Каналья

 
Жизнь это аллегория смерти.

 Пятнадцатичасовой перелет с посадками в Амдерме, Хатанге, Тикси и Чокурдахе позади. Мы, наконец-то, добрались до Черского в Якутии. После сутолоки и суеты тесных аэропортов Черский показался почти пустым. Дальше нам предстояло сменить лайнер на кукурузник и добираться до порта Певек, что на Чукотском полуострове. Нас перевезли на аэродром, где базировалась малая авиация. Погоды не было, и мы заночевали в аэродромной гостинице с громким названием «Континенталь», представлявшей собой большую деревенскую избу с удобствами, которые располагались в маленьком дощатом особнячке, и к которым надо было добираться по плохо утоптанной дорожке. Якутия утопала в снегу, и лес, топорщившийся стеной поблизости, был непривычно низкорослым.

В Москве бушевала весна. Вчера ещё праздновали День Победы, а сегодня впору встречать Новый год. Что же ждёт нас на Чукотке? Не зря тёща беспокоилась о том, чтобы я не отморозил себе какой-нибудь жизненно важный орган. Интересно, на что она намекала? Судя по ироничности её характера, думаю, что на то самое. Когда я сказал, что привезу нашей Стаське, трёхлетней дочке, оленьи рога – большие и ветвистые – Стаська подпрыгнула до потолка, разрешила мне слетать за ними и сразу же возвращаться назад.
Марина, моя жена, и тёща в один голос сказали мне:
 – Рога, да ещё ветвистые, нам не нужны, это плохая примета.
 – Тогда привези оленёнка с маленькими рожками и ещё белого медвежонка, – обняв за шею и прижавшись всем тельцем ко мне, прошептала Стаська так, что все услышали.
 – Пусть себя привезёт в целости, фокусник! Чего ему здесь не хватало?
Выслушивать это от тёщи было выше моих сил, так как бежал я от неё с единственным и твёрдым желанием заработать себе на квартиру, чего бы это мне ни стоило. Я посмотрел на тёщу с обезоруживающей улыбкой, воздержался от комментариев, поцеловал своих близких, круг которых сузился до двух моих девочек, пожал руку тестю, сделал ручкой всем адью и вышел.

Рядом с гостиницей остановилась оленья упряжка. Жаль, что нет фотоаппарата, Стаська была бы в восторге. Нам дали отдельную комнату на шестерых. Это наша бригада, которую я набрал из алкашей. Правда, Паша не алкаш, он ещё хуже, отказник. Собирался выехать в Израиль и застрял, видать надолго. У него три курса автодорожного института, будет заполнять журналы. Все мы товарищи по несчастью, вместе лечились от травм головы. Так что, считайте, мы все «стукнутые на голову», а я с Николаем дважды. Искать другие кадры времени у меня не было. Да и ребята были неплохие, мне искренне хотелось им помочь. Эта экспедиция свалилась на меня, как счастливый лотерейный билет, могущий перевернуть всю мою дальнейшую жизнь, такую непростую и даже очень непростую.
Короче, на речке Колыме, которую мы увидели в Якутии, не задержались надолго, и, слава богу, наш калым был гораздо севернее и круче.
 – Хрен знает что, струя на лету замерзает до самого основания. Хорошо тем, кто кипятком писает или спиртом. Вроде в ХХ веке живём, а в туалет надо ходить с ледоколом, – сказал Вован, парень 25 лет
 – Да, сочувствую, – съязвил Павел. – Ты, наверно, хотел сказать ледоруб, ледокол здесь никак не пройдёт, масштабы твоего достоинства явно не те, да и воды большой для прохождения ледокола нет.
 – У него мания величия, – засмеялся Игорь. – Думаю, тебе хватит и щипчиков для колки льда. Что бы ты сказал в декабре-феврале, когда сопля на лету замерзает!
 – Я бы сказал ба-бу-бы, да баньку, да веничек. Ну мы, ладно, выкрутимся, но ты, Павел, за что страдаешь? Ваш брат любит тёплые места. Я не про шахту, не про мартен, я про кабинет, контору. Я на твоём месте поехал бы куда-нибудь в Палестину, а не на Чукотку! – перевёл Вован разговор на Павла.
 – Я люблю холод, – сказал Павел, заскучав лицом.
 – Это я так, в шутку. Не обижаешься? Ты морозоустойчивый – одет по-летнему, в штиблетах, ноги, поди, промокли от снега.
 – На дураков, Вован, не обижаются, – сказал Павел, – а ноги это ерунда, носки можно высушить, – и он положил их на электрообогреватель.
 – Значит, обиделся, – заключил Вован.
 – Думаю, когда здесь большие морозы, за 50-60 градусов, они запускают под кровать уток, как в больницах, – высказал предположение Пётр.
 – У здоровых людей это называется ночной горшок, – авторитетно произнёс Николай, свесив голову под кровать. Все дружно глянули под койки, но, ни уток, ни ночных горшков там не обнаружили.
 – Над нами издеваются, люди анурезом замучены, – запричитал ёрнически Вован и, одевшись, решительно направился в коридор. Через пять минут он пришёл с медным тазом:
 – Отель пять звездочек веников не вяжет, – показывая нам приклеенную к тазу этикетку от армянского коньяка, гордо заявил он, ставя таз у входа, – у них предусмотрена эта принадлежность на случай холодов.
 – Что за имя «Вован», или это кликуха? – спросил я.
 – Это в детстве меня так ребята звали, а вообще-то я Владимир.
 – Ну, так и будь Владимиром, отрочество давно уже кончилось, – сказал я. – А теперь спать надо, а у вас детство в задницах играет, кончайте базар, завтра вставать рано.
 – Хорошо дяденька, я так больше не буду, стану большим, как Пётруха.
Я хотел выглядеть строже, зная свою мягкотелость, дабы скрыть её от посторонних глаз. Я напоминал себе дрессировщика, работающего со львами. Если дать слабину, они «сожрут» тебя вместо закуски.
Проснулся буквально минут через сорок. Пахло куревом и носками. Игорь сидел на кровати и курил сигарету.
 – Ты что, друг, смолишь, здесь и так дышать нечем! – возмутился я, на что он мне ответил:
 – Поэтому и курю, что нечем дышать.
Вован пробурчал:
 – Эстет тоже мне нашёлся, – и снял дюжину носков с радиатора. Игорь затушил сигарету, открыли на минуту окно, на большее не хватило терпежу, закрыли и дружно заснули.
Утром над Якутией полыхало громадное солнце, пожирая снег, плохое настроение и зиму. Вторая весна за пару дней будила мечты, желания и надежды. Кораблик тащил по реке Колыме большую баржу. Здравствуй, Колыма, и прощай!
После завтрака подали персональный «кукурузник», вымотавший за три часа лёта из нас все кишки. Ветер носил нас, как песчинки в небе, мы то и дело проваливались в воздушные ямы и выкарабкивались из них, я взмолился, чтобы мне дали возможность приземлиться и спокойно умереть на этой земле. Но бортпроводник сказал, что если я не выпивал вчера, то долечу, и дал каждому из нас пакеты, в которые мы дружно выворачивали наш завтрак. Зелёные и шатающиеся, мы приземлились на аэродроме в Апапельхене. Нас повезли на задрипанном автобусе мимо Ледовитого океана, топорщившегося льдами. Казалось, пробежавшийся вал, разбившись на осколки, застыл на лету в сонной серости морозного дня. Автобус дотащил нас на окраину городка и, оставив его позади, повёз, будто в последнюю ссылку. Он остановился у барака, затянутого по периметру двора ржавой колючкой. Барак был нежилой, полуразрушенный, со скелетами железных кроватей в отдельных камерах.
 – Вот тебе и стая уток под кроватями, и ледокол со щипчиками, и сохранённое на любом морозе «достоинство». Здесь пахнет нарами и парашей, – сказал Павел.
Пётр, молчавший всю дорогу, произнёс: – Сейчас бы опохмелиться после большого блевка.
 – Я вам опохмелюсь, забудьте про это дело, как про дурной сон! – это вожделение и даже потуги на него нужно было пресечь на корню.
 – Мужики, куда нас привезли? – сказал Пётр, сбрасывая в угол поклажу и торжественно вручая мольберт Игорю. – Тащил эту бандуру тебе от самой первопрестольной. Я даже не знаю, какой ты художник.
 – Он нормальный художник, – заверил Николай.
 – Мы все здесь нормальные, кто бы сомневался! В больнице вместе лежали, страну вместе насквозь пробуравили, а фамилии нормального художника не знаю! – сказал Петр– Протасов моя фамилия, – сказал Игорь и затянулся сигаретой, потупив взор.
 – Саврасов, Шишкин, Репин – слышал, Протасов – нет! – сказал Вован.
 – Что касается того, что я не Саврасов, не Шишкин и не Репин, так я всю жизнь к этому стремился, быть самим собой, так что уесть меня не удалось, ты мне комплимент отвесил – спасибо.
 – Тогда можешь садиться и рисовать картину про самый северный и самый большой вытрезвитель Советского Союза. Можешь нарисовать триптих: «Отморозки», «Последний вытрезвитель» и «Алкаши прилетели», – разрешил Вован.
 – Спасибо за разрешение, – сказал Игорь, – после обеда сразу и займусь. А вытрезвитель, дай бог, не последний.
 – Я в том смысле, что мы завязать решили, а не в смысле, что помирать, – успокоил Вован.
 – Тебе стакан покажи, и ты побежишь за ним хоть на край света, – усмехнулся Игорь. – –  Я, например, от водки отказываться не собираюсь, я делаю паузу. Культура пития важна, а не самоограничение. Насилие над собой – это мазохизм.
 – Ты зря ёрничаешь, сынок, если лет через пять ты будешь читать не только этикетки на бутылках, то в газетах имя Протасова будет мелькать. А лет через тридцать может и появится водка «Вован» и твоя рожа на этикетке: не потому что ты такой знатный «питух», а потому, что Игорь тебя колоритно изобразил. Есть же водка «Распутин». Но не знаю как ты, Игорь, а мы приехали сюда вкалывать, и не кисточкой, а ногами, руками. И тебе придётся пахать, как папе Карло, иначе я первый тебе голову отвинчу, – сказал Николай. – Ты ещё и отымаешь у нас надежду бросить пить, тоже мне пророк нашёлся, – и повернул кепку козырьком назад, как бы бросая вызов оппортунисту.
 – Кончайте собачиться, что вы все какие-то раздражённые, жизнь покажет, – сказал Пётр. – Посмотрите, какая красотища кругом! Чукотский вытрезвитель застелен белой простыней, и медперсонал в лице начальника, – он посмотрел на меня с улыбочкой, то ли ироничной, то ли раздражительной, – к вашим услугам. Короче, картина Протасова «Алкаши прилетели».
Мы побросали свои пожитки и отправились на этом же автобусе на склад, где нам выдали спальные мешки, телогрейки, ватные штаны, рюкзаки и даже накомарники, что походило на шутку, так как, кроме белых мух да бакланов, никто здесь летать не хотел или не мог.
Возле ворот склада вертелся мужичишка, который даже и в толпе привлёк бы внимание. Он предложил купить у него рыболовную сеть.
 – Зачем нам сеть, дед? Мы сюда не рыбачить прибыли – за десять тысяч вёрст, – сказал Пётр.
 – Ты хоть и большой, но ум у тебя маленький. Рыба здесь нерка, слыхивал? Красная рыбка, и икра у неё отменная. Когда она пойдёт на нерест, её и голыми руками брать можно, но сейчас сеть нужна! – Мужик оживился, на лице его было снисхождение к темноте нашей.
 – Дед, я куплю у тебя сеть сегодня после обеда, – сказал Игорь, – но при одном условии. Я хочу нарисовать твой портрет, не возражаешь?
 – Коли, ты платишь, какие могут быть возражения? – и, протянув руку, сказал: – Меня Канальей кличут.
 – Странные позывные у тебя, бывает же, – огорчился Игорь. – Хотя, если приглядеться, то что-то в твоей фамилии есть.
 – Это не фамилия.… Ну, да ладно, по рукам, мне ещё в одно место заскочить надо. – Он ушёл, оставив нас разгадывать шарады.
Застелив кровати спальниками и, повалявшись часок, мы захотели есть. Водитель, прежде чем уехать, объяснил нам, где столовая. Пёхом до нее было часа два. Неказистые дома, мимо которых лежал наш путь, особенно на окраине, были окружены загадочными холмиками, которые мы приняли за неизвестное чудо природы. Но внезапно одно окно распахнулось на миг, из него выплеснули ведро помоев на такой холмик, и окно тотчас же закрылось, раскрыв тайну новообразований.
Наш променад был быстро забыт, когда мы вошли в столовую. Огромный чистый зал с множеством столов, могучей пальмой в центре, угнездившейся в бочке на полу, и вкусными ароматами из кухни привёл нас в легкий шок, сменившийся глубоким, когда мы увидели плывущую к нам официантку. Это была фея, элегантная, стройная и улыбчивая, но не ослепительной улыбкой Голливуда, а нашей доброй русской, тёплой улыбкой. Кокошник на её головке казался театральным, а белый передничек, перетягивающий тонкую талию, придавал ей вид целомудренности и домашнего очарования. Артистка в роли официантки!
 – Что будем есть, мальчики?
«Заботятся партия и правительство о людях севера» – подумал я с благоговением.
 – А что бы вы нам порекомендовали? – спросил Вован с галантностью, которой в нём и не подозревалось. Да что там Вован, нас всех как будто подменили. Ребята улыбались, шутили, говорили комплименты. Оглядевшись, я увидел ещё несколько официанток подстать нашей. Бред какой-то! Пару-тройку раз мне доводилось бывать с Мариной в ресторанах, и ничего похожего я там не видел. Подумал, что, может быть, из-за Марины я просто никого другого не замечал, но сразу же отбросил это подозрение. Мои спутники выглядели обалдевшими, и это говорило само за себя. Я всё ещё был отгорожен от этого мира завесой. Другие женщины перестали для меня существовать. Исчезло состояние, когда из глаз проходящей мимо незнакомки текли тебе в глаза будоражащие токи, и ты давал ответный посыл, который был так же наполнен магнетизмом. До сегодняшнего дня я больше не замечал подобных флюидов. А здесь, в этом маленьком оазисе, где звучал по радио голос Лидии Руслановой, певшей «Эх, Андрюша, нам ли быть в печали», невольно хотелось любви – большой, чистой и новой.
 – Мы хотим с вами встретиться и нарисовать ваш портрет, – сказал Владимир за всех нас.
 – Вы художники? – обрадовалась она и обвела нас обворожительным взглядом.
 – В некотором роде, – вальяжно откинулся на стуле и многозначительно произнес Владимир. – Мы топографы, рисуем землю, но один из нас рисует портреты выдающихся людей, – и Владимир показал кивком головы на Игоря.
Официантка почему-то глянула на меня с любопытством. Мне бы очень хотелось, чтобы художником в данный момент оказался я. В нас проснулись самцы. Мы распустили павлиньи хвосты и готовы были биться оленьими рогами, если бы они были у нас на головах, за право обладания этой официанткой. Мы расцветили улыбками наши рожи, а вместо грозных рогов задействовали острые языки, которыми и продолжали молотить. Но клиентов было много, и все хотели есть, так что короткий спич Володи закончился обедом под звуки песни «Валенки» в исполнении любимой певицы. Мы обещали прийти на ужин с мольбертом, чтобы провести вечер на высшем уровне. Юля улыбнулась многозначительно и сказала, что столовая открыта для посетителей до 20-00 по местному времени. Мы все дружно перевели часы на местное время и убедились, что до свидания ещё целых десять часов.
При расчёте, видимо, компот ударил Владимиру в голову, он обнял Юлю за талию и стал медленно опускать руку вниз.
 – Убери руки, – сказала она, но он упорно продолжал, и, когда после второй просьбы он не «услышал» девушку, услышали все звон пощечины. Он покачнулся на стуле – столь неожиданно всё произошло – и даже успел сказать: « сдачи не надо!».
 – Принесите жалобную книгу, – попросил Николай. Она резко отошла и, вернувшись, положила на стол жалобную книгу.
 – Игорь, ты как художник нарисуй всё, что ты об этом думаешь, – сказал Вован. Игорь достал ручку и написал: «Выражаем благодарность сотрудникам столовой за хорошее обслуживание». Пока он писал, прибежала начальница Юли и стала просить не делать записей, так как сотрудники могут лишиться премии. На ходу отчитывала Юлю.
 – Клиент всегда прав. Ребята, простите её. Что я могу поделать, если у неё такой скверный характер! – взывала к состраданию Юлина начальница.
 – А ничего не надо делать. Всё в норме, – сказали мы хором.
Она прочитала написанное, расплылась в улыбке и произнесла:
 – Мальчики, приходите ещё, мы примем вас по первому разряду, спасибо!
 Всю дорогу ребята смеялись: – Это тебе не рязанская деревня, где ты всех девок перещупал.
 –Всё путём, это Юлия для затравки, чтобы я не забыл ее, – потирая горящую щёку и улыбаясь едва заметно чему-то своему, произнес Володя.
 – Такую забудешь! Да ты век её будешь помнить. Молодец девка, уважаю, – сказал Николай. – Ты думаешь, за свои жалкие копейки сразу можешь всех поиметь.
Ребят будто подменили. Ещё недавно после полёта они были с серо-землистыми лицами. Сейчас, после еды, на морозце, у них на лицах полыхали школьные румянцы, и от давно созревших мужиков веяло, если не детством, то уж ранней юностью.
 Мы отправились на склад получать продукты и начали укладывать их по бочкам, дабы в тундре их не растащило зверьё.
Денёк у нас получился на славу. Получали сухари, крупы, консервы, почти на полгода для шести прожорливых мужиков. Внушительная баррикада из бочонков, мешков и коробок образовалась на заснеженном дворе. На наше счастье из-за серых туч вырвалось яркое солнце, и снег заблестел радугами, высекая слезы. Снег был ароматен, первозданной чистоты, он источал запах весны, кружил легонько головы и подымал настроение. Получили нивелир со штативами и рейками, одежду, палатки, спальные мешки. Мне как начальнику выдали не телогрейку, а куртку на молнии с меховой подкладкой. Мы переоделись и стали заправскими полярниками. Пришлось делать две ходки, чтобы отнести всё это в наше пристанище. Самое главное, получили керосин и примуса для готовки еды, так как леса на Чукотке не оказалось совсем. Чтобы продукты не пропахли керосином, мы упаковали их не в железную, а в деревянную бочку. Железные бочки из-под соляра и керосина громоздились, как крепости для штурма новых районов этой земли. Но мы решили, что дерево надёжно защитит их от всякого зверья. Оставив баррикаду с продуктами на складе до вылета, мы вышли за дощатый забор на просторы родины, слепившей нас майским солнцем.
 – Как раз успеваем в столовую, – сказал Владимир, – даже ещё пару часов можно отдохнуть.
В его глазах были шальные огоньки, и мне вдруг стало страшно: напьётся, как пить дать напьётся, и других за собой потянет.
 – Нет, мы не будем ходить в столовую, будем готовить дома. Для чего и взяли примуса и еду, – сказал я.
 Ребята чуть не съели меня, услышав, что в столовую больше ходить не будем, так как у нас куча дел, и моё напоминание, зачем мы приехали сюда. Если бы Марина и тёща видели, какой подвиг я сейчас учинил, они бы зауважали меня, а так мне приходится уважать себя в одиночку. Ребята сказали, что нарушать слово, данное Юлии, не по-джентльменски. Я представил, какая оргия может случиться, куда загремят после неё мои орлы, во что это всё выльется, и встал горой на защиту моих убеждений.
 – Хорошо, ты возьмёшь её себе как начальник, – сдался Владимир. Но там ещё несколько классных тёлок, мы же не под конвоем прибыли и не давали обет безбрачия. Игорю как самому старшему из нас подойдёт их шеф – повар, тоже баба аппетитная, а если кого-нибудь обидят, мы у неё жалобную книгу попросим.
 – Мы прилетели сюда совсем по другому поводу, – робко заступился за меня Павел, – Лечиться от головных болей и запоев, так что место наше – за колючкой.
Но я уже к этому времени был стойким борцом, мне нужна была собственная квартира больше жизни, поэтому я не стал с ними пререкаться, заметив:
 – До вечера ещё дожить надо. В столовую сегодня не пойдём. Надо заняться поверками инструмента. Два человека на рейках. Я беру инструмент. Остальные на кухню! Есть тут у нас профессионалы пищеблока?
 – Есть! – ответили Николай с Владимиром.
 – Есть, – добавил чуть запоздало Павел.
 – Мужики, вы что? Мы же не ресторан в тундре открывать собираемся. Повар нужен один.
 – Какой из Паши повар? Он рыбу фиш или цимес делать будет, а нам что-нибудь попроще надо, – осклабился Николай.
 – Какой ты грамотный, однако. Я сделаю то же что и ты, и не хуже, – вспыхнув, как спичка, скороговоркой отпарировал Павел.
 – Кончайте спорить. Павел, тебе предстоит быть моим помощником. Студент-практикант до Чукотки почему-то не добрался, я пока не хотел говорить, вдруг он успеет до вылета прибыть, так что держи штатив и журнал, будем работать. Кто-нибудь один из вашего нерушимого блока – сделайте обед на примусе.
У Николая и Володи началась борьба за поварской колпак. Они понимали: кто будет готовить обед сегодня, тот и в поле будет поваром. Николай рвался готовить, аргументируя тем, что работал на мясокомбинате и знает толк в пище, любит это дело. Володя утверждал, что в лучшие годы своей жизни работал шеф-поваром в столовой на Пятницкой.
 – Ты же до мясокомбината Пржевальским в школе трудился, – вдарил сокрушительным аргументом по Николаю Вован.
 – Ты имеешь в виду то, что я преподавал географию? Так заруби на своём носу, что география и история – два абсолютно разных предмета, и связывает их разве что карта да указка.
 – Тёмный я человечек, извините, что сразу не признал, господин Македонский, но в таком разе вам никак не пристало готовить еду, да ещё простым смердам. Я понял, вас за покорение несовершеннолетних девочек разжаловали на скотный двор.
Николай не ответил, но, воспользовавшись замешательством Володи, у которого огонь гас, не успев разгореться, взял дело в свои руки. Я не вмешивался, мне было всё равно, кто будет готовить.
 – Керосин сырой, вода в него попала, – оправдывался Вован.
 – Керосин сырой, задница у тебя сырая! – ворчал Николай. – Воды лучше принеси, чем глазами лупать.
Владимир взял кастрюлю, взмахнул ею зло. Казалось, он сейчас ударит конкурента по голове, но он вышел и через несколько минут принёс снег.
 – Это что, вода? – возмутился Николай.
 – Где я тебе её возьму? Поставь на огонь, будет вода, – ответил Володя, и глаза его наполнились злостью. А Николай, поставив кастрюлю на огонь, стал доставать из своего рюкзака приправы, которые в великом количестве привёз с собой. Он был добродушен и снисходителен, внимательно глядел на надписи.
 – Ты хоть прочти, что ты класть будешь, а то ещё потравишь нас на радостях, – попросил Павел.
 – Я сделаю на обед суп гороховый, а на второе тушёнку мясную с вермишелью, – сказал Николай.
 – Суп гороховый, шут гороховый. Я бы как повар сделал такое, что пальчики оближешь. Ели ли вы когда-нибудь уху по-пармезански и шашлык в винном соусе?
Тут уж и я не выдержал: – Про шашлык в винном соусе прошу не говорить. Вино забудьте до конца сезона, да и мясо для твоего шашлыка ещё по тундре бегает. Объявляю сухой закон. Ты накормишь нас своими блюдами после окончания полевых работ, а сейчас нам что-нибудь попроще.
Мы за один час, пока занимались поверками и юстировкой инструмента, избороздили снег на площадке за домом вдоль и поперёк метров на сто пятьдесят и, приведя инструмент в рабочее состояние, вынуждены были сушить ватные штаны, подвесив их на нивелирных рейках над примусами.
Ели из общего котла, занося в него ложки по очереди.
 – Это как-то не гигиенично, как поросята из одного корыта, надо бы тарелками обзавестись, иначе придётся полгода хлебать из одной посудины. Может среди нас носители сифилиса или сальмонеллы есть, – возмутился Игорь, стараясь черпать с краешка, тогда как самые прожорливые лезли ложками в центр кастрюли, чтобы достать со дна что погуще. На другом примусе уже было готово второе блюдо.
 – Здесь уже рот не разевай, а то голодным останешься, – напутствовал Николай.
 – Как-то не очень приятно и второе из одной лохани есть, – не унимался Игорь.
 – Ты же насквозь проспиртован, тебя никакая зараза не возьмёт, – успокоил Пётр.
 – Не скажи, проспиртованная сальмонелла ещё страшнее, представляешь, если у неё характер агрессивный, что она спьяну может учудить в кишках. Давайте разложим баланду по чашкам, – упорствовал Игорь.
 – А чашки для чая чукча для вас мыть будет? Ешь, не выдрючивайся, будь проще, это тебе не ресторан, иначе сам будешь мыть посуду. – Николай зло посмотрел на провокатора.
 Игорь хотел что-то ещё сказать, но появился Каналья с рыболовной сетью, и Игорь, не доев, вскочил навстречу гостю. Каналья был одет по такому случаю в олений полушубок, вид у него был потрясающий – Чингачгук чукотского разлива. Игорь нашёл колченогий стул, чудом не сожженный в печи, и вынес его для натурщика на середину двора.
 – Ты посиди, я за мольбертом сбегаю, – сказал он.
 – Ты сетку у меня покупать будешь? – спросил старик, доставая курительную трубку.
 – Конечно, что за вопрос! – Игорь порылся в карманах и попросил, глядя на меня: – Кто-нибудь, одолжите денег.
 – Не надо ничего одалживать, я заплачу: сеть для всех нас, – ответил я.
 – Давай так, как только я кончу тебя рисовать, ты принесёшь нам две сети, договорились?
 – Будь по-твоему, – и Каналья занялся своей трубкой, старательно наполняя её табаком. Он молча курил, наслаждаясь каждой затяжкой, не демонстрируя этого наслаждения. Так наслаждается ценитель искусства хорошим спектаклем или жительница душной коммуналки, вырвавшаяся на природу, свежим воздухом. Докурив, тщательно почистил трубку и спрятал в мешочек. Все обитатели нашего барака высыпали посмотреть на старика. Вид у Канальи был отрешённый, он расслабился, расстегнул свой яркий полушубок, и на шее его мы увидели бусы из волчьих клыков. Он смотрел внутрь себя.
 – Какой у тебя амулет! Дай глянуть, он же из натуральных волчьих клыков, – и Николай, посмотрев их на свет и чуть ли не испробовав на зуб, нехотя передал Пётру. Сделав круг среди любопытствующих, ожерелье вернулось к хозяину.
 – Ты сам настрелял столько волков для своих висюлек? – спросил Вован, глядя с деланным восторгом на Каналью.
 – Сам, кто ж ещё! Это сейчас на Чукотке волков нет, всех перебили с вертолётов, а раньше их полно было.
 – Зачем их нужно было всех-то? – не унимался Вован.
 – Оленей чтоб не резали, убытков от них много было.
 – Перестарались, однако. Волк – он санитар тундры. Крайности всегда плохи, – заметил Пётр.
Каналья пристально посмотрел куда-то поверх головы критика и ничего не ответил. Что-то в нём было от чукчи, почти тот же цвет кожи, обожженной северными ветрами. Я знал, что чужаки часто становятся похожими на аборигенов, когда долго живут среди них. Это как в долгом браке муж и жена становятся похожими друг на друга. Один мой знакомый, русский, долго работавший на Дальнем Востоке, выглядел чистым японцем.
Однажды мы пришли в гости «на даму», которая полгода прожила в Америке. Она смотрелась потрясающей американкой, а ещё через год, когда мы пришли в ту же компанию, с неё весь американский лоск спал, и она выглядела местечковой тёткой. Каналья был прекрасной натурой, он не позировал, он жил своей жизнью.
После обеда Владимиру пришлось мыть посуду. Когда вместо воды – снег, занятие это малоприятное. Вечером он исчез и всю ночь не появлялся.
Забили тревогу, но искать его в ночи не стали, тем более, что появилась другая забота: к ночи ударил мороз, и в неотапливаемом здании зуб на зуб не попадал. Печки, подобные русским, были, но ни дров, ни угля не оказалось. Перво-наперво принялись затыкать щели в окнах: хорошо, что мы нашли комнаты, где окна были целы. Пришлось натягивать на себя ватные штаны и куртки и в таком виде залезать в спальные мешки. Поднявшийся сильный ветер выл зловеще в печных трубах, окна дребезжали, того и гляди вылетят, дом подрагивал и поскрипывал старыми костями стен.
Николай сказал: – Вован известный бабник, к утру вернётся, с бабой оно теплее, жаль, что мы не пошли. – С ним согласились все без исключения. Я промолчал. У меня на этот счёт были свои выстраданные убеждения. Я вспомнил, что пришлось пережить, пока Марина не превратилась из моей долгожданной мечты в мою каждодневную реальность, к которой я так и не привык. Менять любовь на секс больше не хотелось. Представьте себе радость нижней части тела, когда верхняя пребывает в печали. Где-то я читал, что восемьдесят процентов проституток Америки в конце концов становятся лесбиянками. Каждое такое хождение налево отнимает кусочек чувства и делает душу беднее. Врать я не мог, не любил и даже ненавидел. Ложь была чужда мне, особенно рядом с моей Мариной. Перед тем, как погрузиться в сон, я в полудрёме вспоминал, как это всё было, мне становилось теплее на душе, и вой ветра переходил в музыку.
Счастлив ли я? Наверное, да! Говорят, после свадьбы жизнь становится неинтересной. Мне думается, что она у меня только началась. Очень сложная, пёстрая, но ярких мазков в ней всё равно больше. Она – борьба, каждый день я должен доказывать себе и ближним, что я чего-то стою, и, кажется, мне это удаётся. Я неистребимый романтик, который первый раз в жизни решил скрестить романтизм с прагматизмом. Мне нужна квартира: маленькая, крохотная, но своя, может быть, тогда я буду счастлив. Но кто в нашей действительности смолоду имеет собственную квартиру? Я таких счастливчиков почти не знал. «Хрущобы» росли как грибы, но желающие получить их давно повзрослели, так и не дождавшись. Ждать дольше было выше моих сил. Я могу всё потерять, если не заработаю на эту квартиру. Всё – это Марина, Стаська, это мои мечты, надежды, смысл моей жизни, который я так долго искал. Но по-настоящему я ощутил остроту жизни благодаря язвительному языку тёщи. Она сделала меня борцом, зацепив моё самолюбие, она была моим конкурентом в праве на обладание единственным её творением. Чего здесь было больше: ревности, желания для дочери лучшего избранника, неприязни ко мне? Не для того она растила свою кровинку, не для такого «урода». Доказать, что я не верблюд, стало почти единственным смыслом жизни. Поначалу это было ужасно, но заставило искать своё я, затерявшееся в сутолоке жизни. Раньше никакой мысли о призвании просто не было. Об этом некогда было думать. За меня думала тёща. Ей непременно мечталось, чтобы я «остепенился». У неё были прямо таки страсти по Матвею, так звали экс жениха Марины, место которого я так нагло занял, полюбив Марину. Не путать с мессой Баха «Страсти по Матфею», которую в нашей семье любили слушать. Я искренне хотел остепениться. И когда писал диплом, выбрал тему не по зубам: «Рефракция лазерного луча». Моим руководителем был кандидат наук, работавший над докторской диссертацией. Мы приехали в Мгу. Пришли в лабораторию, в которую был направлен луч с высотки на Смоленской площади. Нам указали, как пройти на покатую крышу на верхотуре. Мы расположились рядом, на каком -то выступе установили теодолит и начали наблюдать, как этот луч ведёт себя в разное время суток, записывая все измерения в журнал. Кроме ужаса при мысли, что оттуда можно сорваться, других эмоций я не испытывал. Слава богу, в аспирантуру меня не взяли даже после блестящей защиты. Я был далёк от настоящей науки. Быть прикованным к её галере рабом и работать вёслами до кровяных мозолей – не на руках, а в собственных мозгах – было мне не посильно. Лучше делать нелюбимую работу руками, нежели головой. Так что кандидатом наук я не стал, пусть это было трижды престижно и модно, респектабельно и комфортно. Наверно, это было подло по отношению к тёще, она в меня поверила, но я тогда ещё заблуждался вполне искренне. Сейчас, отстранившись от всего, я попытался рассмотреть свою жизнь, начиная с первых встреч с Мариной…

...Я мчался на свидание, не замечая ничего вокруг. Мне очень хотелось увидеть Марину после месячного отсутствия. В голове роились разные мысли и разные чувства обуревали меня. Что я ей скажу? Что попал в скверную историю, почти детективную?..
…Заработался допоздна, уже смеркалось, когда я свернул работу. Ехал в полупустом трамвае, задремал на минуту. Когда открыл глаза, увидел, что вокруг темно, и мы всё ещё трясёмся на окраине. На остановке в вагон вошли два мужика и сели рядом. Вернее один сел рядом, второй сзади меня. Я уже хотел было снова задремать, уставший до предела. Разбивка будущей дороги была закончена, и бульдозеры при мне сразу же начали вырезать корыто под отметки. Впереди было долгожданное свидание. Нужно было обрести форму. До встречи с Мариной у меня было полтора часа. Трамвай скрежетал на поворотах, мотался из стороны в сторону, как старая колымага. Мысли мои были далеко, там, в консерватории, где ждал меня концерт Моцарта, праздничная публика, Марина, незабываемая приподнятая атмосфера, которой я жил …
В мою сладкую полудрёму влез посторонний. Я даже не сразу врубился в обстановку. Меня тормошил сосед:
 – Слышишь, друг, выручай, деньги позарез нужны. Купи кольцо, – и вкладывает мне в ладонь кольцо. – По дешёвке отдам.
Глянул на забулдыгу сочувственно. Глаза шальные. Второй как-то в тени. Я попытался рассмотреть кольцо в свете мелькающих фонарей, едва прорезывавших своим светом мрак вагона. Кольцо было с большим агатом, красивое. Я уже обрадовался, представляя, как приятно будет Марине получить такой подарок, и полез в карман за деньгами. Названная сумма у меня имелась. А мужик тарахтел: – Нужны деньги на выпивку, только что сняли с тётки кольцо, иначе бы так дёшево не продал.
Только теперь до меня дошло, с кем имею дело. Я вскочил со словами: – Ах ты, гад! – и схватил его за грудки, кольцо звякнуло об пол и покатилось, в этот же миг я получил удар от того, кто сидел сзади, и отключился.
Пришёл в себя в той же палате, где лежал три года тому назад. Это была мистика. Когда сознание вернулось ко мне окончательно, то понял, что ошибся. И палата, и больница были другие, и даже физиономия у меня в зеркале была чужая и почти комическая, несмотря на то, что было скверно на душе. Под глазами чёрные синяки. На мне больничная пижама.
 – Наконец-то, пришёл в себя, – услышал я голос сестры. – Как  самочувствие?
 – Отлично! – мрачно прохрипел я. – Скажите, деньги, документы при мне были?
 – Нет, только кольцо. Скажите спасибо пассажирке, которая вызвала скорую. Она вам его на палец надела. – Я глянул на руку и обомлел. Кольцо, из-за которого я получил по голове, было на моём пальце.
 – Ни денег, ни документов… Хорошо, хоть память при мне осталась. – Я горестно усмехнулся.
Никому из родственников сообщать не стал. У меня их просто не было. Марине постеснялся сообщить о случившемся. Представил, как она придёт в больницу, увидит какой у меня видок.
 – К вам родственница приходила, а вы говорите, никого у вас нет. Она второй раз приходит. Всё волновалась за вас.
В палату вошла женщина и улыбнулась мне, как старому знакомому. Я подумал, что с головой у меня совсем плохо, если я ничего не помню о своих родственниках. Но, оказалось, это та женщина, которая доставила меня в больницу. Добрые лучики морщин расходились под глазами.
 –Наконец-то пришёл в себя! – голос у нее был мелодичный и располагающий.
 – Мне сестра рассказала о вас. Спасибо за заботу обо мне. Как вас зовут?
 – Вера Ивановна. – Её ладонь была тёплая, она долго не убирала руку или я долго не отпускал её, так как и голос и реакция были у меня замедленные.
Я попросил её сесть. Она сказала: – Вы вели себя, как безрассудный мальчишка, – и, обращаясь к сестре, и ещё к троим больным, лежащим по койкам: – Ему бы молчать в тряпочку, а он схлестнулся с отродьем. Хорошо, что всё так кончилось.
 – У меня крепкая голова, уже тренированная, – сказал я, смущаясь, что внимание всех приковано к моей скромной персоне. – Вера Ивановна, я не знаю, как вас отблагодарить, возьмите это кольцо. Я завоевал его в честном бою, пусть оно будет вам на память от меня.
 – Вот мушкетёр, – сказал больной, приподымаясь, чтобы разглядеть меня получше. – Твоей головой можно гвозди забивать. Как тебя хорошо разделали, встретил бы в тёмном переулке, заикался бы всю оставшуюся жизнь
 – Ну, зачем вы так, вполне хорошая голова, – сказала женщина, назвавшаяся Верой Ивановной.
 – Думаю, она ещё сгодится для ношения шапки, – голос показался мне знакомым, – я поднял голову, чтобы рассмотреть его хозяина. Жидкая, серая, помятая бородёнка, череп, увенчанный рыжей порослью по бокам, глаза синие с грустинкой. Я протёр глаза, пристально глянул на ехидину.
 – Коля, ты?
 – Наконец-то узнал! Мы с тобой месяц кантовались прошлый раз в больнице. А говоришь, трезвенник. Впрочем, ты не первый, кто так говорит, – и он захохотал, довольный тем, что встретил собрата по несчастью.
 – Какими судьбами здесь? – спросил я скорее из вежливости.
 – Да так, чистейшая глупость, хотя если разобраться, то так же как и ты, из-за бабы. Тоже ей, понимаешь, подарок решил сделать. У меня рождение было, купил бутыль, позвал соседку, она выпить не дура, за ней этот припёрся, муженек её, – он показал на угловую койку, где подключённый к капельнице лежал больной.
 – Выпили мы, помянули родителей, меня сотворивших, повивальную бабку, принимавшую роды, всё как положено, за меня грешного, за соседей любезных.
Вторую распечатали, стали выяснять, кто кого уважает, а у него рожа, да вы сами глянете, когда очухается, короче, целоваться я с ним не стал, а с Валькой, его женой, за милую душу. Она когда придёт, поймете сами, не маленькие. Муж обиделся и спросил – как же так? – но не словами, как у нас принято, а пустой бутылкой по голове. Ну, а Валька, баба бой, разбила вторую бутылку о его голову, ещё с водкой была бутылка. Такая она, всем ради меня пожертвовала. Вы знаете, кого она больше навещает? Меня! А его во вторую очередь, хотя сосед не он, сосед я, – и он загоготал, довольный собой.
 Я поцеловал натруженную шершавую ладонь Веры Ивановны, хлопавшей удивлённо глазами, и, утомлённый всем происшедшим, извинившись, задремал беспокойным сном. Сквозь дрему слышал, как дебатируют товарищи по несчастью.
 – Ни хрена похожего. Парень смазливый на помойке валяется. Она думает, дай, подыму, вот и вся любовь, – голос незнакомца нельзя было спутать ни с каким иным.
 – Что вы, молодые, про это понимаете, она сестра милосердия. Вы и слова такого не слыхивали, а милосердие когда-то было, да и сейчас еще попадается. Это великий пролетарский писатель сказал, что жалость унижает. Сегодня хрен кто-нибудь кого-нибудь пожалеет. Скорее добьют, вот и милосердие уходит. Лежишь где-нибудь на дороге, перешагнут и дальше пойдут, ещё ворчать будут: «разлегся здесь, свинья эдакая», – Милостыня, это тебе знакомо, когда на бутылку двадцати копеек не хватает, просишь? Когда прижмёт, что делать? И милосердие знакомо, кто-нибудь да даст. Если бы не эта женщина, валялся бы он под забором, – гнул свою линию Николай, сторонник милосердия.
 – А я говорю, глаз она на него положила, вон и кольцо оставила, неспроста это.
 – Да нет же, разве может благородная женщина взять кольцо, бандитом снятое, счастья оно не принесёт, а неприятностей с ним не оберёшься, – сказал Николай. – Побольше бы таких женщин. Достоевский сказал: «Красота спасёт мир» Это он как мужик сказал. Красота, она радует, она может спасти десяток эстетов или в отчаявшейся душе пробудить романтические мечты, заронить надежды, но мир могла бы спасти доброта, если бы её в людях больше было. Я тебе скажу так, что доброта выше ума. Ум думает, что он самый высокий – ошибается. Умных людей больше, чем добрых, да и ум часто холодный, рассудочный, а иногда и высокомерный. Ум – слово мужское. Доброта женского рода, как и красота, но доброту мы пока оставим в покое. А ум и красота это две аномалии, я бы сказал, две несчастные аномалии. Умных –  боятся и ненавидят, они – соперники. Красивых – тоже не любят, потому, как они – соперницы для дурнушек. И эти две аномалии находят друг друга. Он её покоряет и горд, у него самая красивая жена. Она счастлива, у нее самый умный муж. Но красивая жена – это трагедия, это совсем не жена, а всеобщее достояние. И это не её вина, а беда. Днём она любит ушами, а ночью надо любить совсем другим местом. Тут и обнаруживается дисгармония между умом и чувством. Красивая женщина и умный мужчина – порождение всех бед человеческих от них все пороки, войны, трагедии. Красота не спасёт мир, она погубит мир. Красивая женщина за пояс заткнёт умного мужчину, ибо он её первая жертва. Он думает, что поймал красивую рыбку. Это спасательный круг для заблудших и тщеславных, да и просто романтических особ. Вот тут-то умный муж видит, что он совершил роковую ошибку. В результате – эти два пленника своих собственных амбиций становятся несчастными одинокими людьми.
Николай видимо устал и откинул голову на подушку.
 – Ты где это всё почерпнул? Во всесоюзном обществе «Знание»? – незнакомец потянулся, чтобы видеть лицо собеседника.
 – Нет, в пивной на Басманной улице. Там и не такое можно услышать. Добрые люди, они чаще в глубинке живут, потому как там доброта ещё не задавлена. Доброте больше простор нужен, не суетность.
            – Ну, чего вы разглагольствуете, человек спит, после травмы, а они ля-ля-ля,… – возмущенно и громко сказала сестра.
 Я не слышал, как она вошла в палату.
 – Он нас не слышит, доклад богу готовит, – успокоил Николай.
 – Типун вам, больной, на язык, он ещё на ваших похоронах плясать будет! – и она вышла, глянув на них осуждающе.
 – Вот балаболка, разбудила клиента, он спокойно себе спал, так нет же, голос пронзительный, да ещё дверью хлопает, шалава. Глаза у нее шальные, сейчас бы вместо таблетки её употребить и на поправку бы сразу пошёл, – вставил собеседник Николая.
 – Мужики, заткнитесь, пожалуйста, голова у меня трещит от вас, – это уже был «крестник» Николая.
 – У нас после травм речь нарушилась, мы её тренировкой восстанавливаем. К тому же скучно здесь и выпить хочется, – парировал Николай.
 – Ещё слово и запущу стулом, вам же русским языком сказали, заткнитесь, – скрипучий голос был, кажется, моим.
 – Стульями кидаться и мы умеем. Может, наши стулья после больничной баланды жидковаты будут, но зато их два против одного, – не унимался Николай.
 Видя, что я потянулся за стулом, они замолчали. Когда я проспался, можно было уже жить.
 Вошла молоденькая сестра, глянула на меня с любопытством, по-новому: я уже был не просто больной, а больной с биографией, пусть короткой, зато героической. После моего пробуждения она принесла чаю и долго сидела на краешке моей кровати. Когда я захотел в туалет, она запретила мне вставать и подала утку, деликатно закрыв за собой дверь. Вся эта история кончилась через три дня постельной сценой в её ночной дежурке.
Я узнал, что Света не замужем, является обладательницей комнаты на улице Горького и – что я ей нравлюсь. На что я ей честно ответил, что у меня есть законная невеста.
 – Что же это за невеста, которая тебя ни разу не навестила?
 – Она не знает, в какой больнице я лежу.
 – И на какой койке кувыркаешься! Хочешь, я ей позвоню?
 – Нет, конечно. Если ты не желаешь, мы можем не кувыркаться. – Она надула губы и ушла, но к вечеру появилась снова, и мы снова кувыркались в ординаторской.
Конечно, я соврал. Марина не была моей невестой, и я даже в самом смелом сне не допускал этого. Но сердце медленно сползало в сторону Марины, хотя, вообще, жениться на ком-либо я ещё не созрел.
 Света стала приносить мне всякую домашнюю снедь, делать массаж, гладить по лицу, говорить, как она любит меня, как хорошо мы будем жить.
 – Света, ты забываешь, что у меня есть невеста, что я совсем тебя не знаю, а ты меня тем более. Я бандит и кольцо с женщины снял, к тому же я сексуальный маньяк, и от меня надо держаться подальше.
 – Да тебя за версту видно, какой ты славный маньяк, – и из глаз её струилась такая патока, что я понял – влип.
 – Внешность обманчива, я тебе не вру, я полнейшее дерьмо, и чем ты раньше меня забудешь, тем лучше для тебя.
Света начала плакать, тушь с её ресниц потекла чёрными ручьями по лицу, усиливая весь трагизм ее состояния.
 – Ты с ума сошла, да ты найдёшь в тысячу раз лучше, ты посмотри вокруг, сколько хороших парней, через несколько дней ты скажешь: «Какая я была дура, что запала на этого козла», уверяю тебя. – Но она слушать ничего не хотела,
 – Ты держи себя в руках, у тебя могут быть неприятности, тебя же выгонят с работы.
 – Какая работа, я жить не хочу, что ты со мной делаешь?
 – Так, погоди, успокоились быстро, ты забываешь, что я с травмой головы, мне твои истерики могут подорвать последнее здоровье. Мало тебе, что я, рискуя жизнью, трахался с тобой, сотрясая свой сотрясённый мозг, так ты ещё и на психику действуешь!
 – Прости, родненький, я больше не буду. – Она вытерла тушь со щёк, улыбнулась вымученной улыбкой. – Всё равно ты уйдёшь ко мне! – и пошла работать. Перед уходом домой она пришла такая нарядная, накрашенная, нарумяненная, что я с трудом узнал её.
 – Ну, как я выгляжу? – спросила она.
 – Отлично выглядишь, на все сто! То есть, я хотел сказать, на все восемнадцать, дурацкая шутка, ты же знаешь, у меня сотрясение мозга.
Она зло зыркнула на меня, сделала страдальческую улыбку, улучила момент, когда никого рядом не было, чмокнула в щёчку и вышла.
Я решил бежать из больницы и в этот же день слинял, как трусливый заяц, не долечившись. Совесть мучила меня нестерпимо. Какой же я скот! Люблю одну, сплю с другой. Я был себе противен. Хотелось напиться и забыть всё, как кошмарный сон. Но ничего решить не мог, и всё повисло в воздухе двойным укором. Я чувствовал себя виноватым перед Светой за свою жалкую трусость, но вести двойную жизнь я категорически не хотел. Если бы не было Марины, я мог бы встречаться со Светой, она сексапильна и симпатична. Но я почувствовал, что потеряю Марину по собственной глупости, и мне стало тяжело дышать. Что я ей скажу? Что лежал в больнице с сотрясением мозга и поэтому не мог позвонить? И тут же вспоминалось лицо её мамы, наводившей на меня священный трепет, граничивший с ужасом. Да она меня на порог не пустит. И правильно сделает, зачем им студент, да ещё дважды стукнутый по голове. Соврать? Это было мерзко моей натуре. Есть люди которые находят наслаждение во лжи, другие напротив режут правду матку в глаза. У меня совсем другое! Наговорить с три короба постороннему конечно легко, но зачем? Лгать близкому,  вроде, нет необходимости, глупо как-то. Но соврать человеку, которого ты бесконечно уважаешь, и в момент, когда ты произносишь свой гнусный монолог, смотреть чистыми глазами ему в глаза? Видеть в них грусть сомнения, иронию или ненависть человека, понимающего, что его обманывают! А может ещё хуже, человек тебе поверил, и ты уже ничего не понимаешь, запутался, будешь ходить после этого и сомневаться, и хотеть убежать
 А некуда, потому что сидит в тебе это, как заноза. Нет, такое не для меня. Чтобы врать – надо иметь характер!
…На работе даже не спохватились. Я работал на полставки, был свободный художник, появлялся по мере необходимости, ровно так же появлялся я и в институте, откуда, будь побольше порядка, меня запросто могли выкинуть, но всё обошлось

 – Завтра пойду к начальству, получу карту района, в котором будем работать, проверим инструмент и в поле! – сказал я, потирая лоб, чтобы не заснуть. Мне никто не ответил. Ребята все спали.
Я не заметил, как заснул, под жуткий вой ветра, в своём спальном мешке. Когда я проснулся, Володи всё ещё не было. Меня на миг бросило в жар. Что же с ним случилось? Встал, хотел выпить воды, но она за ночь превратилась в лёд. Ветер выл на разные голоса, будто говоря, кто в доме хозяин.
 – Подождём ещё пару часов, и я буду вынужден сообщить начальству, что человек пропал.
Решили пойти в столовую и там, на месте разобраться. На полпути встретили большую компанию. Впереди шёл Вован, с ним было человек пятьдесят возбуждённо говоривших молодых людей.
 – Вот, принимайте пополнение, люди прямо с самолёта, я их в столовую водил, – как будто ничего не произошло, вымолвил он.
 – Мы тут всесоюзный розыск хотели объявлять, что же ты никого не поставил в известность? – сказал я, сдерживая раздражение… Всю дорогу он молчал, а когда пришёл сразу завалился в кровать. Лицо у него было одутловатое, но смотрелся он бодрячком, а тут его прорвало:
 – Мы ведь не за колючкой, хотя и за колючкой – я свободный человек. Куда хочу, туда и хожу. С кем хочу, с тем и сплю. Я приехал по договору работать, а ночь целиком моя.– Свою речь он продолжил выразительной чечёткой рук, ударяя ладонями себя по животу, по груди, и закончил театрально подняв руку вверх, и, сделав па ножкой назад.
 – Мы все свободные люди, Игорь вот тоже с удовольствием взял бы мольберт и пошёл рисовать, но приехал сюда по найму за счёт предприятия и не может прогуливать работу. А если бы вертолёт был в восемь, тогда как? – сказал я, с трудом сдерживая ярость, заклокотавшую во мне.
 – Больше не пойду, успокойтесь, там нам делать нечего. Такие кадры за ней увиваются, что вам и не снилось. Все эти девочки – бывшие тунеядки или за аморалку сюда высланы по решению суда. Заботятся наши власти о тружениках Заполярья.
 – Что же ты пропадал до утра, труженик севера? Свечку, что ли, держал большим людям? – спросил Николай, собирая посуду после завтрака. Он уже вошёл в роль и обслуживал нас вполне сносно.
Каждое утро мы справлялись, будет ли сегодня вылет? Люди из других бригад пили, пели песни и вылетали в район работ, а в нашем высокогорном районе была сплошная облачность, оттуда из-за сопок всё время тащились густые облака, они ложились над нашими головами, как на пляже, загорая до почернения. Мужики испытывали ломку и озлобленность, я был при них как цербер, не давая пить. Один Игорь уходил с мольбертом рисовать. То он нарисовал чукчу, уговорив его позировать, потом Каналью, обладавшего колоритной внешностью: у него было острое от худобы лицо, длинные волосы, схваченные на загривке шнурком, и невозмутимость последнего пофигиста, который знает, что всё худшее уже позади. Ребята заглядывали за плечо Игоря, поцокивали языками и говорили: «Здорово нарисовано».
А Пётр, заходя то справа, то слева, после долгого молчания однажды произнёс: «Лучше, чем в жизни».
Удивительное помещение мы обживаем. Лагерь не лагерь, тюрьма не тюрьма. Что было здесь в прошлом? Как только ложишься в кровать и пытаешься заснуть, в голову лезут воспоминания, будто помещение это «намолено» на них обитавшими здесь зэками. Наверно, таким образом душа зэка вырывалась на простор. Если для свободного человека время – это деньги, любовь, карьера, увлечения-развлечения, то для узника, чей срок определён, время – это упрямый осёл, которого надо погонять, и чем больше ты его погоняешь, тем медленнее тащится он к рубежу твоего освобождения. Я гнал «осла» своего временного заточения, чтобы снова увидеть близких, но тот не трогался с места, и тогда я бросал на дороге это тупое животное и отправлялся на ниву прошлого, к своим воспоминаниям, как это делают зэки. И вдруг поймал себя на мысли, что я тоже зэк, настоящий заключённый своих чувств, что я привязан к ним крепче, чем колючкой и охраной. Внешний конвой им просто не нужен, он засел внутри. Поэтому мои мысли так часто возвращаются туда, где я совершил своё «преступное деяние» – влюбился…

Отношения наши с Мариной зашли так далеко, что порвать их было невозможно. Хотя речь о женитьбе не шла, но всё двигалось к этому. Мы так долго искали, восхищались, боготворили друг друга. Наверно это было дико, но это было так. Два Колумба открыли неведомые материки. Такое открытие бывает раз в жизни, если очень крупно повезёт.
 Мы даже не поняли сразу, что это материки, мы думали, что это так, островки в океане. Но чем дольше мы узнавали друг друга, тем большая дистанция образовывалась между нами. Уже полгода мы встречались, а всё называли друг друга на вы. И вместо того, чтобы целоваться и заниматься любовью, с усердием, достойным лучшего применения, копали «грунт» в душе друг друга, открывая там клады несметных сокровищ. Ей было в диковинку сочетание во мне мировоззрения деревенского валенка с тонким, почти аристократическим пониманием и знанием классической музыки., Романсы Чайковского, Глинки, Гурилёва , Варламова, Шуберта… я знал в великом множестве. Потому что с детства слушал их по радио и любил петь. Ей нравился тембр моего голоса и та выразительность, с которой я старался исполнить их, преодолевая свою застенчивость. Её завораживало моё знание астрономии, моё детское восхищение всем необычным. Меня же восхищало её призвание – музыка, которую я боготворил с детства.
 Узрев мою щенячью натуру, зажигающуюся от музыки, Марина пригласила меня к себе домой. Я никогда досель не видел нормального человеческого жилья. Только коммуналки или общежития коридорного типа. В квартирах, вероятно, живёт особая каста счастливых людей. Какой-то страх заполз за воротник холодной каплей пота. Я потрогал шею рукой: загривок мой был влажный. К счастью, дома никого не было. В центре комнаты стоял рояль. На пюпитре – ноты Аппассионаты Бетховена. Я хотел поцеловать Марину, но она отстранилась, сказав, что сейчас могут вернуться родители.
 – Какая ты счастливая, что умеешь играть такие вещи.
 – Хочешь чаю? – спросила она. Я очень хотел есть, но постеснялся обращаться с такими мелкими просьбами.
 – Лучше сыграй мне.
Она села к роялю, и первые же звуки наполнили мою душу, как парус ветрами нездешними, и понесли её куда-то вдаль и ввысь, и мир преобразился до неузнаваемости. В тёмных углах комнаты замерцали блики огней и расцветили яркими красками вселенную, раздвинув стены жилища. Пальцы Марины, такие тонкие и хрупкие, загипнотизировали мой взгляд, и изредка украдкой я наблюдал её профиль. Весь облик Марины засиял в моих глазах новым незнакомым светом от соприкосновения с чем-то несбыточным, фантастическим. Благодаря Бетховену я вознёсся на Олимп, где не было никого, только она и я. Здесь открылась вселенная, на вершине которой кружится голова, и люди там, внизу, кажутся такими маленькими с их повседневными заботами. И не успели угаснуть последние аккорды, как я понял, что больше нет на свете ничего похожего на эту волшебную дивную сказку. И как жалко и ничтожно жил я до сего дня, не ведая для чего. Марина встала из-за рояля моей богиней, которую я за эти мгновения успел полюбить ещё больше, сделав её недоступной для себя. Я ещё говорил, о величии Бетховена, о том, что это самый большой кумир мой в музыке. Я страшился опуститься на землю из заоблачных высот. И пустился в рассуждения о вождях и музыке, что было не к месту. И понимал, что несу околесицу, но мне хотелось выглядеть на уровне. Я сказал:
 – Ленин любил Аппассионату Бетховена, но долго слушать музыку не мог, нужно было бить людей по головке, а не гладить, а если бы слушал больше – может, не было бы белого террора, расстрела попов, и кроме НЭП он ещё что-нибудь доброе бы сделал. Сталин любил песню «Сулико» и замочил десятки миллионов, где уж там могилку милой искать на учинённых им погостах! Хрущёв любил плясать гопака, отплясывал и в ООН – башмаком, а бульдозерным катком – по выставке художников! Но главный гопак сплясал на костях Сталина – и за это ему хвала. Брежнев любит целоваться взасос со своими соратниками, а что он ещё любит, пока неведомо.
Марина хотела мне что-то ответить, но видимо решила вернуть меня с Олимпа на землю и сказала:
 – Мне приходится много играть, даже маникюр не могу сделать, ногти стучат по клавишам, как у кошки.
Ногти, действительно, у неё были коротко острижены, а рука такой изящной и даже беспомощной. Просто не верилось, что несколько минут тому назад, она была демонически могучей, высекавшей из инструмента огонь и потоки могучей лавы. Я взял трепетно её ладонь в свою, поцеловал кончики пальцев и, войдя в раж, перешёл к кисти и стал подниматься, как по спасательному канату, к высшим сферам, как вдруг дверь открылась – и на пороге возникли родители Марины. Я почувствовал себя в шоковом состоянии. Как будто они застали меня за непристойным занятием.
Вскочил с места, поздоровался, покраснел. Мой Олимп качнулся и начал рушиться на глазах. Меня рассматривали, как диковинную зверюшку, нежданно и непрошено забежавшую на запретную территорию. Но прежде чем вышвырнуть, меня решили немного изучить.
И начался унизительный допрос с пристрастием. Кто я и откуда, и не учусь ли я в консерватории, и каким ветром и откуда меня занесло в Москву, в эту квартиру, в Маринины поклонники, наконец. Я робко, как школьник, плохо выучивший урок, отвечал невпопад, путался, заикался, чего раньше со мной никогда не бывало. Я чувствовал себя воробьём, невесть как залетевшим в это жилище, и хозяйке оставалось только взять тряпку и гнать меня прочь, чтобы я не изгадил мебель, стены и обитателей этой квартиры. Даже её отец, молчавший доселе, сжалился надо мной и сказал:
 – Что ты пытаешь молодого человека, дай ему отдышаться. Давайте выпьем чаю, я что-то проголодался. И молодой человек… как, кстати, вас зовут?
 – Виктор, – сказал я деревянным голосом, чувствуя, что он сейчас пропадёт совсем. В таких случаях следователь на допросе наливает подозреваемому из графина воды.
 – Виктор, наверное, падает от голода, вон он какой худющий, – сказала вдруг мама Марины.
 – Это моя вина, если он падает от голода, по крайней мере, сегодня, – и Марина посмотрела на меня с тревогой. Но падать я не собирался, я даже воспрянул духом.
Единственным  союзником была Марина, она улыбнулась, сняв моё напряжение. Хотя и она ничего почти не знала обо мне. Я не хотел  распространяться на эту тему.  Сам чувствовал, что не пара ей, и ни на что не претендовал. Но жаждал узнать этот новый мир. Я сто лет не был в семье, за столом, за неспешной беседой, мне было так тепло и уютно. Мне понравился Маринин отец, у него было чувство такта, он не лез в душу с расспросами.
Марине хотелось, чтобы я произвёл хорошее впечатление. Я чувствовал это всеми фибрами своей души.
 – У Виктора очень приятный голос, и он любит классическую музыку, – сказала Марина.
 – Вам, наверное, родители дали хорошее воспитание? – спросила мама, как-то опустив глаза в тарелку.
 – Я бы этого не сказал, – подозревая подвох, произнёс я. «Вероятно, мои манеры и моя скованность выдают меня с головой» – подумал или, скорее, прочитал в её глазах, вскинутых на миг и разящих своей проницательностью.
 – Где живут ваши родители? Ах, у вас нет родителей! Вы круглый сирота! – На миг воцарилась тишина. Мои шансы не быть убитым тотчас возросли: мать, поперхнувшись, посмотрела на меня виновато и предложила ещё добавки.
 – Не стесняйтесь, чувствуйте себя свободнее, мы не кусаемся – правда, Сёма? – обратилась она к мужу.
 – Я за собой этого пока не замечал, – отшутился он. – Как вы насчёт того, чтобы выпить по маленькой? – предложил Семён Михайлович, обращаясь ко мне.
 – Я? Нормально!
 – Что предпочитаете, у нас есть водочка и вино сухое? – внимательно изучая на свет этикетку на бутылке, бросил он на меня мимолётный взгляд.
 – Я как все, – произнёс я, несколько расслабившись.
 – Все пусть пьют вино, они всё-таки дамы, а мы выпьем с вами водки, не возражаете? – В глазах папы сияли лукавые огоньки.
 Я не возражал. «Чаёк» вылился в тёплый ужин.
 – Скажите, вам кто-нибудь помогает материально? Вы такие роскошные цветы принесли, они, наверное, недёшево стоят? – спросила Наталия Григорьевна.
 – Пустяки! Я подрабатываю, – чувствуя что-то нехорошее, едва шевеля языком, разомлевший от еды, произнёс я.
 – Да, я понимаю, стипендия маленькая, и её не хватает, – посочувствовал отец, глядя мне в глаза.
И мне не осталось ничего другого, как сказать ему правду. – Нет, стипендия у меня хорошая, мне её хватало, да только, я её потерял в прошлом семестре.
 – Как же вы живёте? – спросил он, и в глазах его, нет, в глазах всех обитателей сей квартиры, было неподдельное любопытство.
 – Я нашёл себе работу на стройке в качестве геодезиста, – желая предотвратить дальнейшие расспросы, выпалил я.
 – Что же вы, приехали в столицу, поступили в институт…
 – Геодезии, – ответил я на его немой вопрос.
 – Виктор не только геодезию изучает, но ещё и астрономию, – попыталась возвысить меня Марина, но я чувствовал, что падаю в пропасть.
 – Помолчи, Мариночка, нехорошо перебивать старших. Я уже догадываюсь, что такое геодезия, но мне хочется услышать это из первоисточника.
 – Папа у нас марксист-ленинец и любит первоисточники, – постаралась смягчить пилюлю Марина, которой тоже была неприятна эта процедура допроса.
 – Вас геодезия интересует или стипендия? – спросил я. – Геодезия – это наука о земле. Оказалось, что земля не покоится на трёх китах и она не круглая, а имеет сложную форму. Одно из приближений к форме – это эллипсоид Красовского. Красовский когда-то преподавал в нашем институте. С этого года у нас ввели курс космической геодезии.
 – Это должно быть очень интересный предмет?
 – Пожалуй да, только я в этом ничего не понимаю.
 – Как это! – воскликнули родители в голос.
 – Преподаватель сам, по-моему, мало что понимает. Он переписывает, молча, на доску с бумажки бесконечные формулы. Книг ещё нет, предмет новый.
 – Так это же потрясающе, стоять у самых истоков, – воскликнул папа.– Я вам прямо завидую.
Мой авторитет начал расти прямо на глазах, и, распушив хвост после выпитого, я стал краснобайствовать. Желая подфартить родителям, сказал, что по своему складу я больше гуманитарий.
 – Я сейчас себя, наверно, скомпроментирую в ваших глазах. Я не нашёл себя в геодезии. Стипендию я потерял потому, что хотелось и в театр, и в консерваторию, и книгу интересную прочитать.
 – Может, вы не в тот институт пошли учиться? – прозорливо спросил отец, глядя пристально мне в глаза.
 – Да я согласен был в любой вуз поступить, чтобы учиться в Москве. Я и в МГУ поступал, и в МИФИ, там экзамены раньше сдают; успешно провалился оба раза. Поступил с третьего захода в геодезический. И всё в один год.
 – А чем бы вы хотели заниматься, если бы по призванию пошли учиться?
 – Пошёл бы в консерваторию на вокал или в литературный институт. Но это выше предела моих мечтаний.
 – Ты и пишешь ещё? – удивлённо спросила Марина, и – странно, вместо радости на её лице было огорчение. Как будто писать это признак дурного тона.
 – Писал стихи, когда в школе учился.
 – В ваши годы уже пора было бы определиться, чем заниматься. Жизнь так коротка, и она быстро проходит, – посетовала мать. – Может, это вы из-за Марины потеряли стипендию? Она вам голову заморочила!
 – Ну что вы! Она не морочила мне голову. Я сам кому угодно смогу голову заморочить! – Я почувствовал, что сказал что-то не то. На меня посмотрели более пристально как минимум четыре изучающих глаза, а возможно даже все шесть.
 – А в чём же вы нашли себя? – сделав постным лицо, спросила мама.
 – В литературе, – брякнул я, поразившись своей развязности.
 – Да! Это интересно. И что же вы пишете?
 – Песни.
 – Может, вы нам споёте? – предложил папа.
 – Я сейчас не в голосе. Простыл малость. Как-нибудь в другой раз. Да и гитара нужна.
 – Любопытно! Вы по нотам играете?
 – Нет, я слухач. Но дело даже не в музыке, а в словах. Конечно, и музыка важна. Я не обольщаюсь, музыка мне не даётся так просто. Это дело сложнее.
 – А стихи, значит, просто? Любопытно почитать ваши стихи. – Мама таяла от умиления.
 – У меня их с собой нет. Хотите, завтра принесу?
 – Когда же вы всё успеваете? И учиться, и стихи писать, и песни сочинять, и за Мариной ухаживать? – В голосе Натальи Григорьевны звучали нотки восхищения.
 – У нас есть профессор, ещё старой закваски, он сказал: «Знать геодезию вы обязаны – это ваш хлеб, но, как говорится, не хлебом единым.  Многие из вас будут работать в самых удалённых районах страны, где люди совсем не видывали культуры, вам предстоит им что-то дать в этом смысле. Поэтому надо найти время и для театра, и для хорошей книги, все-таки вы в Москве учитесь, помните об этом». Вот я и кручусь. Хочешь жить – умей вертеться. «Крутится, вертится теодолит. Крутится, вертится, лимбом скрипит», – напел я, чувствуя, как оковы сваливаются с моей души.
 – Это ваша песня? – спросил папа, поправляя упавшие на кончик носа очки, глядя на меня исподлобья, будто норовя забодать.
 – Что вы! Это наша студенческая. – Я закашлялся, видимо на нервной почве.
 – У вас что-нибудь серьёзное? – забеспокоилась мама, глядя почти с материнской нежностью мне в глаза.
 – Нет, лёгкая простуда, – благодарно успокоил я её материнский инстинкт.
 – И что же вы ходите с температурой? Вы же осложнение можете получить! Надеюсь, у вас не грипп? А то вы всех нас заразите.
 – Нет, насморка и кашля у меня нет, так что всё в порядке, – расстроившись из-за своей романтической бестолковости, произнёс я, делая улыбку весёлого бодрячка-здоровячка.
 – У такого орла грипп может быть только гусарский, – сказал папа. Мы с ним, видимо, хорошо приняли на грудь. Я засмеялся, оценив юмор.
 – Сёма! – Наталия Григорьевна посмотрела на мужа, нахмурив брови, – ты становишься неприличен.
 Она заявила, что пить нам обоим категорически нельзя, и убрала початую бутылку со стола. Я понял, что принят в семью, и стал шутить. Но почему-то моим шуткам никто не смеялся, кроме меня. Мне даже на миг показалось, что с чувством юмора у них плоховато.
 – Виктор, уже поздно. Я провожу вас, – сказала Марина. – Вам завтра рано вставать.
 – Я уже встал, – глянув на часы, сказал я, – начало первого. А если серьёзно, то я сейчас на бюллютне, так что мне никогда не поздно.
Мы вышли на улицу, тепло попрощавшись, как будущие родственники. Я почему-то вспомнил Гиви, обычно блиставшего в обществе. Он всегда был душой компании. Сегодня душой её был я.
 – Какая ночь! – Я ощущал, что хочется бродить, петь песни, смотреть на звёзды. Если бы не надвигающаяся сессия, всё было бы хорошо.
Марина промолчала. Она была сегодня не в духе. Как я раньше этого не заметил?
 – Что с тобой, Марина? Я ведь произвёл хорошее впечатление на твоих родителей? Ты этого сама хотела. Честно говоря, я стоял на ушах, чтобы им понравиться.
 – Боюсь, что всё как раз наоборот. Ты где, в какой школе учился? Мне было стыдно за тебя. Что ты нёс! Запомни, есть слова «класть» «на бюллетене» «компрометировать» и нет слов «ложить», «компроментировать», «бюллютне»
 – Все так говорят, – упрямо заявил я, чувствуя, как краснею и падаю в бездну.
 – Культурные люди так не говорят, – в голосе Марины я чувствовал отчаяние. Оно передалось мне. Если бы сейчас у меня был пистолет, я, наверно бы, застрелился.
 – Но твои родители ничего не заметили, – с отчаянной надеждой хватаясь за призрачную соломинку, воскликнул я.
 – Ещё как заметили! Они не подали виду, они воспитанные и образованные люди.
¬ – Мне очень стыдно! Скажи, ты меня презираешь? – В этот момент мне впервые расхотелось жить.
 – Нет, что ты. Ты в этом не виноват. Мне тебя жаль, ты занимаешься чем угодно, только не своей будущей профессией! Какой специалист из тебя получится? Если ты поступил не по призванию, брось всё, начни сначала.
 – Мне осталось полтора года, из них полгода дипломная практика. Доучусь, а там видно будет.
 – Возьмись за учёбу ты же способный человек, кончишь институт, поступишь в аспирантуру, у тебя всё получится.
 – С аспирантурой точно не получится, я уже избавился от юношеских иллюзий.
 – Не обижайся, прощай, уже поздно. Звони! – Она повернулась и пошла домой. Я сел в последний автобус и поехал в никуда.
Мир рухнул окончательно и бесповоротно. Дома в общежитии все уже спали, был второй час ночи. Я был рад, что ни с кем не надо говорить. И плюхнулся в койку, едва не кусая подушку от досады. Все кончено. Жизнь потеряла всякий смысл. Марина права. Я ничто, сто раз ничто. Я был себе противен: распустил павлиний хвост, возомнил, бог знает что! Но почему она раньше мне ничего подобного не говорила. Стеснялась? Или я не во всех словах так безграмотен? А вдруг их ещё много? Глубина собственного невежества потрясла меня…

 – Ладно, отсыпайся, – сказал я Владимиру, – отоспишься – поможешь Николаю готовить обед. Больше без разрешения никому уходить не позволю. – Командовать я не любил, но чувствовал, что ребятам нужна железная рука, иначе их до поля не доведёшь. – Кто прогуляет или пропьянствует в день вылета, полетит домой за свой счёт, и с него будет удержана вся сумма за перелёт туда и обратно, всем ясно? – мои слова были встречены бурным молчанием.
Сделав поверки инструмента, я сказал, что иду за картой, и оставил за старшего Павла.
Домик, где обретался начальник, стоял особнячком на пригорке. Любопытные евражки вылезли из своих норок и, стоя на задних лапках, весело поглядывали на меня в своих красивых пушистых нарядах. Возле дома стоял огромный флагшток, и, задрав голову, я уже видел в своем воображении красное полотнище, но вместо него я увидел развевающуюся веревку, на которой «сидела» стая скрюченных рыбок.
Каково было моё удивление, когда, постучавшись и войдя в кабинет, я увидел в кресле начальника – моего крёстного, которому я был обязан этой работой. Он встретил меня радушно, но отчуждённо, давая мне понять, что между нами большая дистанция. Улыбка ещё сияла на моих губах и выглядела, наверно, по-дурацки. Карту я взял под расписку, она была секретная.

…Мы познакомились с ним на военных сборах. Там, на сборах, он был совсем другим. То были мои первые сборы после окончания института, и проводились они вечером, после работы. Народ был разных возрастов, но родственных специальностей. Я сидел рядом с ним, говорили о работе, слушали в пол уха полковника, рассказывающего о химической защите при применении отравляющих веществ. Этот мой сосед оказался заместителем начальника партии, а я был молодым специалистом, перебивавшимся на окладе 90 руб. Узнав, что дома недовольны моим заработком, он сказал:
 – Они правы, здоровый мужик, а получаешь 90 рублей, позор!
Пока полковник рассказывал про отравляющие вещества, мы вспомнили всех наших профессоров, общих знакомых. Он работал в экспедиции и агитировал меня последовать его примеру.
 – Да, пожалуй, ты прав: двадцать женщин и один старик, который всё время клюёт носом, – вот весь наш коллектив.
 – Ему ещё клевать три года до пенсии. Степанычем кличут, верно? – Я кивнул головой.
 – Я ведь это предприятие, как свои пять пальцев знаю. Степаныч знатным был топографом, всю Камчатку на брюхе излазил. А сдал он после того, как у него один парнишка исчез. Пошёл на базу за продуктами и исчез. Искали его дней десять, никаких следов, а его отец депутатом Верховного Совета был. Снова начали поиски, солдат подключили, технику, собак. Кепку его нашли, да сапоги резиновые: видать, зверьё съело. Вот тогда Степаныч запил. Судили его, дали условно. Больше он в экспедицию не пошёл, сел на вычисления.
 – Товарищи офицеры, кому неинтересно прошу выйти из аудитории. – Мы продолжали болтать.
 – Так, какие отравляющие вещества вы знаете? – обратился полковник к моему соседу. Тот хлопал глазами. Тогда вопрос был переадресован мне, и я, не моргнув глазом, начал: – Иприт, люизит… – и стал искать глазами подсказку, но, так и не услышав её в гуле голосов, брякнул, – Солнцедар…
Вся аудитория покатилась со смеху (тогда это было новое дешёвое вино, от которого многие пострадали). В этот миг кто-то из офицеров запаса грохнулся на пол и заколотился в припадке.
 – Это не Солнцедар, это эпилепсия, – констатировал полковник и приказал нам держать его за плечи, чтобы он не разбил себе голову. Кто-то положил офицерскую линейку в рот эпилептику, дабы он не прикусил язык.
 – Как же он попал на сборы? – удивился полковник и, после того, как мы вынесли больного на воздух и он пришёл в себя, продолжил свою лекцию.
За месяц сборов мы подружились и перезванивались очень часто. Андрей мне пришёлся по душе. Он знал, чего хочет от жизни, крепко стоял на ногах, любил свою работу. Очень оскорбился, когда я сказал, что кончил оглоблестроительный факультет.
 – Зачем же ты пошёл на него? Я, например, считаю, что это лучшая мужская специальность. Будешь хорошо зарабатывать – и жена, и тёща на руках носить будут. Ты же для них клад, извини, ни мамы, ни папы, никто им не докучает. Главное, ты не комплексуй. Какой ты деревенский, какой сирота, ты мужик, прежде всего.
Я постеснялся рассказать о своём увлечении литературой, вероятно, он счёл бы это тоже не мужским занятием. Да и Марину оставлять мне, ох как не хотелось. Я с удивлением открыл в себе не лучшее качество – я чертовски ревнив. Даже Марина об этом не догадывается. А может, догадывается и тонко подогревает во мне это чувство. Казалось, оснований для ревности она мне не даёт, но каждый раз сердце ёкает, когда к ней подваливает какой-нибудь интеллектуал, каковых, к счастью, немного. Мне кажется, что её потенциал неизмеримо больше моего, и каждый раз я вздыхаю с облегчением, когда вижу, что это очередной мыльный пузырь, но страх не покидает меня,… а вдруг! Сейчас выбора у меня не осталось, и я прямо при Андрее написал заявление…

 Теперь я сидел перед ним и просил быстрее направить нас в поле, так как мои орлы того и гляди надерутся и мне не с кем будет работать.
 – Зачем же ты их взял? Мог набрать кого-нибудь поприличнее.
 – Знал бы, что так долго ждать, лучше бы уголовников набрал, – сказал я. – Хотя после недельного безделья они тоже могли бы отмочить, что угодно.
 – Сюда с удовольствием и академики бы поехали, но проку от них маловато, а ты говоришь – уголовники. А что касаемо недели, то бывало по полмесяца и больше люди ждали. Развлеки их, в кино своди, на природу, пусть акклиматизируются, а поработать ещё будет время.
Милостиво предложил испробовать вяленой рыбы, аромат которой щекотал ноздри, стыдливо прикрыв миску с красной икрой листом бумаги. Рыба была нежная и таяла во рту. Я выпросил у него гитару, бесполезно стоявшую в углу, и пошел к своим охламонам.
Я вдруг почувствовал какой-то осадок в душе. Ах да, мне на миг показалось, что из нутра большого и хорошего человека на короткий миг высунулся другой, маленький и мне неприятный. Я постарался отогнать от себя это настроение, объяснив его своей предвзятостью. «Да, ты просто ему завидуешь!» – изобличил меня мой маленький человечек, сидящий внутри меня. Наверно, в каждом из нас сидит такой «тайный советник», или критик, или завистник, стяжатель, да мало ли кто! Когда он превратится из «тайного советника» в диктатора – это конец. Если дать ему завладеть тобой, он сожрёт тебя. Мой человечек объяснил всё просто: «Я начальник – ты дурак. Он начальник – я дурак». Так и порешив, что это зависть, я пошел к ребятам и уже на подходе к бараку постарался забыть этот бред.
На гитару все реагировали довольно бурно. Николай попросил разрешения побренчать.
 – Ребята, послушайте меня внимательно, второй раз повторять не буду. В нашей бригаде объявляется сухой закон. Вам не надо объяснять, почему?
 – Мы что, рыжие? Когда в поле попадём, пить не будем, а сейчас? Обижаешь, начальник. – В голосе Вована звучала обида.
 – Да, вы рыжие. Кто попадёт в больницу, санчасть или ещё куда-нибудь, полетит домой за свой счёт. Как только будет вертолёт, лётная погода, сразу вылетаем, кто не успел, я не виноват.
 – Может, ты и девочек нам запретишь? Я, например, без этого никак не могу.
 – Да ты и без водки, Вован, не можешь, – сказал Пётр, и все на миг оживились. Но физиономии у всех стали постными, ребята впали в тихую задумчивость. Мужики из других бригад пили водку, когда она кончилась – зубровку и под конец – когда магазины Певека дали трещину – тройной одеколон. Все ходили тёпленькими, весёлыми, но всё-таки с нетерпением ждали начала сезона. Отхожее место пахло переработанным тройным одеколоном так, что становилось дурно, несмотря на морозец. «Парфюм для бомжей» – записал я в своём блокноте. Мои орлы держались, как вкопанные танки под Москвой, перед этой вражиной – спиртным. Лица у них были осунувшиеся, глаза блестели тусклым светом.
 – И чего они в этой водке находят? – сказал Николай.
 – Нет, «зубровка» – ещё куда ни шло, но тройной одеколон – вообще маразм, – поддержал Пётр.
Я был горд, меня распирало от самоуважения. Никогда не ожидал, что во мне дремлет Антон Макаренко. Трудотерапия с большими заработками – вот чего им не хватало. При маленьких деньгах – низкая самооценка. Но терять такие бабки, какой дурак захочет? Конечно, безумие лететь за десять тысяч километров, чтобы хлебать водку.
 С этими мыслями я решил отправиться на охоту с Григорием Сергеевым, бывалым топографом. Он знал, где можно поохотиться на куликов. Утро было постное, небо обложено густыми облаками, снег валил, как из шланга. Мела позёмка, ветер со снегом неприятно колол лицо, ноги утопали в снегу, под которым хлюпало и продавливалось, как пружинный матрас, болото. Вскоре, замотанный, я остановился, вспомнив, что отправился не на прогулку. Единственным, что оживляло этот унылый пейзаж бескрайней равнины, были одинокие кулики, перелетавшие меж замерзших стеблей камыша. Сергеев был спокоен и, кажется, наслаждался жизнью. Он подстрелил уже пять куликов и был удивлён тем, что напарник не произвёл ещё ни одного выстрела.
 – Ты что же, друг, не стреляешь? Они тебе на пушку прямо садятся.
Я встрепенулся, отрешившись от обуревавших мыслей, занялся охотой и убил пару куликов. Настроение испортилось окончательно. Безжизненные тряпочки, которые ещё минуту назад были живо перелетавшими перед глазами птицами, лежали на снегу. Я отдал добычу Сергееву, сказал, что нет настроения, и больше не стрелял. Домой мы возвращались уже в сумерках, едва переставляя ноги.
 – Игорь с Канальей не напились бы, – вдруг произнёс я, вспомнив, что Игорь обещал купить деду бутылку.
 – Всё может быть. Каналья выпить любит, но даже пьяный не треплется. Загадочная личность, говорили, что он воевал, потом сел. Ты слышал, какие байки ходят о нём? То¬ ли он бывший охранник, то ли бывший зэк. Одни говорят, что он причастен к гибели баржи с зэками, которую они захватили, чтобы бежать в Америку, и он – единственный, кому удалось спастись. Думаю, Игорь, с ним пообщавшись, точнее расскажет.
«Господи, как же я буду ходить по тундре, да ещё с рюкзаком, это ж какие силы надо иметь» – думал я, но вслух этого произносить не стал, боясь показать слабость при коллеге. А он, словно читая мои мысли, сказал:
 – Я три года занимался топографией, снимал на мензулу речки, дороги, поля, а сейчас занялся триангуляцией. Сидишь на вершине сопки, измеряешь углы без суеты, красота!
 – Я боюсь высоты, – ответил я, – к тому же адское терпение нужно иметь, когда видимости нет, особенно здесь, на Чукотке, на сопках загорать.
 – Я тоже боялся высоты, это в генах у человека. Если бы люди при рождении не боялись высоты, они бы не выжили. Но к высоте привыкают. Раньше для меня самой высокой точкой был унитаз. Как в известной хохме: «Как горный орёл на вершине Кавказа, зараза сидит на краю унитаза». Да, впечатляющий полёт с унитаза на вершину безымянной сопки.
Мы расхохотались, и он продолжил: – Так вот, однажды пришлось мне триангуляцией на Кавказе заниматься, так фишка жизненная легла. Это что-то фантастическое – смотреть окрест (когда видимости на другую вершину для измерения углов нет). Здесь ещё красивее природа. Совсем по-другому мир ощущаешь, так что, если со своей нивелировкой ты будешь подо мной бегать, на вершины поглядывай. А может, наши пути пересекутся или с сопки тебя где-нибудь узрю. Советую в следующем году перейти на триангуляцию, не пожалеешь. Кстати, сидеть на унитазе в позе орла считается самым полезным с физиологической точки зрения, это тебе информация к размышлению, так что подумай и о пользе триангуляции. Вместе бы трудились. Возьми мой телефон, будем в Москве перезваниваться.
Мы обменялись телефонами прямо в тундре, мало ли, потом закрутимся, забудем. Я сам хотел предложить ему дружбу. В нём было то, чего не хватало мне. Он был невозмутим, мы все по сравнению с ним казались какими-то несерьёзными. Сергеев был, как скала – крепкий, несуетливый. Думаю, что если бы вместо кулика навстречу нам выскочил медведь, то он бы остался таким же невозмутимым. Профессия накладывает свой отпечаток на характер человека, или человек выбирает профессию по своему характеру. Я заметил, что геодезисты отличаются по характеру от строителей. Они более обстоятельные, надёжные, более ответственные, видимо, сам труд в поле меняет людей.
Мы пожали друг другу руки. Рука у него была крепкая, и в глаза он смотрел открыто. Игорь, как только его увидел, сразу попытался сделать портрет. Потом долго колдовал, стараясь показать то, что в нём так привлекало – характер.
 Когда я притащился и хотел упасть в койку, то был шокирован тем, что увидел. Все, за исключением одного Паши, были вдребезги пьяны, Вована не было совсем. Где-то ещё были слышны пьяные голоса, пели песни, в нашей комнате лежали в койках четыре чужих «трупа».
 – Упились! В магазины сегодня выбросили зубровку, все «дозубрились» до посинения, – заикаясь от волнения, произнёс Павел.
Я увидел, что и ребята из других бригад вдрабадан пьяные. Встретили меня мои восторженно:
 – Командир с добычей пришёл!.. – и налили мне стакан. Я, чтобы успокоиться и не потерять сознание, хлопнул залпом. Что мне оставалось ещё делать?
 – Да ты не расстраивайся, всё будет нормально, – сказал Сергеев, – Здесь сам климат способствует. И ничего ты с этим не поделаешь. Такая у нас, брат, топография.
Кругом стоял гудёж, рекой лилась зубровка, перцовка и просто водка. Топографы бурно отмечали начало сезона. Хлебнув тройного, огромный Пётруха взял в руки гитару и бабьим голосом запел частушку:
Как у Кольки, да свистуна, денег нету, да ни хрена,
А откуда же им взяться из такого-то говна.
 – Ну, ты, Шаляпин, отдай гитару тем, кто в этом деле хоть что-нибудь понимает, – и Николай передал гитару Игорю, появившемуся абсолютно трезвым.
Пьяный гогот стоял полчаса, так всем понравилось сравнение Пётрухи с Шаляпиным. Эта кличка прилипла к нему, как лейбл к модной джинсе. Уж больно дико и несуразно сочетался его бабий голос с огромным ростом. Игорь пел красиво и трогательно, однако его не слушали, может из-за репертуара, а может из-за «Шаляпина», но мне его пение понравилось. Потом гитара перекочевала ко мне, и я оттянулся по полной программе:

На войне, как на войне, кто-то в белом на коне.
Остальные все во чёрном и, как водится, в дерьме.
За столом, как за столом, все немного да под хмелём,
В голове у многих мутно, утром, вечером, и днём.
На страде, да на страде, я купался в лебеде
С молодой одной лебёдкой – где, не помню точно, где.
Нынче стая лебедят, все прилежно есть хотят,
Все во белом, я во чёрном, уж который год подряд.
Во хмелю, да во хмелю песню я тебе спою,
В доме нашем, во просторном, я уж точно не в раю.

Мне бурно аплодировали, просили спеть ещё. «Какой народ! Это ж надо, как мне повезло» – радостно думал я, строя планы уже на следующий сезон. Я чувствовал, что сильно пьянею, что все мои подопечные – хорошие ребята, они мне как братья, и что беру всю свою бригаду и в следующем году. На радостях хлебнув ещё из бутылочки, кем-то протянутой, и запив ее чистой, дистиллированной, из растопленного снега водой, я запел песню «Тётя Мотя». Игорь взял в руки ложки и отбивал ими такт. Самые проворные подхватывали первую фразу.

Ах, тётя Мотя, здрасте, тётя Мотя!
Глазам не верю! Вы ещё живёте?
После трёх обысков и десяти облав
Лесоповал был и лесосплав.

Да, я живу и как, сама не знаю.
Спасибо партии и Ёське- вертухаю.
После трёх обысков и десяти облав
Вы все придёте на лесосплав.

Ах, тётя Мотя! Браво, тётя Мотя!
Ушам не верю, вы ещё поёте!
После трёх обысков и десяти облав
Мы все приедём на лесосплав.
 
Ах, тётя Мотя, прибалдел я что-то,
Я на прощанье сделаю с вас фото,
Чтобы узнало сразу полстраны
Какого шарма были вы полны.

 – Эту песню я написал здесь благодаря Каналье, его облик навеял на меня такое настроение.
 – А что это за тётя Мотя? Что за имя? – почесав в затылке, пропел бабьим голосом Пётр, ища подвоха и в этом.
 – Ядрёна - Матрена, ты что, такого имени не знаешь? – удивился Игорь.
 – Матрёна знаю, а Мотя!.. Теперь буду знать.
Я уже начал было петь другую, «Случилось, право, это не вчера», но что-то меня остановило, и я только пропел «Не дали Вовке разгуляться на Пётровке». Тексты эти я и сейчас не решусь привести полностью.
 – Витя, ты не гони, выпей зубровочки. Хорошо поёшь! – Выпили, закусили. – Ну-ка, теперь давай что-нибудь нашенское.
В голове всё шло каруселью, я был пьян не только от выпитого, но и от реакции ребят. Все гудели.
 – Да тише вы! – крикнул кто-то, и воцарилась тишина. Стены барака пропали куда-то, они таких песен не слышали – ни во времена, когда были кутузкой, ни позднее.
 Когда я кончил петь и страсти немного улеглись, меня отозвал в сторонку Павел и сказал тихо так, чтобы никто не слышал.
 – Ты, Витя, играешь с огнём, если кто-нибудь стукнет, ты загремишь под фанфары. Время, когда была расслабуха, закончилось. Власть спохватилась, что слишком много дала вольницы. За анекдот, конечно, не сажают уже, но я знаю ребят, которых посадили за изучение иврита. А это всего лишь еврейский язык, правда, древнееврейский.
 – Ты какие-то антисоветские байки рассказываешь. У меня самого жена еврейка, но такого я не слыхивал.
 – Ты можешь мне не верить, но я это делаю из лучших побуждений. Ты меня взял на работу, хотя сам при этом рискуешь напороться на неприятности. Думаешь, если наш барак разрушен, то у них не найдётся других бараков. Да их полно ещё осталось.
Я почувствовал, что кто-то здесь есть, оглянулся. Рядом стоял незамеченный нами Николай, который слушал, открыв рот.
 – Да ты не дрейфь. Песни хорошие, и отвечать не стыдно. Разве что за распивание тройного, – пробасил Николай, – а тройным у нас называют профком, партком и руководство – так что всего по двум статьям уголовного кодекса отвечать.
Хмель как-то сразу улетучился из моей головы. «За такую песню загреметь можно по полной программе» – подумал я.
 – Ладно, не боись, всё равно дальше Чукотки не пошлют, – сказал Игорь, и все снова запели «Тётю Мотю». Затем Игорь взял у меня гитару и спел:

 Прощай же и ты, Колыма,
 Что названа новой планетой,
 Машины не ходят туда.
 Оттуда возврата уж нету.

На минуту установилась полная тишина. Пётруха порывался завладеть гитарой, но его не подпускали на пушечный выстрел. Через минуту он пришёл с двустволкой, пальнул в потолок и потребовал гитару. Ему дали гитару, он запел своим бабьим голосом, перевирая мотив, народ стал разбегаться по своим норам. Остались только самые стойкие любители песни. Двустволка перекочевала в руки Павла. Фальшивя мотив, три неслуха в порыве творческого экстаза с надрывом пели «Шумел камыш», затем «Бродяга, судьбу проклиная, тащился с сумой на плечах». Бедного «Бродягу» кидало из стороны в сторону, и неизвестно было, куда его певцы выведут. Пётруху с трудом уговорили идти спать. Настроение изменилось. Зачем я притащил гитару, зачем притащил сюда алкашей, зачем сам приехал?
Когда-то я боготворил нашу власть – в детстве искренне скандировал со всеми: «спасибо товарищу Сталину за наше счастливое детство» – хотя оно было и голодным, и холодным. Потом я на время забыл о её существовании, но она слишком часто заявляла о себе лживыми и трусливыми высказываниями и, сделав мне много раз больно, добилась моей неприязни. Я не стал диссидентом, вероятно, из-за трусости. И если я пытался искоренить в себе эти качества, считая хитрость слабостью, то они, там наверху, лелеяли и взращивали свои пороки. Ложь, кругом ложь. Я столкнулся с этим при поступлении в вуз. Холёные, взращённые в тепличных условиях москвичи и я, полуголодный, одинокий, не взявший ни одного урока сверх школьных занятий. Какие там репетиторы, тут на жратву денег не было. Они говорили о равных возможностях, Ломоносова приводили в пример. Слабый человек и слабое государство очень похожи. Они любят лесть и ненавидят критику. Государство расправляется с инакомыслящими и щедро награждает работников культуры за воспевание его самого. Так бы поступал и простой смертный, если бы имел власть.
Я уже проклинал и «зубровку», и собственное тщеславие, хотя, наверно, просто было желание поднять ребятам настроение в связи с затянувшимся бездействием. Мне показалось, что в ребятах произошли какие-то перемены. Они не были больше мрачными из-за того, что мы уже две недели торчим в этом бараке и хорошие деньги, как утюги, проплывают мимо. Они весёлые, они шутят и смеются, они что-то поют, и глаза у них какие-то не такие. Я всё ещё думаю, что они под кайфом от моего пения, но… внезапно голова у Игоря склоняется на грудь, и он, кажется, дремлет… или спит? О господи, пока я пел, они все принимали втихаря на грудь. Но я же их не отпускал ни на шаг от себя! Значит, какой-то доброхот им принёс спиртное.
Уже было пора расходиться по своим норам, когда я заметил, что Вована не было весь вечер. Опросив народ, я установил, что сразу после моего ухода на охоту Вован сказал, что идёт на почту позвонить своим в Москву. Паша молчал, надеялся, что Вован вот-вот вернётся. Мы вышли на крыльцо – было темно. Только снег освещал сумерки. Я ругал мысленно и себя, и Пашу, которого оставлял за старшего. Так мы простояли минут сорок. Я уже валился с ног, хотелось на всё махнуть рукой, когда Паша сказал: «Смотри, что-то там чернеет». Я всмотрелся вдаль и увидел там тёмный крохотный лоскуток, который шевелился, то увеличиваясь в размерах, то исчезая совсем.
 – Сбегай, Паша, скорее за ракетницей, она у меня в рюкзаке, и пару патронов не забудь.
Зарядив ракетницу, я шмальнул в небо. Ракета осветила окрестности, и вдалеке обозначился силуэт человека. Минут через пятнадцать, тянувшихся очень долго, из наступившей после угасания ракеты темноты вдруг выплыл Каналья. Он, как олень – в своей меховой одёжке, был запряжён в аккуратные нарты, а на нартах лежал трупом Вован. С бешено стучащим сердцем я наклонился и почувствовал специфический запах тройного одеколона.
 – Живой, живой, – успокоил Каналья, – только перепил малость. Давайте попробуем его снегом оттереть.
И он стал натирать щёки Вована снегом. Тот стонал, отмахивался зло рукой, но глаз не открывал.
 – Дедуля, не рискуй, попадёшь под горячую руку, ещё инвалидом станешь, – остановил его Павел, – пусть спит до утра.
Мы, взяв пострадавшего за руки и ноги, отнесли его в нашу берлогу и взгромоздили с помощью остальных ребят в койку на втором ярусе, где было его законное место. Поблагодарив Каналью и проводив его до порога, я рухнул на кровать и отключился до утра. А утром, запросив начальство, услышал: «Срочно готовьтесь на вылет, готовность номер один, в любую минуту трасса может открыться». Я запаниковал. Все, кроме Паши, пьяные в стельку, не просыпаются, даже Игорь успел наверстать упущенное. Паша по моей просьбе принёс ковш снега. Я стал натирать им лицо Игорю, тот сразу вскочил: «Где я, что случилось?».
 – Через час вылет, – говорю я. Он берёт снег, протирает лицо, глаза и так же будит Владимира. Тот не просыпается.
 – Что будем делать?– спрашиваю я.
 – Отвезти его в больницу, да и дело с концом, – говорит Паша.
 – А работать кто будет? – яростно вопрошаю я.
 – Погрузим его в вертолёт вместо мебели, там в себя придёт, – предлагает Николай.
 – А если окочурится? – гнёт своё Павел.
 – Кто же от тройного играет в жмурики, это тебе ни политура! От «Шипра» и тройного одеколона ещё никто не умирал, мы к нему с детства приучены. Как придёшь, бывало, в парикмахерскую… – ударился в воспоминания Пётр, доводя до белого каления своими неуместными шуточками.
 – Сейчас мы его оживим, – сказал Николай и, схватив горсть снега, засунул тому в штаны. Вован вскочил, как ужаленный, и бросился на юмориста с кулаками, но, узнав про вылет, успокоился. Однако ещё долго ворчал: «Ты моё потомство хочешь отморозками сделать?».
В это время раздался звук рации, я взял трубку и бесцветный женский голос объявил: «Отбой».
 – Что случилось? – кричу я в трубку.
 – Погоды нет, – и трубка умолкла со всей категоричностью.
У всех ребят долго болели головы, они страдали и хотели опохмелиться.
 – Молодцы, вашу мать! С завтрашнего дня объявляю сухой закон. Перебираемся жить в палатку, километра за два от этого вертепа. Там и будем ждать вертолёт, – сказал я. – Собирайтесь!
 – Сейчас ночью минус двадцать, – на лицах протрезвевших нарисовалась растерянность. Но, видя, что я не шучу, собрали вещи в рюкзаки и покинули нашу обитель. Мы отошли на пару километров, поставили палатку и, мокрые и холодные, едва втиснулись в неё.
 – Надо было на складе взять оленьи шкуры и кошму под мешки, мы же перемёрзнем, как бобики.
 – Завтра и возьмём, но таскать всё это на себе замучаетесь, – кляня себя за упущение, не так уверенно произнёс я.
 – Завтра воскресение, – радостно сказал Паша.
 – Значит послезавтра, – настаивал я.
 – Мы же вымерзнем здесь, как тараканы, – произнёс Николай.
 – Хорошо, будем считать это тренировкой и первым предупреждением, – пригрозил я. Мы сняли палатки и вернулись в барак. К нашей комнате уже примерялась другая бригада. Всё пошло по-старому: песни, охота, склад, оленьи шкуры, мечты. Внезапно я стал знаменит, меня стали все привечать, звать в свою компанию, угощать спиртным, просить ещё попеть. Я с радостью соглашался, но пить категорически отказывался. Кругом люди «клюкали» где попало и что попало. Дело принимало дурной оборот. Я мог потерять свою бригаду в полном составе, а ведь привёз их сюда с благим намерением вылечить их от пьянства – а выходит всё наоборот! Владимир упился до того, что чуть не попал в больницу. Хорош гусь!
 – Всё! Кого замечу пьяным, выгоню к чертовой матери, пусть покупает обратный билет за свой счёт и мотает домой, я вам не нянька. – С этими словами я натянул болотные сапоги и потащил их всех на охоту, узнав предварительно, что погоды в районе наших работ всё ещё нет. Исключение пришлось сделать только для Игоря, который сказал, что охота не его промысел.
 Он работал не покладая рук, рисовал портреты аборигенов. Я посмотрел с грустью на оставшегося без надзора товарища, далеко неуверенный, что поступаю правильно, но поднять руку на творчество у меня не хватило духу. Тем более что на холсте уже стали проявляться черты бывшего зэка Чукотки. И я, бубня тихонько откуда-то возникшую и тотчас прилипшую фразу «Ты назло врагу не гони пургу», отправился на охоту.
 – В такую погоду хороший хозяин оленя из чума не выгонит, – канючил Николай.
 – А как вы думаете, если даже завтра будет вертолёт, то вам в «Орлином» подогреют воздух? Будет еще холоднее, там высокогорный район.
 – Ну, там хоть за бабки мерзнуть. А здесь за что?
 – Ты, Коля, с начальством не спорь, держи добычу. Назавтра приготовь обед, а мы спать ляжем, – Пётр, сбросив сапоги, повалился на кровать и через минуту уже посапывал. Через пять минут отрубился и я.
Лётной погоды в районе «Орлиное» всё не было. Уже вылетели те, кто должен был работать в районе «Пламенный», за ними следом те, кто в районе прииска «Комсомольский». Я бегал к начальству, убеждал, что у меня люди с особой спецификой и им надо в первую очередь, меня понимали, согласно кивали головами и переадресовывали наверх, многозначительно указывая ручкой в потолок, – мол, туда обращайтесь, в небесную канцелярию. Они делают погоду, не мы. И я шёл обратно, злой на весь белый свет. На следующее утро, узнав по рации, что погоды в «Орлином» нет, опять заставил моих долбаных орлов идти со мной на охоту.
Нехотя тащились по снегу и болотам с одним ружьем. Каждый делает по три выстрела, если попадает, то делает ещё. Первым взял ружье Николай. Он промазал два раза, а третий попал, убив кулика, и намылился стрелять дальше. Но тут возмутился Вован:
 – Так до всех очередь не дойдёт, дай другим пострелять, тоже мне «Пржевальский» нашёлся! Будет потом детям лапшу на уши вешать, что исколесил весь мир. Ходил бы как уважаемый учитель, рассказывал детям свою географию по карте и не мозолил нам глаза.
 – С чего ты взял, что я географию преподавал, я историю детям давал. Понятно?
 – Ах, извини, я тебя Пржевальским обозвал, а ты Македонский, выходит дело.
 – За что ты так историю с географией не любишь, двоечником в школе был?
 – Я хорошо учился, но, ни одного учителя, увлеченного своим делом, не встречал, так, батрачат за кусок хлеба. Географию любил до тех пор, пока учитель не сказал, что все великие географические открытия уже сделаны, так что «губы не раскатывайте». Как серпом по одному месту, отнял радость. Мальчишки – они любят мечтать. А история – сплошной гимн вождям при их жизни: то Сталина воспевали, потом ругали. То Хрущёва на щит поднимали, а когда сбросили, по всем коркам крыли. Кстати, за что тебя из школы попёрли? Девочек соблазнял, за это тебя на скотный двор отправили?
 – Учителя такие же люди, как все. Таланты встречаются редко среди представителей любой профессии, но что бы ты без учителей делал сейчас? Сидел бы на дереве, вместо подписи отпечаток пальца прикладывал, заработанные деньги – и те сосчитать бы не мог.
 – Короче, учитель, ружьё дай! – Вован стал наседать на вооружённого Николая.
 – Да успокойтесь, вы все успеете за ружье подержаться. Я, например, не хочу стрелять, – сказал Паша.
 – Тебе что, вера не позволяет? – удивлённо спросил Пётр
 – Нет, убеждения. Жалко пташек стрелять, – промолвил Павел.
 – А, да ты гуманист, вычеркнуть его из приглашённых на обед, пусть ест вегетарианскую пищу, – сказал Николай.
 – Теперь моя очередь, – сказал Пётр.
 – Тебе после вчерашней охоты на гитаристов ружьё не положено, ты будешь легавой, твоя задача подстреленную дичь в зубах приносить, – усмехаясь, говорил Николай, и Пётр покорно ходил за убитыми куликами и приносил добычу.
Мы пробродили целый день и на карачках притащились домой с жалкой добычей. Я убил одного кулика, и мне больше стрелять не захотелось. Поздно ночью проснулся и сел писать в коридоре при тусклой электрической лампочке:

Звучит беседа, скрипит калитка,
Грозит свобода или отсидка.
Куда податься – запад, Магадан.
Налей-ка, батя, ещё стакан.
Чужой свободы лихая поступь.
В краю колымском лишь ветра посвист.
Я не крутой и даже не злодей.
А ну-ка, батя, ещё налей.

Кто же будет меня выдавать, после того, как все так дружно пели. Но я поклялся себе, что это было первый и последний раз. И больше к гитаре не подходил и прекратил выпивки. К счастью, водка в магазинах вскоре иссякла. А новая навигация ещё была в пути. Два дня мы слонялись без дела, пришла весна, бурно начали таять снега, и на проталинках стал появляться новый вид тюленей – гомосапиенс, загорающих среди белых снегов. В тени холодно, а на пригорке под солнцем прохладно, но чувствуешь кожей приход весны, второй весны в сезоне. А, следовательно, и второго пробуждения всего, что пробуждается весной в молодом организме.
Забавные евражки повылезли из норок, встали на попки, прижав передние лапки к груди, и с любопытством оглядывали нас. Видимо, они находят нас забавными, мы в «семейных» трусах разных расцветок и все бледнокожие. Потом кидаются прочь, в свои норы, заметая следы пышными хвостами. Мы и сами разглядываем друг друга, по крайней мере, все замечают мощный фигурный шрам на груди у Пётра.
 – Это что, вражеская разрывная пуля?– спрашивает Николай, пристально изучая шрам.
 – Почти что! Укус ****овитой змеи или ядовитой жены, не помню точно.
 – А почему на таком месте? – не унимается Николай.
 – Место, как место, чем не подходит?
 – Нет, я понимаю, тяпнуть за палец… или за нос!
 – Она тебе что, шавка что ли? Она вполне породистая женщина.
 – Ага, теперь понимаю! Люблю породистых женщин, – и Николай, подставив солнцу лицо, закрыл блаженно глаза. – Хорошо-то как! – вымолвил он.

Две недели до вылета я стоял на ушах, был массовиком-затейником: рассказывал анекдоты, случаи из жизни, ходил с ними на охоту, решал кроссворды, играл в шахматы – чтобы отвлечь их от мыслей о выпивке. В конце концов, мне захотелось самому напиться и, если бы ещё несколько дней, то поручиться за себя я бы не смог. Даже песни не пел под гитару, боясь этих сиамских близнецов: «петь» и «пить». Начинаешь пить – хочется петь, кончаешь петь – хочется пить. Для выпивки опять возник смешной повод. Сергеев посоветовал перелить часть керосина в бутылки и разбросать их по базам, чтобы не таскать с собой всё время канистру с топливом. Пришлось всей бригадой ходить по помойкам, которые давно привлекли наше внимание. Бутылки нужны были с пробками. Собирали их, как грибы, радуясь каждой находке. Когда Пётр, штурмуя очередную «сопку», поскользнулся и упал, то страшно матерился и заявил, что сколько ни пил, до такого ещё не доходил, чтобы собирать по помойкам посуду. К счастью, этот «сбор» занял не слишком много времени, так как бутылки, словно поганки, густо украшали помойки. «В Певеке пьют довольно основательно» – к такому заключению пришли с удовлетворением все московские алкаши.
 – Это дело надо обмыть! – заявил Вован. Я ему ничего не ответил, только показал перед его носом свой кулак.
 Долгожданный день, наконец, наступил, за нами приехала машина. Быстро погрузив в неё продукты, мы отправились к стоянке вертолёта и стали перегружать их. Я то и дело поглядывал на часы. Игоря всё не было.
 – Вы тут кончайте погрузку, я скоро буду. – И я отправился на машине в столовую. Там сидел «Каналья».
 – Где Игорь?– спросил я.
 – Я за ним не приставлен следить.
 – Но ты знаешь, где он может быть?
 – Я видел их час назад с Юлей. Он вчера рисовал её портрет, может и сегодня продолжает.
 – Ты знаешь, где их найти? – Я кладу перед ним червонец.
 – Я денег не беру за информацию. – Каналья встал, и я пошел за ним. Мы поехали на другой конец Певека.
 – Ты зря теряешь время. Вряд ли Игорь в состоянии ехать сейчас.
 – От таких денег, которые ему светят, вряд ли кто-нибудь откажется, – сказал я.
Он хмыкнул, посмотрел на меня насмешливо и проронил:
 – Ну, как знаешь.
Я вышел из машины и пошёл по указанному адресу. Открыла, видимо, Юлина подруга.
 – Игорь у тебя? – спросил я, отстраняя ее.
 – Они на природе.
 – Он мне позарез нужен, у него через полчаса вертолёт. – Она посмотрела томно и сказала: – А я вас помню, вы были у нас в столовой. Меня зовут Римма.
 – Римма, дорогая, у меня вертолёт на старте, осенью поговорим.
 – Хорошо, вон за тем пригорком они.
 – Спасибо.
Мы помчались по указанному ориентиру. Машина забуксовала и остановилась, снегу было по пояс. Я побежал вприпрыжку, неуклюже, боясь оставить сапоги в снегу. Открывшаяся картина привела меня в шок: на ярком весеннем солнце ослепительное тело Юли резало глаза. Она стояла в унтах на снегу, обнажённая и такая прекрасная, что перехватило дыхание. А может это от бега? Её огненно-рыжие волосы, поддерживаемые рукой сзади, походили на горящий факел, будто устремлённый назад от ураганного ветра. Глаза, подстать небу, смотрели с улыбкой, без тени смущения. Да и чего было смущаться при таком совершенстве? Рубенс с Веласкесом бледнели перед русской красотой – и не на жалком полотне в раме, а на бескрайнем просторе отливавшего синевой снега, на фоне которого её тело сияло, как в свете прожекторов. Солнце соперничало с ней по ослепительности. Кровь ударила мне в голову, жар разлился по телу, и забылись навязчивые воспоминания о Марине. О господи, эта натурщица, как языческая богиня, спустившаяся с небес, отодвигала на задний план весь этот роскошный пейзаж.
 – Здравствуйте, – смущенно сказал я и почувствовал, как впился глазами в её пурпурные соски на аккуратных холмиках грудей (кстати, сопка, на фоне которой она позировала, называлась «Женская грудь» и чем-то напоминала эту деталь женского тела). Рядом с ней, на брошенной на снег шубе, лежала тарелочка с нарезанной крупными ломтями красной вяленой рыбой, и открытая бутылка коньяка стояла около тарелки. Увидев меня, она смутилась, буквально на миг, и снова расправила плечи, затем аккуратно сняла бутылку, изящно изогнувшись, как ундина, и, отпив глоток из бутылки, поставила её рядом с тарелкой. Элегантно, как будто ступая в воду, она сделала маленький шажок в своих оленьих унтах, ласково обнимавших её ноги, и, накинув на плечи песцовую шубу, слегка вывела меня из состояния гипноза. Мне хотелось смотреть и смотреть на неё, но я заставил себя повернуться к Игорю. Игорь стоял у мольберта и сосредоточенно работал.
 – Кончай этот пленер, через полчаса вертолет.
 – Вы без меня, я не могу бросить работу. – Он стоял у мольберта и даже не оглянулся.
 – Через полчаса вертолёт, – сказал я, сдерживая ярость.
 – Езжайте без меня.
 – Ты что? Тебе деньги не нужны?
 – Нужны, конечно, но деньги не самое главное, я болен, извини, чертовски болен. Там ты со мной намучаешься куда больше, я там просто подохну. Ты даже не представляешь, что такое потерять себя и вновь обрести. Понимаешь, это бывает, может один раз в жизни!
Что – это, он уточнять не стал. Мне очень хотелось, чтобы «это» была работа, вдохновение и дьявольски не хотелось, чтобы – любовь. Потому что из-за бабы, даже такой прекрасной, предавать целый коллектив недопустимо.
 – Деньги за дорогу я верну, заработаю. Извини ещё раз.
Я махнул рукой и, сев в кабину, сказал водителю: – Жми.
 – Тебя где высадить?– спросил я Каналью.
 – Там где взял, там и высади, – он достал трубку, такую же усохшую и пожелтевшую, как он сам, набил её табаком и сунул в рот.
 – Скажи, почему тебя называют Канальей? – спросил я.
 – Это давняя история. Я о ней не люблю вспоминать. Когда-то я был таким же, как ты наивным и бесхитростным.
Его сократовский лоб и косичка сзади придавали ему черты нездешнего человека, или, наоборот, мы были нездешние, а он тутошний, настоящий.
 – Прощай, друг, спасибо тебе за все. – Он вышел. Деньги остались лежать на сиденье.
 – Вот тебе и Каналья, – сказал я с грустью.
…Ребята смотрели на меня выжидательно, последняя бочка была погружена в вертолёт.
 – Летим впятером. Деньги, зарплату Игоря, будем делить на пятерых, но и работать придётся каждому за него. Искать сейчас замену, когда столько дней потеряно, я не могу.
Дул южак, и в Певеке буйствовала весна, на солнце было тепло. Я вспомнил ослепительную картинку: Юлю с пурпурными сосками грудей, пяток евражек, вылезших из нор, стоящих на задних лапках и любующихся невиданными пришельцами, Игоря у мольберта.
 – Смотри, – сказал Владимир. Мы глянули в открытую дверь гудящего вертолёта и увидели, что к нам бежит Каналья, размахивая шапкой над головой.
 – Стойте, есть разговор. Возьмите меня вместо Игоря, не пожалеете. Я знаю Чукотку как пять пальцев. И рыба у вас будет всегда, и мясо свежее, и тепло в палатке – со мной не пропадёте. Андрей Иванович мне разрешил. Я был запасным на случай, если кто заболеет.
Мы помогли ему влезть в вертолёт. «Бог все-таки есть» – подумал я с радостью. Мы взлетели, и маршрут наш был туда, где ещё вчера бушевали вьюги.
 – Ну, гад, клянусь мамой, когда вернёмся, я убью его за Юлю. Подонок! Я же с ней договорился, что будет ждать. Вот оно, женское коварство! – Вован опустил голову и несколько минут сидел так, потом поднял посеревшее лицо и сказал: – Начальник, дай хоть глоток отпить из бутылки.
 – Нет, она будет распита 30 августа, в день рождения Николая. Скажи спасибо, что я дал слабину. Водку брать не нужно было никак.
 – Хорошо, тогда этого гада убивать буду на трезвую голову, ему всё равно не жить. – Владимир выхватил нож из-за пояса и бросился к Каналье.
 – Стой, – Пётр сгрёб его в охапку и посадил на место. Вован порывался вскочить, но рука Пётра припечатала его к сидению. Второй рукой он вырвал у потерявшего над собой контроль Вована нож.
 – Объясни, что происходит, – стараясь перекрыть рёв мотора, прокричал я.
 – Он меня подставил. Я в тот вечер, когда ушёл, встретил Каналью, – сказал Вован. – Мы посидели у него дома хорошо за мой счёт, он Юлю пригласил, ещё выпили, он что-то мне подсыпал в водку, я заснул, проснулся: ни девочки, ни денег, а рядом эта каналья дрыхнет. Клянётся, что проспал и ничего не помнит. Юля мне предлагала остаться с ней, сказала: «О ребятах не беспокойся, вместо тебя будет работать Каналья». Я ответил, что не могу подвести ребят и осенью приду к ней с деньгами. Сейчас на Игоря сеть раскинул. Скажи, Каналья, ты нарочно подсунул Игорю Юлю, чтобы лететь вместо него, у вас с ней была договоренность? – Владимир привстал.
 – Уймись, много ты понимаешь, щенок. Она моя дочь и любит Игоря. Ты шантрапа, а он настоящий художник, и дело только в этом. Его не волнуют деньги, в отличие от некоторых. У тебя кишка оказалась тонка, ни тебе, и никому из вас эта девочка не по зубам. И осенью тебе хрен обломится. Ты не думай, что она такая вертихвостка. Она в строгости воспитана. Да что мне говорить, ты и сам понимаешь не хуже меня. Просто, там, в Москве, кто-то решил ей отомстить, и её сюда сослали, она не проститутка, она мужа ищет нормального, если хотите знать.
 – Ну, ты психолог! Нашёл, где искать! Мы все алкаши, да ещё на голову стукнутые, а Игорь – тот ещё и голубой. Может, он с тобой спит? Скажи, ты зэком был или охранником, как о тебе говорят? – вопил Вован, и лицо его стало таким же красным, как и нос.
 – Что ты тогда так бесишься? Ты с ней хорошо спал? А я был по обе стороны колючки, и ещё не берусь утверждать, по какую сторону люди лучше, если тебе угодно.
 – Канал бы ты отсюда на материк, или загубленные души тебя здесь держат?
 – Не твоего ума дело. Ты такой же раб, как все. Правильно сделала Юля, что выбрала Игоря, вам только в навозе ковыряться. Ничего ты со мной не сделаешь, кишка тонка.
 – Что же ты вешал лапшу, что она твоя дочь? Ты сутенёр обыкновенный, – ударил Пётра по руке, вскочил и, схватив Каналью за грудки, тряхнул что было сил.
 – Ты не ерепенься, – оторвав руки от своей засаленной телогрейки, сказал Каналья. Сутенёр тот, кто с этого что-то имеет. Ты так гоношишься, будто она твоя жена законная.
 – Мы с ней пожениться собрались после моего возвращения, – страшно вращая глазами, прокричал Вован, садясь на место.
 – Не смеши меня, она будет твоей женой ровно неделю, пока ты свои деньги не просадишь, а потом ты ей не нужен, понял!
 – Не пори ерунду, у Игоря денег вообще нет, он у меня червонец в долг взял.
 – Деньги, что деньги? Вода, сегодня пришли, завтра их нет.
 – Тогда зачем ты на дочку поклёп возводишь? – снова приходя в бешенство, произнёс Вован.
 – У вашего приятеля есть то, чего нет у вас, и никогда не будет. Талан! А талант за неделю не пропьёшь, и она это понимает лучше нас с вами, вместе взятых, – сказал Каналья и посмотрел на Вована сверху вниз, как будто это был его собственный талант. Вован, как сидел на рюкзаке, так и остался сидеть, только опустил, набычив, голову.
 – Если бы она меня слушала, то лучше тебя, начальник, я бы ей мужа не пожелал, – сказал Каналья, просительно глядя мне в глаза.
 – У него же талантов никаких нет, – поддел старика Николай.
 – Таланты нужны не для женитьбы, они для другого нужны. Глаза мне твои нравятся, они открытые и чистые, – произнёс отец Юли.
 – Он окольцован, не видишь что ли? – прокричал Вован.
 – Вижу, поэтому с ним её и не познакомил, – сказал Каналья и усмехнулся тусклыми зубами.
 – Надо же, и у меня Игорь стольник занял, – взорвав тишину, сказал Паша. Ему никто не ответил.
Я был занят мыслями об Игоре. Талант, имеющий такой стержень, такую волю и смелость, многого может достичь.
В мои мысли вклинилось: «А всё-таки это и из-за Юли тоже». И стало до слёз обидно, и захотелось узнать всю правду о ней и кто ей этот самый Каналья, отец или так, шаромыжник присосавшийся. Осенью я всё узнаю, но только осенью.
 – Ты чего молчишь, задумался? – обратился ко мне Пётр.
 – Так, мелочи жизни, – ответил я.

Вертолет приземлился, мы выгрузили палатку, рацию и процентов тридцать продуктов.
 – Здесь будет наша центральная база.
Дальше мы летели по маршруту и километров примерно через десять оставляли часть продуктов на трассе. На последней точке мы вылезли, чтобы работать.
 – Ну, так берёте меня? – спрашивает Каналья.
 – Катись ты обратно, говнюк! Привет твоим зэкам. Видать крепко они тебя держат, – прокричал Вован.
 – А что ты за всех нас решаешь – вроде начальник здесь я.
 – Извини, Виктор, я думал, что все так считают.
 – Я так не считаю, нам нужен шестой человек, к тому же знающий эти места. Но так как нам работать всем вместе, а в таком деле хорошие отношения между нами – немаловажный фактор (вы же готовы глотку друг другу перегрызть), будем решать сообща. К тому же – возраст Канальи: его на загривке таскать по тундре придётся.
 – Я бы поваром у вас был, если на то пошло.
 – Поваром! – хором прокричали Николай и Вован.
 – Поваров у нас предостаточно, можно сказать, у каждого персональный свой повар, не правда ли, Паша? Короче, кто за то, чтобы он остался? – и я поднял руку вверх. Глядя на меня, робко поднял руку и Паша.
 – Мужики, мне лететь надо, погода резко портится, а вы тут дебаты устроили, решайте быстрее, – сказал вертолётчик, для убедительности глянул на часы и – с тревогой – на небо. Облака проплывали прямо над нашими головами, их можно было бы потрогать рукой, если бы они имели плоть.
 – Мы сейчас, мы мигом. Кто против? Три руки. Значит большинство против.
 – Вы ещё об этом пожалеете! Вам без меня не выжить. Да я моложе вашего Николая. Давайте на спор, кто меня догонит? – он выпрыгнул из вертолёта и зашагал, разметая снег, как снегоход.
 – Куда он намылился? – недоуменно спросил Николай. – Эй, стой!
Каналья не остановился, он прибавил шагу.
 – Стой, тебе говорят, стрелять буду! – крикнул Вован. Каналья бросился бежать, как юркий зверёк, весь такой поджарый, затянутый ремнем поверх телогрейки.
 – Он что, спятил? – спросил я недоуменно.
– Какой, спятил! Вертолёт улетит, и нам придётся с Канальей работать, дай-ка, Петя, ружьё, я его достану сейчас. Вован потянул руки к двустволке.
 – Дай сюда ружье, я сам. – Я взял ружьё и повесил его на плечо. – Пётр, ты спортсмен в прошлом, покажи, как надо бегать.
Пётр в несколько прыжков догнал беглеца и схватил его за телогрейку.
 – Тащи его сюда, – попросил я. Вертолётчики смотрели эту киношную сцену с идиотскими улыбками. А когда Пётр взвалил старика на плечо и легко, как перышко, донёс и опустил в вертолёт, раздались бурные аплодисменты хохочущих вертолётчиков и нашей братвы.
Каналья забрался в вертолёт и оттуда прокричал под рокот двигателя:
 – У меня глаз намётан, вы живыми отсюда не выберетесь, у вас на рожах написано. Через тридцать километров на трассе увидите сгоревшую палатку, в позапрошлом году ваши предшественники закладывали репера, выпили и сгорели. Палатка горит в считанные секунды. Привет алкашам.
Дверь вертолёта захлопнулась, и через несколько минут он взмыл в воздух, оставив нас, жалкую горстку людей, среди белых сопок, по колено в снегу.
Вертолёт сделал прощальный круг и взял курс на Певек. Мы остались одни. Вокруг простирались сопки, покрытые снегом. Солнце слепило глаза, впереди была долгожданная работа, позади Марина, Стаська. Образ Юли начал затушёвываться. Привидится же такое. В голову вдруг пришла забавная мысль: если б голодающим монахам натощак показывать стриптиз. Вероятно, здесь на Чукотке я уже истосковался по женской ласке. К осени мы все будем изголодавшимися монахами. Человек так устроен, что все его помыслы и чувства, если он молодой и здоровый, вращаются вокруг половой сферы, хорошо, если своего спутника, вернее спутницы, но чаще это совсем другие неведомые планеты.
 – Ну что, будем ставить палатку и готовить обед? – спросил Николай.
 – Нет, будем работать, до сумерек ещё часа три можно вкалывать. Мы уже наотдыхались на месяц вперед. Поваром будет Пётр, ты будешь работать на рейке.
У Николая отвисла челюсть: – Он же готовить не умеет!
 – Разносолы нам не нужны, а подогреть консервы или сварить из них суп – большого ума не надо. Зато он будет тащить две палатки, примуса, кастрюли, еду, спальные мешки – мало не покажется, тебе не одолеть, пупок развяжется.
Все рассмеялись, и страх отступил чуть-чуть на задний план.
 – Берите мерную ленту, штыри, кувалды и рейки, я покажу, как вам надо их ставить: на вбитые штыри, вначале чёрной стороной, потом красной – и вперёд, господа экс повара. А тебе, Пётр, придётся грузить всё на себя. Возьми ружье, одному, вообще-то, не положено ходить по тундре, но что делать? Ты не жди нас, поставишь палатки в паре километров отсюда и готовь обед.
 – Он выдюжит! Ест за двоих, пусть за двоих и работает, как учил нас вождь, – сказал Николай, по-своему трактуя ленинские принципы. Пётр нагрузил на себя всё, что должен был нести, и двугорбый верблюд рядом с ним показался бы мальчиком – так наш повар был навьючен поклажей. Пока мы собирались начать работать, небо вмиг заволокло мощными тучами, повисшими прямо над нашими головами, видимость упала почти до нуля, повалил снег. Мощные порывы ветра сбивали с ног, и среди этого кошмара мы отчетливо услышали рокот приближающегося вертолёта.
 – Они что-то забыли, – подумал я. Вертолёт пролетел почти над нашими головами в туман, в кромешную тьму, раздался удар, грохот, и наступила мёртвая тишина. Постояв секунду в оцепенении, мы бросились к сопке, которая ещё минуту назад приковывала наше внимание своей гордой красотой и неприступностью. У её подножия мы увидели куски искорёженного железа, ещё минуту назад бывшего могучей машиной. Лопасти валялись отдельно, хвостовое оперение торчало кверху, как шея жирафа, и, словно живое, покачивалось на ветру. Фюзеляж покоился в снежной подушке над самой пропастью, куда устремилась снежная лавина со скалы. Осторожно, чтобы вертолёт не загремел в пропасть, мы стали подбираться к двери кабины.
Я клял себя за то, что не оставил Каналью в бригаде, как вдруг услышал:
 – Ё-к-л-м-н, так это же не наш вертолёт, наш зелёный был, а это белый! Или его снегом припорошило? – воскликнул Пётр. И тут меня как ошарашило. Сергеев, он тоже должен был вылететь в «Орлиное». Неужели в такую погоду его хотели высадить на вершине этой растреклятой сопки? Мне стало трудно дышать. Воздух наверху разрежён, да и в снегу бежать было нелегко, а тут такое дело!