Сон в январскую ночь

               

Давно, усталый раб, замыслил я побег
В обитель дальнюю трудов и чистых нег.
               
                А. Пушкин.
 


*
На следующий день после дуэли Пушкина потребовали во дворец. Наталья Николаевна, небрежно одетая, с синими тенями под опухшими от слёз глазами, не могла найти себе места – металась по комнатам, бесцельно трогала предметы, кусала кружево рукава на запястье. То и дело подходила к окнам, выходящим на заснеженную поверх льда Мойку, прижималась лбом к холодному стеклу. Так ей было легче.

Наконец на лестнице послышался шум - быстрые, легкие шаги. Она кинулась к двери, но Пушкин уже вбегал в гостиную. На его лице, матово-бледном, с глубокими морщинами по впалым щекам, молодостью и торжеством сияли серые глаза. Дурачась, он запрыгал вокруг жены, закричал звонким мальчишечьим голосом:
- Наша взяла! Ай да Пушкин, ай да сукин сын! Не хотели пускать по воле, да неволя нынче слаще воли!

Хозяйке дома едва удалось вставить несколько слов:
- Что? Что? Ради бога, не мучай меня. Что сказал его величество?

Пушкин прекратил прыжки и, сделав надменные глаза, голосом императора Николая важно изрек:
- Твое счастье, что Дантес остался цел. Но если я прощу тебе, ты перестреляешь всю мою гвардию. Сейчас же отправляйся в деревню! - Пушкин снова стал самим собой и уже своим голосом, торопясь, продолжал. - Словом, государь высочайше пожелал впредь, до особого распоряжения, не видеть меня перед своими светлыми очами. Ах, красота моя! Что за прелесть деревня! Вообрази: леса и поля, соседей ни души; езди верхом, сколько душе угодно, пиши дома, сколько вздумается, никто не помешает. Уж я наготовлю тебе всего, и прозы и стихов...

Пушкин осекся. В глазах Натальи голубыми лужицами стояли слезы. Помрачнев, он взял безвольные руки жены в свои ладони, задрал голову, ловя ее взгляд:
- Милая женка, мне будет тоска без тебя. Остался б, да нельзя, мой ангел. Ты баба умная. Ты все понимаешь. Потерпи до лета, а тут уж я обниму тебя и детей расцелую. Ах, как славно заживем мы в деревне!

Пуховый платок соскользнул на пол, обнажив плечи Натальи. Пушкин проглотил подкатившийся к горлу упругий комок. До сих пор он не может привыкнуть к красоте этих плеч, к их безупречной белизне и немыслимо совершенному изгибу. К лицу вот привык, а к плечам - нет. И Пушкин, словно боясь быть зачарованным, отступил на шаг:
- Иди, мой ангел, готовь меня в дорогу.  Мне еще бумаги разобрать надо.


**
Он прошел в кабинет, скользнул рассеянным взглядом по книжным полкам, по кожаному дивану. Мечталось. Как наяву, увидел себя в Михайловском, на крытой веранде опального домика. Перед ним - мирный разлив озера Кучане, а за озером, в белесо-лиловой дымке, такой простор, что губы невольно шепчут: "Боже, дай мне крылья". Вспомнилась поэту всегда размытая подземными ключами проселочная дорога в Тригорское, вкруг озерка Маленец, любимые его сосны на взгорке, на границе дедовских владений. Пусть поднимается возле них молодая поросль - не страшно! Он чувствует в себе силы непомерные. На сто лет должно хватить, ведь столько еще надо сделать. Да здравствует ссылка и да здравствует свобода! Ссылка и... свобода. Думал ли он тогда, в дни первого изгнания, что эти слова-враги сольются в нем в одно понятие? Для такого превращения понадобились годы раздумий, непрошенное покровительство августейшего цензора, пытки подозрительностью Бенкендорфа, ненавистный запах камер-юнкерского мундира, светский шепот за спиной и убийственный яд анонимок.

Подойдя к письменному столу, Пушкин присел на кресло с высокой спинкой. И сразу услышал рифму. Была она без слов - тихий и четкий звук, то замирающий, то возникающий вновь. Потом на зеленом сукне стола он увидел слово... другое... пятое. Как разноцветные стекла в калейдоскопе, они замелькали, меняясь местами, и наконец замерли в строчке. Рука потянулась к огрызку пера. И замерла. Пальцы сжались в кулак. Нет, ни строфы в постылом Петербурге! Все, на что способна его душа, он отдаст Михайловскому, которое взрастило в нем настоящего поэта, избавило от романтических вздыханий.


Стопка рукописей на выдвижной доске стола сбоку обещает впереди счастье труда упорного и долгого. Вот, сверху, неоконченная статья о Радищеве, под ней черновые наброски к задуманному роману о Крашенинникове, исследователе Камчатки. Пушкин улыбнулся: презренная проза! А где же то главное, что с каждым днем все глубже, все неистребимее входит в него? Торопливо перебирает бумаги. Слава богу, не затерялось! На плотном синеватом листе крупно и твердо выведено: "Русский Пелам", а ниже, словно рука не поспевала за вдохновением, торопливые строчки, прерываемые профилями пяти повешенных. Трудно, ох как трудно будет провести через цензуру слово о декабристах.


***
Заветный сундучок, окованный медными полосами, наполнен рукописями и чистой бумагой. В квартире хлопают двери, слышны торопливые шаги, взволнованные голоса домочадцев. Собирают поэта в милое его сердцу, долгожданное изгнание. И вот в кабинет без холопьей робости, свободно входит дядька Никита Тимофеевич. Он верный спутник, жилистый ангелхранитель на короткой, но не легкой дороге от Лицея до Черной речки. Последняя осталась неприятным воспоминанием. Бог с ней!

Одинаково радостным голосом дядька докладывает, что внизу ждет жандарм, что лошади поданы и что пришел Жуковский. Пушкин смеется – он понимает настроение крестьянского сына:

- Лошади и этот, из Третьего отделения, пусть подождут, а Василью Андреичу скажи, что сейчас выйду. Только с детьми попрощаюсь.

И хотя короткое прощание даётся не легко (Сашка, Машка, Гришка, Наташка - глупенькие, беспомощные; ну как без них до лета?), к Жуковскому Пушкин выходит сияющий. 
 
- Хорош! - ворчит старый друг-нянька, вечный заступник, и обнимает вечного же проказника. Потом решительно отстраняется. В глазах его укоризна. Показывает пухлым пальцем в окно. - Ежели бы не их молчаливое одобрение, ей-Богу, порога твоего не переступил бы. Греховодник! Бреттёр! Так огорчить государя!

На улице, у подъезда дома на Мойке,  собрались наслышанные о событии. Шинели чиновников и студентов, реже - армяки мастеровых; по пальцам одной руки можно пересчитать шубы из дорогого английского сукна. Из военных... военный один. Кажется, поручик. Небольшого роста. Крупная голова. Усы. Поручик как поручик. Но взгляд, взгляд!.. С таким взглядом не сносить ему головы; как пить дать, сложит её где-нибудь на Кавказе.

- Поручик Лермонтов – подсказывает Жуковский, перехватив взгляд друга. - Пиит, подаёт надежды.


Когда поэт, одетый в дорожную шубу, выходит из дому, кто-то несмело выкрикивает: «Да здравствует Пушкин!». Крик подхватывают. Толпа волнуется. Жандарм озабоченно смотрит по сторонам, торопит. Жуковский, пряча татарское лицо в мех воротника, остается у крыльца. Только Наташа провожает мужа до кибитки. Пушкин нарочито сухо, чтобы не вызвать слез у жены, говорит ей вполголоса:
- Пожалуйста, не требуй от меня нежных писем. Мысль, что мои письма распечатываются на почте, в полиции и так далее, охлаждает меня, и я поневоле становлюсь сух и скучен. Еще вот что: последний номер "Современника" пошли от меня Белинскому и вели сказать, что очень жалею, что с ним не успел увидеться... Ну, прости ж, моя милая! Прости, Василь Андреич!.. Простите вы все, которых любит мое сердце и ко¬торые любите еще меня!

Последние слова он выкрикивает, стоя на подножке кибитки, повернувшись к чиновникам и студентам, к немногим смельчакам из высшего света, к большеголовому поручику, в чьем взгляде он угадывает какую-то тревожную тайну. Жаль, нет времени познакомится. Ладно, ещё встретятся…
Пушкин садится рядом с нетерпеливо ёрзающим жандармом. Никита Козлов, косясь на синюю шинель, заботливо укутывает ноги поэта медвежьей полостью, у ног ставит сундучок с рукописями; сам устраивается возле безразличного ямщика в тулупе.

- «Трогай!», - тычет жандарм в спину ямщика эфесом сабли.

И вскрикнула многоголосно толпа, и загремели колокольчики под расписной дугой. Пушкин оглянулся: кто-то в тяжелой шубе быстро шел за санями. Вдруг побежал, но сразу остановился, бессильно уронив руки вдоль тела. Жуковский.
Экипаж сворачивает в переулок, и старый друг исчезает из глаз счастливого изгнанника.


****
На этом мой сон (сон автора этого рассказа) прервался. Я долго лежал в темноте, неохотно расставаясь с видением, с трудом отделяя реальность от вымысла. Потом включил ночник, в полусне ещё, но верно отыскал рукой на полке над головой том с воспоминаниями друзей Пушкина. Книга сама раскрылась на нужном месте.

Зимой 1837 года Василий Андреевич Жуковский записал: "Ящик с гробом поставили на сани; сани тронулись; при свете месяца несколько времени я следовал за ними, скоро они поворотили за угол дома; и все, что было земной Пушкин, навсегда пропало из глаз моих".

Только тогда я окончательно проснулся…