! Гондон - это харатеристика человека! Посмотрел на какую-нить тыловую крысу, спазу видно – гондон штопаный!
Окоп с ходу просвечивает: ху из ху!
- Типа тварь я дрожащая, или право имею? - процитировал классика шептун.
- Ну, а то! Достоевщина вштыряет в самую суть темы. Думаешь: я клевый, все пучком – а это всего лишь твои приятные фантазии.
Война – вот настоящее испытание!
Она подкидывает свой тест и выясняет, отродье ты, тролль и гоблин, или подобие божие - типа бабочка в ромашке!
- То-то, - согласился шептун, - наша Раша все нас испытывает, меряет аршином общим, каждое поколение воюет, загадочные души!
- Праильна мыслишь, воюем, чтоб протестироваться:
говно мы люди али мармелад на блюде. Без войнушки не узнать. Война есть сущий лакмус сути человеков.
Слушая их разговор я представлял картинку в стиле ретро: внизу бомбы рвут землю, а наверху облачные весы, на которых Бог и Дьявол взвешивают деяния человеческих Душ…
Надвигалась ночь, мы лежали в госпитале под Питером, в Озерках, где печальный Блок некогда писал свою прекрасную «Незнакомку»:
И очи синие, бездонные
цветут на дальнем берегу…
Мысли прервал звонок скайпа. Звонила из Калифорнии моя жена.
В Калифорнии 360 солнечных дней в году - я огорчился от мысли, что приеду и не увижу солнца… !
И попросил ее почитать то, что хотел послушать, готовясь к предстоящей бессоннице. Толстяк строго за этим следил, не прекращая храп до утра.
- Ты бы мог как-то улечься, чтобы немножко не храпеть?
- Не, док, я пасу твою бодрость! В окопе оно как?
Кто хочет спать, тот спит хоть стоя, хоть под дождем!
Вначале все притихли, пытаясь вслушаться в чтение, но вскоре наперебой запросили почитать, что-нибудь интересное.
По выбору моей жены нам достался Борис Акунин.
Я говорил, что не читал его, но не говорил, что не слышал!
В Нью-Йорке моя жена работала на телевидении, ее голос и манера чтения доставляли нам удовольствие, кроме того, акунинское письмо, само по себе легкое и увлекательное, затягивало.
- Вот чешет сочинитель, - крякнул толстяк, - прям не оторваться, токо по естественной нужде!
Забей антракт, док, а то бьюсь, как рыба в ополонке, мне отлить пора!
Пол задрожал, мы подождали когда Сэм вернется и слушали дальше не отвлекаясь.
К утру скайп смолк, но заснуть никто не мог.
Три незрячих человека лежали в кромешной тьме и беседовали вполголоса о прочитанном.
Люди даже наедине с собой редко бывают честными, потому что любят себя, жалеют, ищут оправдания, выгораживают, хочется думать о себе хорошо.
А кто самобичуется, все равно внутренне желает, чтобы его разуверяли, и в самом самоуничижении спрятана надежда на оправдание, утешение.
Подспудная просьба: «Переубеди меня, похвали!»
Неожиданно между нами установилась та искренность, которая бывает разве что на исповеди, в результате каждый узнал о себе нечто новое .
Для того, чтобы тема нашего ночного разговора была понятной, нужно максимально сжато представить одну из новелл мини-романа "Креативщик", которая явилась для нас своего рода окопным лакмусом, определяющим, как выразился Сэм, ху из ху?
Новелла называется "Золотой эшелон" и отражает реальный исторический факт.
Весь роман построен на том, что главный герой, по существу демон ( хотя автор его так ни разу не назвал) проходит испытания, цена которым - бессмертие.
Однажды утром "демон", будучи стариком, выходит из дому и встречается с разными случайными людьми. Его цель - рассказать незнакомому человеку новую историю.
Если его историю дослушают до конца, то Демон в образе старика помолодеет.
Таким образом, с каждым доведенным до точки рассказом через соблазн слова он обретает бессмертие.
«Золотой эшелон» оказался единственным неоконченным рассказом во всем романе.
Так что если вы не дослушаете меня - я пойму, ибо даже демон в этой истории не сумел своей динамичной силой удержать соблазн бессмертия соблазном слова.
Мы установили мой айпед на тумбочке, чтобы в камеру была видна наша палата.
Толстяк лежал справа, кряхтя и пережевывая что-то вонюче пахнущее, а застенчивый шептун копошился слева.
-2-
«Разве ты не знаешь про “Золотой эшелон”? –мелодично звучал приятный голос моей жены. - Ну как же, это такая увлекательная история! И кино такое было, расскажу коротенько, слушай.
Во время Первой мировой войны золотой запас Российской империи хранился в глубоком тылу, в городе Казани.
- Вы слушаете?
- Да, да - отлично слушаем!
Когда началась смута и неразбериха, весь этот бесценный груз, больше 500 тонн золота, достался белогвардейцам, адмиралу Колчаку. Слитки чистого золота с двуглавым орлом царской чеканки!»
Ну вот, перед тем, как адмирала расстреляли, он распоряжался всем этим сокровищем. Часть потратил на военные нужды, а осенью, когда начал отступать, погрузил золото в поезд. Понадобилось больше пятидесяти вагонов.
Это и был „Золотой эшелон“. С ним произошло много приключений. Основная часть золота в конце концов досталась большевикам, но много и пропало. Сколько-то ящиков исчезло бесследно, а в других вместо слитков оказались камни.
Представь себе. Сибирская зима. Ветер гонит поземку вдоль железнодорожного пути, на котором стоит длинный состав. В темноте мигают огоньки населенного пункта.
Это последняя ночь 1919 года.
Бах! Бах! Бах! Бах! Бах! Бах! Бах!
Кто-то высадил обойму в черное небо. Пьяные голоса закричали : «Ура!».
Новый год!
Двенадцать часов – время обхода.
Сказал капитан : «Новый год подождет».
Снег скрипел у него под каблуками.
Вдоль насыпи пылали костры. Около них грелись солдаты, охраняющие Золотой эшелон, они пили и пели.
Капитан вздохнул и пробормотал: «Разболтались, скоты».
У соседнего вагона стоял часовой.
Вагон был устроен необычно. Примерно половину занимало открытое пространство:
в середине была установлена прочная стальная решетка. Капитан осмотрел пломбу. За столом сидел офицер с двумя звездочками на погоне.
– Смотрю я на вас, господин капитан, и удивляюсь. Всё разваливается к черту, а вам хоть бы что.
Вопрос: надо ли держаться? Может, пускай лучше всё уже развалится?
Капитан отрезал:
– Лирика. А мы люди военные. С Новым годом вас.
Капитан обошел еще несколько вагонов. Перед каждым стоял постовой, внутри дежурил офицер. Один из них лыка не вязал.
Он забрал ключ от двери хранилища и устроил нарушителям дисциплины выволочку.
– Чего ждать от нижних чинов, если вы подаете такой пример! Стыдитесь!
У следующего вагона приседал-приплясывал не солдат с винтовкой, а унтер. Его правый рукав был пустой, просунут под ремень портупеи.
– Семенчук? – спросил капитан. – С кем разговариваешь?
– Сам с собой, ваше благородие.
– А часовой где?
– Упился, змей. Завтра проспится, ряху начищу. А пока вот сам.
– Это правильно.
В вагоне за столом сидел молоденький прапорщик, читал книгу.
Капитан покосился на страницу, увидел, что это стихи. Дернул усом, но воздержался от комментариев.
Проверил пломбу на решетке и попросил показать ключ.
А долго мы еще тут стоять будем, не знаете? – спросил юноша.
– Пока не получим приказ.
– А потом куда?
– Наверно, в Иркутск.
– А из Иркутска? Во Владивосток? Потом уже некуда…
– Послушайте - в каждом вагоне одно и то же нытье! Надоело. Я главный хранитель, а не верховный правитель. Надо исполнять службу. Иначе свихнемся. Ясно?
– Ясно…
– С Новым годом. Бог даст – не последний, – без особенной надежды кивнул главный хранитель золотого эшелона.
Увы. Новый 1920 год для него закончился через минуту. Капитан спустился в снежное кружево, однорукого на посту не было .
– Семенчук! Ты где?
– Здесь я, – раздалось сзади.
И Семенчук ударил капитана ножом в спину. Тот ойкнул удивленно и жалобно, хотел обернуться. Но убийца обхватил его единственной рукой за горло и прошептал:
– Тихо, милай. Тихо.
Уложил обмякшее тело на землю, зашарил у него за пазухой. Достал ключ, поднес к фонарю, покачивающемуся на ветру.
– Эхе-хе, – сокрушенно прошептал Семенчук, - кабы десять рук да десять ног…
Он поцеловал ключ и спрятал в карман. Труп затолкал под вагон. Оглянулся. Быстро поднялся по ступенькам.
– Ваше благородие, ну что, надумал? – сказал он, приблизившись к тому самому юноше, который читал стихи .
Свою единственную руку он держал в кармане.
– Ты о чем?
– Знаешь о чем. Приехали мы. То самое место. Уходить пора.
Молодой офицер изменился в лице, заморгал. Попробовал повысить голос:
– Я тебя предупреждал! Не смей вести со мной такие разговоры! Я не доносчик, но говорю последний раз…
Однако тон был неуверенный, и Семенчук перебил:
– Ты не говори. Ты слушай. Для кого золото стережем? Кому везем? Японцам? Большевикам? Пропала Расея. А ты молодой. Расправь крылья, не будь дураком. Жизня, парень, она короткая. После будешь локти кусать. А место самое верное. Спрячем – никто не сыщет. Когда поутихнет, вернемся.
Юноша сел. Его лицо шло красными пятнами.
– Ты же знаешь, Семенчук. У меня только ключ от двери. Ключ от решетки у главного хранителя.
Тут Семенчук вынул руку из кармана.
– Вот он, ключ. Давай, милай, не спи! Шевелись, сахарный! У меня лыжи припасены.
Заскрежетал замок, лязгнула стальная решетка, скрипнула дверь.
Под потолком хранилища зажглись лампы.
На деревянных полках лежали ящики: слева плоские, для слитков; справа повыше—для монет.
– Эх, нам бы сани, – плачуще посетовал Семенчук. – Пудов пять бы взяли. Ладно. Жадный куском подавился. Я пудовый ящик возьму со слитками. Больше мне, калеке, не уволочь. Где твой мешок немецкий?
– Рюкзак?
– Ага. Сыпь в него, сколь унесешь. Только учти, дорога неблизкая.
Вдруг возникло ослепительное тягучее сияние – это засверкали слитки с царским клеймом.
– Господи, с ума сойду… – пропел Семенчук.
Опустился на колени, прижался к металлу небритой щекой. Из уголка глаза вытекла слеза.
Молодой офицер горстями сыпал в рюкзак звонкие переливчатые монеты.
И вот похитители уже в лесу, далеко от железной дороги.
Впереди шел Семенчук широкой, мерной походкой.
– Ах, ноченька, прощевай, милая, – приговаривал он, поглядывая в восточную сторону, где начинало розоветь небо. – Век не забуду.
– Что, ваше благородие, пристал? – крикнул он, обернувшись.– Надорвешься. Ссыпь фунтов десять вон в то дупло. Я этот дуб запомню.
– Я лучше винтовку…
Прапорщик снял с плеча винтовку и бросил в снег.
– Далеко еще?
– День да ночь. К другому утру выйдем.
– А поближе нельзя спрятать?
– Можно. Если без ума, на русский авось. Только я, милай, авося не уважаю. Там такое место, только черт сыщет. Сто лет пролежит, никто не тронет.
– Да что за место?
– Дыра каменная. Я там десять лет тому золото искал. Там и руку оставил.
– Ты ж говорил, ее на войне оторвало?
– Мало чего я говорил. Не был я на войне. Документы у меня чужие,
погоны тож. К поезду золотому прибиться хотел.
– А как руки лишился?
– Когда золото искал, в пещере заряд динамитный не так положил. Ну, мне руку-то камнем и прижало. Не выдернуть. И нет никого, один я там был. Делать нечего. Жгутом повыше локтя перетянул, топором жахнул… Главное, впустую всё. Не было там золота… Не было, а теперь будет. Идем, паря, идем.
Следующую ночь они провели в овраге у костра. Выбившийся из сил офицер спал, подложив под голову мешок с монетами.
Семенчук курил и всё бормотал что-то, бормотал.
Добродушно поглядел на спящего.
– Охо-хо, молодость.
Поправил на мальчишке сползший полушубок.
– Спи, милай, спи.
Утром они шли след в след по узкой тропе над обрывом, под которым белела замерзшая река.
– Далеко еще? – спросил офицер.
За две ночи его свежее лицо обветрилось, губы растрескались, глаза запали.
– Последний раз вот туточко передохнем, а там уж рукой подать. Сымай поклажу, парень. Передохни.
Семенчук сел на край обрыва, свесил ноги и беззаботно поболтал ими. За все время он не спал ни минуты, но усталым не выглядел.
– Из-за острова на стрежень, – запел он, озирая речной простор. – Красота-то, а? Я, милай, красоту ужас как люблю.
Офицер посмотрел на него с удивлением.
– А летом тут… знаешь? Тайга зеленая, небо синее, река черная. Осенью еще краше. Вон из-за той сопки журавли по небу как запустят…
Семенчук показал на холм. А когда юноша повернул голову в ту сторону, он выдернул из пустого рукава нож и полоснул товарища по горлу. Проворно поднялся, ударом ноги сшиб его вниз.
Тот сорвался, но слепым движением схватился за за лямки тяжелого рюкзака. Раненый несомненно рухнул бы с обрыва, если б Семенчук не успел схватить рюкзак
– Не балуй! Что золотишко донес, спасибо. Куды бы мне, однорукому? А ныне лети себе с богом.
Глаза офицера закатились, изо рта вырывалось сипение, но пальцы судорожно сцепились, не разжимались.
Осердясь, Семенчук попробовал ударить по руке . Чуть не потерял равновесие, качнулся и выпустил рюкзак, чтобы не упасть.
Офицер полетел вниз головой. Тяжелый рюкзак ударился о лед первым. Ткань лопнула, во все стороны разлетелись желтые блестки.
Сверху, с тропы, казалось, что мертвец лежит на белом, со всех сторон окруженный золотой пыльцой.
– Тьфу, незадача! – сказал Семенчук. – Ладно, после слазаю.
Не очень-то он и расстроился. Убийцу распирало радостное волнение. Оказавшись вблизи от цели, он будто немного повредился в уме.
Приговаривал, напевал, а то и приплясывал.
Отойдя от места преступления метров на десять, он оказался у входа в узкую трещину.
– Э-ге-гей! – заорал Семенчук во весь голос. – А вот и я! Не ждали?
Ему ответило дерганое эхо: «Ждали, ждали, ждали!» Он расхохотался.
– Ну то-то.
Протиснулся в щель, показались три прямоугольные дыры, когда-то пробитые динамитом.
Он всхлипнул.
– Жизня моя, жизня, колечко золотое… Закольцевалась, родимая.
Поставил на землю заплечный мешок, вынул фонарь.
Перед тем как войти, задрал голову и посмотрел вверх, на светлую полоску неба, с двух сторон стиснутую кручами.
– «Имел бы я златые горы и реки, полные вина»! – запел Семенчук, но дальше первого куплета дело не пошло. Эхо тоже хотело участвовать в пении, но только мешало.
– Ладно. После попоем…
Осторожно переставляя ноги, чтоб не споткнуться, он направился в угол, где лежала груда больших камней. Остановился. Дыхание стало прерывистым.
В ярком пятне света что-то белело.
Это была кость, зажатая между глыбами.
– Лежишь? Рученька ты моя… Вишь, и без тебя управился.
Стенки поблескивали крупицами серного колчедана, который часто сопутствует золотому месторождению.
– Блестите? – сказал Семенчук колчедановым искоркам. – Поблазнили золотом, да обманули. А золотишко - вот оно. Он стукнул по мешку и засмеялся.
Чтобы пролезть по штреку, пришлось согнуться в три погибели. Фонарь он повесил себе на шею. Здесь-то он собирался спрятать сокровище. Вытащил ящик, и открыл крышку. Долго смотрел, как мерцают слитки. Говорил с ними, плакал, смеялся.
Напоследок произнес:
– Ну, полежите тут покеда. За монетками, сестренками вашими, слазю.
Возле глыб, зажавших его отрубленную руку, он остановился. Ему пришла в голову идея.
– Рученька ты моя. Похороню тебя честь по чести.
Он хихикнул.
– Или в золото оправить да на стенку повесить?
Он вставил кирку в зазор между валунами, навалился. Управляться одной рукой было трудно. Выручили сила и сноровка.
Сверху посыпались мелкие камешки.
– Иийэххх! – выдохнул он, просовывая кирку все дальше.
Валун чуть-чуть приподнялся, Семенчук вытянул то, что осталось от его конечности.
– Ну, здорово. Отошшала ты тут, сиротинушка.
Плоть полностью истлела. Он держал в руке две белые кости, на которых болталась размозженная кисть, и горестно вздыхал.
А растревоженная груда камней сверху все шевелилась, кряхтела, большой кусок гранита, лежавший на самом верху, тронулся с места.
Сполз ниже, покачался на краю и сорвался – прямо на склоненную голову Семенчука.
Раздался хруст, сдавленный крик, лязг разбившегося фонаря.
В пещере стало тихо и темно…
-3-
Скайп отключился.
Некоторое время мы лежали молча.
- А помните фильм "Свой среди чужих", - оживился шептун, - там была аналогичная ситуация: дворянин хотел украсть золото, а честным оказался красноармеец и честность победила как высшая нравственность!
- А тя ниволнуит, заерничал толстяк, что честный красноармеец охранял то, что украдено?!
Угарная картинка нарисовалась! - Царя, помазаника Божия, вместе с принцессами, принцем и царицей слили в болото, золото стибрили, а кто украл, тот честно охранял! - Несостыковочка, Пит.
Слушая их, я думал о том, что золотой эшелон, в определенной степени отражает модель общества, в центре которого нечто дорогое - нравственный закон. Люди охраняют золото закона, но быть честным среди них смертельно опасно. Честь стоит жизни или, по меньшей мере, судьбы.
- В стране, очнулся шептун, образовалась круговая порука лжи,
выжить, будучи честным, как пройти через лес и не запылиться - невозможно.
- Именно! - одобрил толстяк, опять жуя что-то вонюче пахнущее, хоть выпей йаду и разбейся апстену!
Тусить в обществе, как заверещал великий Ленин, и быть свободным он него нереально! Террор и токо террор! Вот, что такое экспроприация? – Натуральный грабеж, бандитизм в госмасштабах! Грабь награбленное!
- Да чего это ты распалился, как на броневике?! - урезонил его шептун.
Люди против порабощения восстали! Он обратился ко мне: ты тоже так думаешь про экспроприацию?
- Я думаю, что чужая низость не оправдывает своей! Что же касается революций, то их затевают романтики, осуществляют преступники, а пользуются аферисты.
- Я заценил – круто сказано! - засмеялся толстяк.
- Это наблюдение Бисмарка!
- Неважно, кто заметил - главное, что он прав! Не, ну надо быть в хлам тупым, чтобы думать, что насилуют, убивают, врываются в дома и гадят в вазы во имя светлых идей! Док, ты еще что-нить читал у Акунина?
- Однажды в самолете прочел, кажется, "Любовник Смерти" называлась книжка.
- А про что?
- Тоже про воров.
- Ухт, он что кайфует на этой теме?
- Нет, у него больше сорока книг, на разные темы, но меня тогда поразила одна вещь.
- Какая вещь?
Акунин воспроизводит воровской язык очень убедительно, виртуозно владеет пластикой речи, у него такая невероятная стилистика перевоплощения, что возникает эффект присутствия. Читаю, и вдруг ловлю себя на мысли, что он совершенно исключил из общего арсенала основной компонент речи, будто вытащил стержень, на котором держится система общения.
- Ну и чо?!
- Да ни чо, важно, что при этом сохраняется достоверность и передается ощущение подлинности.
- Как же можно убрать основное и создать убедительную реальность? - заинтересовался шептун.
- Это и есть высший пилотаж мастера. Само понятие «мастерство» - просто клише, которое можно приклеить к любому классику.
Но сформулировать в чем заключается мастерство, означает выразить мысль, а не напыль общих слов.
- Давай выражай, док, што за фокус?
- Описывая диалоги воровской среды он ни разу не использовал то, без чего в жизни не обходится ни один разговор в этом окружении...
- Не томи, док, - без чего не обходится? Нетерпеливо перебил толстяк.
- Без мата. В его тексте нет ни единого слова…
- И даже «сука»?
- Даже «дурак»!
- И без этой фишки все выглядит пучком?
- Более чем, впечатление, что он преследует задачу, создать подлинную картину воровской среды, минуя живой элемент их речи.
- Ухт, вот почему муви про большевиков - фальшь и пафос, люди лабают не натурально!
"Землю, блин - крестьянам!» - от лохи и повелись, а оказалось брехня – - сдавай кровное в общак и паши на дядю - одно слово - большевики!
- Да… Сэм - нет ничего отвратительней большинства!
- Ну, док, ты прям режешь умности нипадецки:)
- Это Гете сказал.
- Не важно, главное, что он тоже прав.
Толстяк встрепенулся, его озарила мысль: док, будь ты, в том золотом эшелоне, ты бы украл?
- Нет, я бы не украл!
- А может, ты просто боишься?! Тебе западло из-за того, что стремно?
А ты, Пит украл бы? Колись, цука, как в окопе!
Шептун заерзал.
- Нет, воровать не стал бы!
- А может, просто смекалки не хватает, решимости?
- Думай, что хочешь - все равно нет!
- Ага, ясно, как в дудочку! Ты не стыришь, потому что мямля,
а док не подпишется, потому что стремак. Вас обоих грохнут под корешок!
Когда однорукий говорил: « Пора золото брать!» - он руку в кармане держал! На ответ «НЕТ!» он бы вытащил нож, на ответ «ДА» - ключ.
- Ключ от хранилища, где деньги лежат! - сказал шептун без тени шутки.
- Молчи, трупальдино! Ишь, какой легкий! За честность жизнь не жалеет, а за глазки свои дрожит.
- Я бы ушел из золотого эшелона, но руки в крови пачкать не стал! - обиделся шептун.
- Дернуть, знчт, решил, да? Так это дезертирство – не выход, найдут и расстрел, ищи мозги на стенке!
- Но я не могу воровать! - отчаянно запротестовал шептун!
- Ага, сичас! Не может он! Так каждый думает - спроси любого: ты бы украл? – НЕТ! И любуется собой! Сказал - нет на этой ноте останавился, довольный.
А вопрос не исчерпан! Жизнь движется, и ее не устраивает твой гордый ответ.
- Не буду вором, и все! – разозлился шептун.
- Не хочешь, а другой хочет, а ты свидетель. Кому нужен живой свидетель? Ты реальный трупак Пит, и это твой выбор - умрешь честным идиотом от руки подонка!
- Что же мне - человека, как корову, зарезать? Мне и корову-то жалко. Выхода нет!
- Выход есть всегда!
- Какой же выход, Сэм?
- Ты не украдешь, не убьешь - значит, убьют тебя! Твой выход называется ЖЕРТВА, ты терпило по определению.
Шептун заворочался, причитая, как заводной:
- Что же нам делать? Направо пойдешь - смерть найдешь, налево пойдешь - смерть найдешь, прямо пойдешь...
- А ты бы украл, Сэм? - спросил он.
- Если не украсть – значит сгинуть, убьешь и не украдешь - обвинят в убийстве, все одно кранты! Я бы реально убил и украл - это док готов умереть за правду.
- Я не сказал, что готов умереть.
- Значит, ты готов стать терпилой? - поинтересовался самый решительный из нас мокрушник и вор.
Преступник или жертва? – этот вопрос может задать себе каждый - выбирай, док!
- Не знаю, но тому, кто не давал мне жизнь, я не позволю распоряжаться моей жизнью!
- НЕ убивай, док!- отчаялся шептун. - Ты же гуманный!
- Прости, друг, но не могу признать над собой волю какого-то подонка!
- А чью волю ты бы признал?
- Только Божью волю, как высшую силу. А тот хмырь не выше, не умней меня! Почему я должен позволить ему пнуть мою жизнь под колеса?
Он не Бог и я не Бог - мы люди, значит, сразимся! Я бы убил ...
- Молодец, док! Уважаю, а терь удирай с золотом! - подсказал Сэм, записывая меня в свою компанию.
- Нет, золото я верну.
- Не зачетно - тебя засудят!
- Пусть, но золото будет на месте! Убью предателя, сохраню жизнь и золото. Отдам все в руки правосудия.
- Капец доку - прихлопнут, как муху!
- Возможно. Пусть все рушится к чертям!
Но это будет преступление суда и общества, а не мое.
- О, о - окопная правда засветила ху из ху! - док убийца, Пит терпила!
- А ты, Сэм, убийца и вор! – взорвался шептун.
- Зато я живой и здоровой, сижу на зеленом острове и хаваю бананы с водкой,
а вы гниете в земле – борцы за правду, блин!
Ну и пусть, огорчился шептун, я такой какой есть, но толстяк не унимался -
ведь ты же умняга, док, что тобой руководит в этом дурацком чойсе?
- Не знаю, Сэм, наверное, дезоксирибонуклииновая кислота.
- Что еще за хрень такая?
- Это ДНК - наша генетические связь. Наверное, в фигуральном смысле, у каждого в жизни был свой золотой эшелон.
- И у тебя был?
- Был, но прежде я не думал об этом в таком ракурсе.
- Ты, небось, док, в том твоем эшелоне заправлял парадом?
- Нет, не был заправилой, потому что был сыном "заправилы".
Мой "золотой эшелон" катился из детства, события происходили не в масштабах страны, а в масштабах летнего лагеря, где мы пионерили, играя в «Зарницу».
- Колись, док, ты грабанул знамя, завалил пионерца и закопал с концами, да?
- Почему у тебя такие кровожадные фантазии, Сэм?
- Потому что жисть такая, цука окопная! Выходит, не ты гегемонил на "Зарнице"?
- Нет, я был отрезан от власти, несмотря на ребячьи выборы, потому что директором лагеря был мой отец.
- Дык тебя выбрали командиром, а отец отстранил?! Выходит врал грузин - морда в оспе – что сын за отца не в ответе?!
- Вопиюще врал, Сэм, после экспроприаций были репрессии.
Родственник врага – враг! Сплошных врагов народа волокли за решетку по семейному признаку: отец и сын, муж и жена, как сиамские близнецы шли по одной статье.
- А что там случилось с твоей золотой зарницей, с твоим эшелоном?
- Я поклялся, что найду знамя, потому что несправедливость ранит детство больше, чем она ранит зрелость.
- Ну, ты и геройстик, нашел? - насмешливо спросил Сэм.
- Во-первых, это не так просто - знамя искали четыре отряда, согласованные между собой и управляемые взрослыми, а я пребывал в одиночестве, без "мудрого руководства". Во-вторых, я не нашел знамя!
- Не нашел? – разочаровался во мне шептун.
- Нет, но знал, где оно лежит, просто в свете налетевших событий забыл о нем!
- Ты забыл о знамени?! - в один голос воскликнули оба.
- Нифигасе, если бы я мог видеть, я бы вылупил зенки!
- Сначала только о знамени и думал, а потом напрочь выкинул из головы, не до того было.
- А что случилось то?
-4-
Случилось вот что - отбой объявили на час раньше, потому что в ночь перед «Зарницей» все должны были хорошо выспаться и отдохнуть, в лес предстояло выступить на рассвете.
Я построил план, идея была проста и после отбоя пошел осуществлять свои военные задачи.
- А, что за план был, док?
- Первый пункт плана - разведка. Ведь перед тем, как все начнут искать знамя, думал я, кто-то куда-то должен его спрятать. Надо выследить тех, кто будет прятать знамя.
- М-да, не хухры-мухры башка! - одобрительно крянул Сэм, - простенько и
мож-скать гениально!
- Знамя висело на флагштоке. Я залез на дерево, наблюдая оттуда за старшими вожатыми.
- А почему именно за ними? - взволнованно спросил шептун.
- Потому что женщины не будут прятать знамя, бегая по лесу, пожилые воспитатели тоже, а молодые пили вино с котлетами и рассказывали анекдоты.
Они посидели, произнесли пару тостов и пошли к флагштоку, спустили знамя, отвязали его, мне даже не пришлось следить за ними дальше, потому что засовывая знамя в целлофановый пакет они обсуждали, что спрячут его не в лесу, где все будут искать, а около моста.
Ну, я и решил, что мост можно обшарить утром.
- Круто! Так чего ж ты не нашел это знамя, блин, если знал, где оно?
- Знаешь, Сэм, только сейчас осознаю, что в тот момент во мне произошли нравственные метаморфозы - отделившись от коллектива я, тем самым, стал на путь преступного индивидуализма, в силу чего, идея патриотизма переплавилась во мне в идею фарса.
Пока ребята, расчертив лес на квадраты, рыскали с картой и докладывали в генштаб о своих действиях, я пошел к мосту, чтобы взять знамя, притащить в лагерь, привязать к флагштоку и поднять! Пусть реет в небе, пока они ищут его на земле!
- Эх, красивая мысль! - Хлопнул в ладоши толстяк.
- И довольно крамольная, хорошо что этого не случилось.
Горн трубил, отряды обшаривали лес.
Мост оказался длинным, с выгнутым позвоночником...
- Так ведь опасно разгуливать по мосту, могут засечь!
- Я был того же мнения, Сэм, поэтому залез под мост.
К днищу вдоль всей спины моста, были привязаны какие-то коробки и пакеты, один за другим, как позвонки. Пришлось подползти, дотянуться и расковырять один сверток. Оттого, что я увидел, брызнули слезы.
На меня смотрели глаза моей матери. Это была икона "Нечаянной радости",
о чем я узнал, гораздо позже.
Маму свою не помнил, но в кабинете отца висел ее портрет. Иногда он стоял перед ним неподвижно, точно каменный, лицо у него было сухим, но чувствовалось, что он плачет.
Я поцеловал икону и быстро спрятал за пазуху, в пакете еще были пачки денег, советские сторублевые бумажки, про знамя, и про то, что его надо искать совершенно забыв!
- Ухт! Что ж это были за дары данайцев, док?
- Думаю, обыкновенная контрабанда, Сэм, которую кто-то прятал под мостом.
Взяв раскуроченный пакет я стремглав помчался в лагерь, нашел отца, рассказал о своей находке.
Тут же вызвали водителя и грузовик ринулся к мосту.
Дети играли в «Зарницу», а два воспитателя: рыжий грузин, еврей - и водитель загружали в кузов контрабандный товар.
Потом отряды отправили на обед, а взрослые собрались на совет в отцовском кабинете.
Я притаился за шкафом и слушал разговор.
- Ты не прав дорогой, мы ишаки, или горные орлы?! - поделим калым и разлетимся - август, конец смены!
- Не-не, так не будет - одну пачечку для Фирочки, остальное таки сдадим!
- Мы все сдадим властям, - твердо сказал отец, – это не наше.
Грузин и еврей его уговаривали, водителя на совете не было.
Вскоре приехал милицейский газик, все покинули директорский кабинет,
остался один дядька с погонами и мой отец.
- Давай часть товара за шкаф, пока понятые не пришли.
Я услышал, что прямо ко мне кто-то волочит коробку.
У самого шкафа возня прекратилась.
- Зовите понятых, повысил голос отец и настежь распахнул дверь.
Потом описывали количество пакетов, было скучно, но вылезти я не мог.
Когда протокол был закончен, мужик в погонах сказал отцу: «Распишитесь».
У меня ёкнуло сердце - вот сейчас будут благодарить, даже наградят.
Но мент молча взял расписку и тихо сказал:
- Твою мать! – ни себе, ни другим! - козырнул и вышел, хлопнув дверью.
Пыль нестерпимо щекотнула в носу, я больше не мог сдерживаться и чихнул.
Отец за шиворот вытащил меня из–за шкафа, рубаха разъехалась, он увидел икону, вздрогнул от неожиданности, остолбенело глядя на нее.
Я умоляюще взял его за руку, до слез хотелось оставить икону себе.
Но он молча вышел вслед за тем, который отдавал честь, и через минуту вернулся без иконы.
С тех пор, в какой стране не бываю, всегда захожу в храм, ставлю свечу Нечаянной радости, но таких глаз больше не встречал.
- Элемент случайности убивает наши идеи, - забормотал шептун.
- Что ты шепчешь? - недовольно буркнул Сэм.
- Я про то, что читал в какой-то умной книжке, будто элемент случайности убивает идею справедливости, поэтому каждый, имеющий власть, сам решает, что есть добро и зло, и какую статью к этому применить - нравственный закон внутри нас и есть мерило честности.
- Выходит, друзья мои, равновесие суть справедливости.
- Романтики, - иронично ухмыльнулся Сэм, поворачиваясь к стене,
Как бы там не было… но один из нас терпила, второй убийца, а третий вор!
Вот и вся окопная правда.
Шептун вздохнул, но возражать не стал. Толстяк захрапел.
Вдруг за окном, я четко увидел, как из-за дерева
медленно выкатилось большое, красное солнце и, остановившись, засияло прямо в глаза.