Безмерность Марины - глава 6 из новой книги

Вячеслав Демидов
Глава шестая

МАНДЕЛЬШТАМ, ДЕРЖАВИН, ПУШКИН

Марина с Осипом впервые встретились в Коктебеле у Макса Волошина летом 1915 года: она шла к морю, он навстречу, — равнодушно разминулись.

В Петербурге произошла вторая встреча в январе следующего года, когда вышло второе, более обширное издание мандельштамовского «Камня», и на подаренной книге он написал: «Марине Цветаевой — Камень-памятка. Осип Мандельштам. Петербург. 10 янв. 1916».
 
Она через несколько дней вернулась в Москву, мгновенно влюбившийся Осип бросился за ней, и в своей «Истории одного посвящения» Марина вспоминала «...чудесные дни с февраля по июнь 1916 года, дни, когда я Мандельштаму дарила Москву».  В письме 1923 года вариант:  «...весной 1916 года, и я взамен себя дарила ему Москву.»

Кроме подаренной Москвы, он получил Маринины стихи, запавшие ему в душу:

Никто ничего не отнял  –
Мне сладостно, что мы врозь!
Целую вас через сотни
Разъединяющих верст.

И знаю: наш дар – неравен.
Мой голос впервые – тих.
Что вам, молодой Державин,
Мой невоспитанный стих!

На страшный полет крещу вас:
– Лети, молодой орел!
Ты солнце стерпел, не щурясь, –
Юный ли взгляд мой тяжел?

Нежней  и бесповоротней
Никто не глядел вам вслед...
Целую  вас – через сотни
Разъединяющих лет.

Тональность стихов — иллюстрация поговорки: «унижение паче гордости».

Ведь Марина, юнее его на пару лет, в стихе этом — старший товарищ, напутствующий младшего с легким оттенком покровительства (кое-какие комментаторы считают, что житейский ее опыт – замужество, рождение ребенка, — был существенно богаче).

Сравнение с Державиным, впрочем, начисто снимало этот ненужный оттенок. Марина, когда хотелось, с гордостью отмечала: «Державиным я в 1916 году его окрестила первая...»

Между тем, такого оттенка могло бы и не выявиться (что —  парадокс! —  для всех нас оказалось бы впоследствии плохо), если бы Марина более ясно представляла себе личность Мандельштама (дала его великолепнейший словесный портрет: «...глаза всегда опущены: робость? величие? тяжесть век? веков? Глаза опущены, а голова отброшена. Учитывая длину шеи, головная посадка верблюда.» )

Процитируем «Викпедию»:
«<Отец> был мастером перчаточного дела, состоял в купцах первой гильдии, что давало ему право жить вне черты оседлости, несмотря на еврейское происхождение... Осип получил образование в Тенишевском училище (с 1900 по 1907 годы), российской кузнице «культурных кадров» начала ХХ века... В 1908—1910 годы Мандельштам учится в Сорбонне и в Гейдельбергском университете. <...> Знакомится с Николаем Гумилёвым. <...>  В промежутках между зарубежными поездками бывает в Петербурге, где посещает лекции по стихосложению на «башне» у Вячеслава Иванова. <...>  В 1911 году знакомится с Анной Ахматовой, бывает в гостях у четы Гумилёвых. Первая публикация  — журнал «Аполлон», 1910 г., № 9. Печатался также в журналах «Гиперборей», «Новый Сатирикон» и др. С ноября 1911 г. регулярно участвует в собраниях Цеха поэтов. В 1912 году знакомится с А. Блоком. В конце того же года входит в группу акмеистов. Дружбу с акмеистами (Анной Ахматовой и Николаем Гумилёвым) считал одной из главных удач своей жизни».

Иными словами, в тот 1910-й год, когда восемнадцатилетняя Марина напечатала за свой счет сто одиннадцать стихотворений в первой своей книжке «Вечерний альбом» и не имела никакого серьезного образования, кроме гимназического, Мандельштам получал образование в престижных университетах и печатался в очень престижном «Аполлоне».

Он, наверно, с некоторым юмором ощутил покровительственность, но ответил стихами с прощальным аккордом:

Нам остается только имя,
Чудесный звук, на долгий срок.
Прими ж ладонями моими
Пересыпаемй песок.

...Почти полгода Осип любил то весьма фамильярно возникать внезапно в Москве, то столь же неожиданно исчезать, —  «наезды и бегства», по словам Цветаевой.

Были ли они отражением его влюбленности в Марину? Вряд ли, скорее отражением его неустойчивого характера.

В альманахе «Воздушные пути», вышедшем в Нью-Йорке в 1963 году, в статье «Детский рай» напечатано: «Мандельштам не пил, не курил, и на моей памяти у него не было романов... Мандельштам был безнадёжно, тайно и возвышенно влюблен в... знаменитую петербургскую светскую львицу и красавицу Саломею < Николаевну Андроникову>». И запечатлел ее в стихах «Соломинка»:

Я научился вам, блаженные слова –
Ленор, Соломинка, Лигейя, Серафита.

«Историю одного посвящения» сегодня в Интернете все, кому не лень, пересказывают «своими словами», присочиняя прорву доморощенных «подробностей», например: "Никому еще толком не известный, бедный и по уши влюбленный поэт Осип Мандельштам приехал в Москву хмурым февральским утром 1916 года. На вокзальной площади он окликнул извозчика — до Борисоглебского переулка тот запросил полтинник. Поэт вяло поторговался и уступил, подумав, что это сущее безобразие: Москва — та же провинция, а извозчики дерут, как в Петербурге..."

И так же далее в том же духе резвится на просторах Интернета некий г-н А.Александров! Масштаб хлестаковщины, «легкости в мыслях необыкновенной», грандиозен, — и тут ничего не остается, как ткнуть сочинителя носом в вышеприведенный Интернет, рисующий Мандельштама отнюдь не как «толком никому не известного».

Ловкачи Интернета охотно и беззастенчиво переписывают «своими словами» опус А.Александрова (я обнаружил по крайней мере три пиратских сайта).

На самом же деле неприкрашенное описание визита Мандельштама содержится в общеизвестном письме Цветаевой от 12 июня 1916 года, посланном по горячим, так сказать, следам:

«...День прошел в его жалобах на судьбу. <...> Около полуночи он как-то приумолк, лег на оленьи шкуры... <Ему> предложили поесть. Он вскочил, как ужаленный. — «Да что же это, наконец! Не могу же я целый день есть! Я с ума схожу! Зачем я сюда приехал! Мне надоело! Я хочу сейчас же ехать! Мне это, наконец, надоело!» <...> В час ночи мы проводили его почти до вокзала.  Уезжал он надменный».
 
Поэт — существо непредсказуемое...

И вообще, «...самая большая ошибка  —  полагаться на прозу Цветаевой как на мемуарный источник», - пишет один из ее биографов.

Марина, восстанавливая через полтора десятка лет картины случившегося, — впрочем, так поступает, увы, почти любой мемуарист, — раскрашивает образы, пришедшие в голову.

Скажем, в «Истории...» видим ее фразу: «Пишу стихи к Блоку и впервые читаю Ахматову».

Дотошный же исследователь-комментатор вносит существенные поправки: «...Стихи к Блоку она написала еще в апреле и мае, а книгу Ахматовой «Вечера» прочла четыре года назад».
 
Это нам, литераторам, — предупреждение: осторожнее с литературными воспоминаниями многолетней давности, не ленитесь проверять мемуарные описания обстоятельств и событий по эпистолам очевидцев и бюрократическим документам.  (Пусть лихой сочинитель высокомерен: «Я больше доверяю стихам <...> и «Истории одного посвящения», нежели этому письму...»)

...В апреле-мае 1931 года Марина воспоминала дела пятнадцатилетней давности: внезапном, как снег на голову, появлении Мандельштама в подмосковном Александрове (бывшей Александровской слободе, где царским посохом своим Иоанн Грозный ударил в висок сына, царевича Иоанна...).

В Александрове жила с семьей в нанятом доме сестра Марины — Анастасия Ивановна Цветаева (Ася), а в городе служил ее муж Маврикий Александрович Минц. Летом 1916 года Марина с Алей гостили у них. Домик притулился на окраине, на косогоре, внизу расположилось кладбище, —туда Марина и ее дети любили ходить  и читать надгробные надписи.
 
«Налёт» Мандельштама описан Цветаевой в третьей части ее резко полемической «Истории одного посвящения».

Там, в этой третьей части, она развенчивала и дезавуировала множество передержек и просто высосанных из пальца выдумок литератора-эмигранта Георгия Иванова, тиснувшего фельетон «Китайские тени» в одном из февральских 1930 года эмигрантских газет «Последние новости».

 Фельетонно-развязно он целил в Макса Волошина, Осипа Мандельштама и других обитателей Коктебеля, а прежде всего — в Марину.

Визит Мандельштама описан в «Истории...» развернуто и сдержанно-повествовательно: приехал, погуляли полдня вместе по косогору, а на другой день за утренним чаем Осип вдруг спросил, когда отправляется поезд. Куда? А в Крым, то есть в Коктебель. Зачем, почему? — «Я здесь больше не могу. И вообще пора всё это прекратить».  (Трудно понять, что именно прекратить, ведь он весьма отчужденно называл ее Мариной Ивановной! — ВД)

Текст Цветаевой, описывающий отъезд этот, читатель видит с великим множеством подробностей, вплоть до рыданий детей и нянечки Нади, которую Осип почему-то начисто невзлюбил, а она на вокзале плакала: «...так и не выштопала ему носков» .

В декабре уходящего 1911 года Марина написала пророческое (она была склонна к пророчествам) «На вокзале»:

Два звонка уже и скоро третий,
Скоро взмах прощального платка...

Пять лет спустя — одно из свиданий в Александрове и бегство...

Сравнение же, например, не с Пушкиным, а с Державиным не случайно. Это была ее высшая похвала.

«...Мало люблю Евгения Онегина и очень люблю Державина», написала она в 1923 году литературоведу и издателю Глебу Петровичу Струве.

А тот считал «державинскую языковую традицию» в стихах Цветаевой самоочевидной, потому что при чтении ее строк, «...в бешеной скачке обгоняющих одна другую ...» как бы проскальзывают лики разных стихотворцев, в первую очередь Державина и Тютчева, но это «не портреты, я призраки».

У Струве в этом перечислении стихотворцев Пушкина нет, хотя Марина обожала Александра Сергеевича с самого раннего детства:

«Пушкин меня заразил любовью. Словом – любовь. Ведь разное: вещь, которую никак не зовут, – и вещь, которую так зовут.»

Заметим, что книгу Цветаевой «Ремесло» оценил Струве высочайшей мерой: «По ритмическому богатству и своеобразию это совершенно непревзойденная книга... »

Трудно доказать, если вообще возможно, — но у меня нет сомнений, что Цветаевой с ее аналитическим умом был куда ближе не веселый и озорной Пушкин, а как бы противоположный ему суровый, скалоподобный поэт, однажды написавший о себе вполне серьезно: «Один есть Бог, один Державин!» и говоривший с Создателем как бы равный с равным:

О Ты, пространством бесконечный,.
Живый в движеньи вещества,
Теченьем времени предвечный,
Без лиц, в трех лицах божества!
Дух всюду сущий и единый,
Кому нет места и причины,
Кого никто постичь не мог,
Кто всё собою наполняет,
Объемлет, зиждет, сохраняет,
Кого мы называем: Бог.
......................................................
Я телом в прахе истлеваю,
Умом громам повелеваю,
Я царь – я раб – я червь – я Бог!

Высшая ее, Цветаевой, оценка поэта – сравнение с Державиным.

А Пушкин...

В марте 1937 года она на одном из литературных вечеров читала в Риге свою повесть «Мой Пушкин», — да, да, именно повесть о приобщении к поэту и его стихам.

Об этом вечере рижская газета «Сегодня» писала: «Казалось бы, что еще можно нового добавить о Пушкине после всего, что сказано о нем? <...> Но за какую бы тему ни бралась Марина Цветаева,  о чем, о ком бы она ни рассказывала, — человек, вещь, пейзаж, книга, в ее творческой лаборатории получают новое, как будто неожиданное освещение, и воспринимающееся, как самое верное, и незаменимое  уже никаким иным. <...> Чтобы оценить всю значительность, всю прелесть этого произведения, — надо слышать его в чтении автора, и тогда лишь вполне уясняется и само название, тогда лишь вполне оправдана законность этого присвоения поэта поэтом: «Мой Пушкин»  ...