Собеседник
20-21 октября
В трактире пахло потом и алкоголем и витало так много дыма, что казалось, пространство это заволокло густым туманом. Шум лился со всех сторон и звенел в ушах одной гудящей непрекращающейся трелью; ни глотка чистого воздуха; душно было, как в палатке в жаркий полдень, но откуда-то из кухни, однако, вливался приятный аромат готовящейся пищи, а свет ламп в затененных углах был так уютен, что даже и шум толпы переставал быть помехой для отдыха.
Торвальд прошел через весь зал, полный пьяных мужчин с раскрасневшимися от выпивки и веселья лицами, и уселся в углу, откуда видно было всех и каждого, но его не замечал никто. У трактирщика он заказал себе ужин и пива.
По большому заплечному мешку и изношенному походному плащу, накрывавшему его плечи, можно было узнать в нем путешественника, но угрюмый вид и особенно острый и холодный взгляд его серых глаз выдавали в нем того, кем он единственно являлся. Его профессия была известна немногим, но и те кто знал о том, что такие люди существуют, побаивались их и старались не упоминать. Эта древняя профессия, родившаяся вместе с ненавистью ко злу, держала этот мир на почтительном расстоянии от пропасти, а когда жизнь оказывалась на краю, тащила планету обратно, как тащат корабль бурлаки. Среди защитников были не только переполненные ненавистью люди (а, быть может, и альтруизма, чтоб не мельчить), но и демоны, и альвы, и боги, ежели такие существовали на этой планете. Ради победы над общим врагом даже и противники объединялись в союзы, пусть и не столь уж и крепкие, зато сильные ровно настолько, чтобы сдерживать натиск так долго, как потребуется, но слишком слабые, чтобы одним мощным ударом смести с лица земли мрачные кузни засевшего под землей зла. Известно, разногласия недругов гибнут, когда на них направляет оружие один общий враг. Но такого давно не случалось, слишком давно, чтобы даже вспоминать об этом. Торвальд лишь читал о том, как в давние и мрачные времена, в первые времена жизни этого мира, кровопролитные войны существ, пришедших со звезд, сотрясали своей мощью небеса, и далекие боги покровительствовали тем, что выступали за свет и свободу, но сила их меркла, покрывая бесчисленные расстояния. Две силы в равной степени суровые и могущественные сражались за власть, за мир, за жизнь. Две силы, созданные странной непостижимой волей, но чьей? Но как? Как все начиналось? Чернота, пустота... Первый шаг создан из мрака. Ни звезд, ни света, ни камней – ничего. Это крохотная частица пустоты в огромном пространстве тысяч реальностей или же единственное пространство, где существует все и где нет ничего параллельного, и нет никаких границ. Но люди боялись увидеть другое: за горизонтом космоса, там, где редеют звезды, узреть всепоглощающую пустоту, вечный конец, замкнутый круг. Страх разъедает их, но все они ищут решения, все они ищут ответы, которые, возможно, их не удовлетворят, но хотя бы узнают они, для чего были созданы и чему будут отданы, и есть ли другие такие же как они, и где, наконец, во всем этом суть, и где истина. И где заканчивается кольцо несущихся куда-то звезд, рассыпанных и созданных из одной пыли так же, как создано было все живое на этой крохотной песчинке в водовороте Вселенной, на их родной Земле.
Сквозь толщу наслаивающихся друг на друга слоев шума Торвальд различил едва уловимое шуршание позади него и оглянулся. Маленький черный силуэт сливался с тенью и походил на продолжение стены.
- Джина? - спросил Торвальд, откидывая капюшон. По плечам его рассыпались густые пшеничные завитые пряди.
Джина поглядела на него исподлобья и опустилась на стул напротив, загородив спиной шумную толпу.
- Знаешь, вы, люди, странные существа... Вы кажетесь мне столь беззаботными, что я порой завидую вашей глупости. - начала она разговор, как показалось Торвальду, на самую далекую от их дела тему, - Вы можете отлучиться друг от друга на какую-то крохотную крупицу времени, на расстояние столь незначительно, но называете это отдаление расставанием! Расставание... Знают ли люди, каково это? Расставаться... Расставание – значит горе, далекое от той печали, что испытывают они; расставание – это слезы, проливаемые в великих муках, какие им неведомы; расставание – это боль невыносимая, перехватывающая дыхание; это кровь, что впитывается в безжизненную землю, это омут реки, куда все твое существо тянется, дабы покончить с бренной плотью; это слово неопределенности, когда ты понимаешь, что, возможно, более ты не увидишь то, от чего вынужден уйти, но душа твоя надеется из последних сил, что нет, встреча произойдет, но... надежда умирает так же стремительно, как считает мили ветер, раздувающий твои волосы, охлаждающий твою спину.
Расставание – это даль и глубина. Это то, из чего не выбраться, что не преодолеть. Они не знают, каково это. Они не знают, как велика бывает утрата. Но знаю я, и знаешь ты. - Джина встретилась взглядом с глазами Торвальда, в которых таяла сталь и возвращалась былая боль. - Знаешь ли? - прошептала она, и пальцы ее чуть коснулись жаром сжатого кулака.
Торвальд глядел ей в глаза и ощущал, как затуманивается его взгляд. Каждое слово демона впечаталось в его сердце словно раскаленной проволокой. Он усилием воли подавил в горле колющие спазмы и разжал пальцы, потянувшись к протянутой ему белоснежной руке.
-Я знаю. - сказал он тихо, и голос его был измучен, как будто его били плетьми. - Я испытал его достаточно. Я не желаю больше.
- Я верну тебе брата. Обещаю. Но сначала ты должен понять, кто он есть. Ты должен понять, почему твою мать убили. Кого она вынашивала.
- Ты думаешь, Джаред это дитя демона?
- Торвальд, это очевидно. Не нужно быть детективом или как ты, охотником, дабы понять, что твой брат не человек, что он порождение иных миров, дитя иной реальности. Но дело не в этом. Дети демонов и альвов рождаются и живут среди людей. Они обычные люди или гении, они математики и музыканты, преступники и самоубийцы – они есть везде. Они обладают сверхъестественными способностями или не обладают ими. Их можно узнать, их можно убить. Но тут дело иного масштаба. Будь твой брат даже и одним из светлых демонов, женщин не убивали бы. Тут нечто иное. Тут очевиден тот факт, что Джаред не просто силен, но смертельно, смертельно опасен. Ты должен понимать это. Знание о том, кто он есть опасно. У меня есть одно предположение, но если я его проверю и оно окажется ложным, твой брат умрет. Я не хочу лишать тебя брата. Джаред - твоя последняя надежда, потому что Дориан давно превратился в осколок льда.
- Ты его в него превратила. - рефлекторно огрызнулся Торвальд.
- Я помогла ему понять, кто он есть. Теперь он знает границы своего величия и своей власти. Я должна была сотворить это с ним, дабы не осознал он истину тогда, когда будет слишком поздно, когда отрешение будет стоить дорогого, когда тоска будет равносильна смерти. Я вовремя отыскала его и вовремя помогла.
Торвальд задумался. Он нахмурил брови, и две складки отпечатались на переносице; его взгляд помрачнел, и все лицо стало суровым.
- Но что дела тебе, демону, до людей? - перевел он тему, не желая думать более об охладевшем к нему брате. - Ты вечно молода и ты бессмертна, тебе дана огромная сила, огромная власть. Тебе бы должно смотреть на нас, как на червей, как на букашек. Откуда столько милосердия? Здесь есть подвох? - он одернул на секунду руку, которой касалась Джина, но быстро вернул ее на место.
Эта бессмертная девчонка отчего-то вызывала в нем чувство ярости, но что-то в ней, быть может сила, притягивало его. Хоть Торвальд и не чувствовал, что околдован, но понимал, что прикован к ней чем-то иным. Он пока не сообразил чем, однако предполагал, что ничего хорошего из этого не выйдет.
Джина глядела в его глаза, скользила по его угловатому лицу, но взгляд ее был далеко за гранью его плоти. Она видела словно бы сквозь время и считала пласты его, отпечатавшиеся в ее сознании.
- Потому что вы - величайшее творение богов. Вы созданы такими, каковы и они сами. Ваша жизнь – это просто доля секунды в целой вечности, ваше тысячелетие не отнимает у циферблата Вселенной и минуты. Ну а после того, как ваши крохотные часики застывают, вы попадаете в иной мир, где все продолжается, но конца уже этому нет, вы попадаете в мир свободы. Ваше земное заточение заканчивается, вы покидаете эту тюрьму. Нет, нет, не все из вас, не каждый! Кто-то вынужден пройти это испытание повторно, и еще тысячу, миллион раз, но однажды каждый навсегда останется в покое, на воле. Земное существование так бренно! Эти века! Эти тысячелетия! Меня не отпускают отсюда, мне не дано покинуть тюрьму. Бессмертие бренно. Моя вечность – тлеющие угли. Ваша секунда – всполох пламени. Ваше счастье велико, ваше горе забывается. Ваша жизнь... я ей восхищаюсь! Как могу я презирать вас? Вы единственные, кто достоин счастья и Гилее. Ни земные альвы, ни светлые демоны не достойны этой доли. Альвы, знаешь ли, бесчувственны - демоны порой жестоки. Альвы безразличны и горды: им плевать на людей, их заботит лишь собственное несчастное существование, ибо прошли те времена, когда они странствовали по юному миру и обучали вас всем сущим искусствам. Не все они таковы - есть те из них, кто отдаст жизнь за самого ничтожного человечишку, но таковых единицы, а противоположностей им сотни. Демоны, даже и светлые, не любят людей, хоть и сражаются за них и за их свободу. Они мстительны, порой даже лживы, но встречаются и те, кто желает и может помочь. Их, опять же, меньшинство. Но так как мы говорим сейчас о большинстве, то вот что, Торвальд, пойми одну простую вещь – черный он или белый, но лед всегда остается льдом. Эти противоположные силы - силы альвов со звезд и светлых демонов, отрекшихся от них однажды - одинаково холодны и к людям, и к этой планете, и их гораздо более волнует их собственная война и боль, чем ваши невзгоды. Они, быть может, видят в вас червей. Они ошибаются, но это их ошибка, не моя. Пойми, в моем милосердии нет никакого подвоха. Когда живешь так долго, что даже враги превращаются в друзей, то тысячу раз пересматриваешь все свои убеждения. Я многое поняла за свою треклятую вечность. Пойми же и ты. - Джина замолчала, и взгляд ее вернулся из бесконечности, и глаза ее разглядели огрубевшее, но прекрасное лицо сидящего перед ней мужчины. Она потянула руку к его лицу и коснулась заросшей мягкой щетиной щеки. - Ты умен, Торвальд. Ты достоин той свободы, коей сейчас обладаешь. Я тобой горжусь.
Торвальд поглядел на нее по-новому, и взгляд его и лицо смягчились. Он коснулся ее пальцев у своей щеки и мягко отвел их, легонько сжимая в своей большой ладони.
- Что ты думаешь моем брате?
- О Джареде? - Джина улыбнулась. - Он прекрасен. Он умен и проницателен, он видит меня словно бы изнутри и понимает меня. У него дар, о каком многим демонам не приходилось и мечтать. Но я начинаю постепенно понимать, что каким бы великим демоном он ни был, этим его сущность не ограничивается. Я думаю, он нечто большее, чем даже тот, кем мы его считаем. Согласись, Торвальд, ты и в детстве ощущал его силу, ты и в детстве знал, что твой брат гораздо более могуществен, чем может представить твой человеческий разум. Ощущал, ведь так?
- она глянула на хмурящегося мужчину, ожидая ответа.
- Ощущал.- ответил тот нехотя и сжал руки в кулаки, забыв о том, что Джина так и не отняла своих хрупких пальцев от его ладони.
Но девушка и не моргнула. Торвальд поспешно разжал пальцы и увидел, как на ладони Джины наливаются синяки. Он даже и не знал, стоит ли ему извинятся за то, что он сделал, так как не был уверен, что она вообще заметила это. Все же он пробормотал невнятное извинение, на которое Джина никак не отреагировала. Она продолжала глядеть на него, ожидая его вопросов. Но Торвальд молчал. Он глядел в ее глубокие глаза цвета бирюзы, хризолита, изумруда и охры, и ощущал себя ребенком. Помнится, таким взглядом иногда глядела на него мать, ожидая объяснений после очередной его шалости, но эта девчонка не была его матерью и даже никогда не знала ее, но что-то общее было в них обоих. Особенно, когда мать вынашивала Джареда. Тогда глаза ее приобрели такой же странный демонический оттенок, что и у Джины, и блестели таким же опасным и темным огнем. Быть может все потому, что демон рос внутри нее. Конечно, именно поэтому...
Торвальд поник; выпустив пальцы Джины, он уронил голову на руки, впиваясь пальцами в длинные волосы, на которых плясали блики пламени и окрашивали пряди в цвет красного золота.
- Торвальд, - прошептала Джина, и взгляд ее смягчился, и голос стал нежен, - Мне больно видеть твои страдания.
Он поднял голову и растаявшим взглядом оглядел лицо демона. Ни один человек не был с ним так ласков, как была она. “Быть может, в этом есть смысл, - подумалось ему, - быть может, дети звезд и теней научились милосердию у тех, кто его теперь утратил”
- Ты сидишь тут, в этом гаме и шуме, Торвальд! За что? Ради чего? Ты ищешь ответы. Ради ответов ты готов на все. Таковы и твои братья. Ради ответов они готовы на все. Они и ты – единое целое. Помни об этом и знай, что более ты их не потеряешь, а если и потеряешь, то виной тому не будет случайный прохожий, как тот, что зарезал твоего дядю в переулке, виной тому будет один из вас троих. Вы либо погубите друг друга, либо найдете точку, в которой сосуществование перестанет быть для вас мучением, хоть и не превратится в счастье. Счастье невозможно для тех кто родился не человеком.
- Но я человек! - воскликнул Торвальд, но замолчал, встретившись с ледяным взглядом Джины.
- Ты не обычный человек, Торвальд. Было бы ошибкой списывать тебя под общую марку. Ты ведь и сам понимаешь это.
- Моя работа... - протянул он с горечью.
- Верно. - кивнула Джина, жестом подзывая к себе трактирщика. Она заказала себе чай и какие-то сладости, что были у трактирщиков не в чести. - Твоя работа, - продолжила она, - делает из тебя человека, сведущего в делах, что когда-то давно были не делимы, но позже стали белыми и черными. Ты связующее звено между добром и злом, что так нелепо разделило целостность наших миров и нарушило равновесие во Вселенной, ты мост, способный соединить обе силы заново, объединить их, примирить их, восстановить порядок в мирах, какой только и может существовать. У тебя есть особая власть, ты на особом счету. Ты и другие охотники. Пойми это, наконец! Или ты думаешь, что природа твоя стихия? Или ты думаешь, что твоя стихия лес? Не будь глупцом! Твоя стихия – стихия борьбы тьмы и света, и ты обязан их объединить. Это игра с огнем. Твоя жизнь в опасности постоянно, впрочем, как и других людей, подобных тебе. Умираете вы в основном молодыми, ну а если и доживаете до старости, то и там спокойной жизни вам не сыскать, и пенсия ваша коротка, как выстрел. Кто-то съест отбивную, а потом плюется булавками, кто-то утонет в тарелке с супом, а кто-то уснет, а наутро окажется, что мозг его вытек вместе с глазами. Это жизнь людей, которые отдали десятилетия за существование человечества. Таких немного, но выбор отнюдь не малый. Но почему же, спросишь ты, я остановилась на тебе, охотник? - Джина опять потянулась к его лицу и коснулась кончиками пальцев его щетины. - Потому что даже среди всех тех, кто так похож на тебя, ты исключение. Ты исключение хотя бы потому, что в детстве не тяжесть утраты заставила тебя заниматься этим. Еще задолго до того, как умерла твоя мать, ты проявлял живой интерес ко всему сверхъестественному. Сам того не осознавая, ты уже тогда спасал жизни людей.
- Почему я должен верить тебе? - спросил Торвальд, скосив взгляд в сторону и нахмурив брови.
- Ты и так мне веришь и верил с первой секунды нашей встречи. Ты слепо доверяешь мне.
- Я тебе не доверяю! - прорычал Торвальд, привстав.
Джина осталась невозмутима.
- Чем же я вызываю твое недоверие, охотник?- проговорила Джина чуть слышно. - Или тебя просто до глубины души задевает то, что тобой руководит женщина? Что женщина ведет твои мысли? Ответь же, чтоб я знала, кого оставит мое уважение.
Она вспомнила свой народ. Элиндориноссцы были великим племенем могущественных властителей, где царили мир и равноправие. Король сменял королеву, а королева короля, простолюдины могли заслужить милость великих правителей, а великие правители, хоть и восседали на золотом Нортренгиле, были близки к тем, кем правили. Сильные вставали на защиту слабых, а слабые не были унижены или обделены. Женщины сражались плечом к плечу с мужчинами, делили друг с другом горе и радость, и свет, и мрак. И в последний бой они шли все вместе. И вместе погибли. Мужчины и женщины, воины и воительницы, высокие и статные, невозмутимые и могущественные, они отправились в небытие, что именовалось Великой Бездной.
Торвальд вздрогнул и вернулся на место. Ярость его приутихла.
Джина была не права. Он уважал женщин даже более, чем любил их. Он остался без матери в детстве, но успел познать ее нежную любовь так же, как и строгость отца до ее смерти и холодную отрешенность после. Считать женщину ниже мужчины он не мог. В его голове никогда не возникало и малейшей мысли о неравенстве, о чьем-то превосходстве. Он помнил мать, он помнил ее умные глаза, ее голос, когда она отдавала приказы отцу, силу ее слова, и никогда бы он не смог даже и представить ее, подчиняющуюся мужчине. Не мог представить он и Джину, подчиняющую мужчине и любую другую женщину. Это не укладывалось в его голове, это было невозможно.
Торвальд осуждающе поглядел на Джину.
- Неужели я похож на человека, готового унизить женщину? Ответь мне, это так?
- он долго и сурово глядел в ее чуть прищуренные глаза и считал всполохи пламени в ее зрачках.
- Нет, Торвальд. Ты всего лишь выглядишь... убедительно. - произнесла, наконец, Джина, когда Торвальд не выдержал ее взгляда.
- Просто убедительно и все?
- Более того... - Джина схватила его за воротник плаща и притянула к себе. - Ты ведь вспомнил мать? Не так ли?
Торвальд побелел от злости.
- Как ты сумела? - прошипел он сквозь зубы.
- Элементарно. - оскалилась Джина. - Я просто навожу тебя на правильные мысли. Так гораздо проще вести разговор с мужчиной, в три раза превосходящем тебя в росте и таскающим на поясе восемь остро заточенных ножей, а в сумке ружье, пистолет и топор.
- Когда ты успела меня обшмонать? - Торвальд убрал ее руки со своего воротника и тяжело опустился на стул.
- У железа есть особый запах. Я чувствую его. Да и порох. Твои волосы пахнут порохом. Твоя одежда пахнет порохом. Твоя сумка пахнет порохом. Ты не выходишь из своего леса и никогда не расстаешься с ружьем. Я не удивлюсь, если ты даже моешься с порохом. Моешься ли ты вообще? Вы, мужчины, удивительно грязные животные. Удивляюсь, как ты еще сохраняешь достоинство и честь. - Джина оценивающе оглядела его.
Она открыто издевалась над ним, издевалась лишь затем, чтобы оценить всю силу его вспыльчивости, но охотник едва ли мог подумать о том, что все это Джина говорит ему не всерьез.
Торвальд снова сжал кулаки и на этот раз был готов замахнуться. Но Джина взглядом остановила его руку и разжала его кулак, распластав по столу его пальцы. Торвальд не мог даже пошевелить мизинцем, не то что сдвинуть свою ладонь с места. Он оскалился от ярости, покраснел, пытаясь оторвать от стола свою руку, но, так и не добившись своего, остыл и поглядел на Джину измученным, злобным взглядом.
- Прекрати это. Я не посмел бы тебя ударить. Клянусь. - с придыханием произнес он.
Джина отвела взгляд от его ладони и поглядела в серые глаза. Она видела, как черные шипы расползались от его угольно-черных зрачков, разрывая серебро и сталь, и кристальную белизну радужки, и видела, как утихал глубоко в них гнев. Когда взгляд Торвальда прояснился и похолодел, она выждала еще с секунду, а после сняла заклятье. Торвальд пару раз сжал и разжал сильные длинные пальцы, а после поглядел на Джину своим обыкновенным взглядом, в котором не осталось ни ненависти, ни гнева.
- Я не посмел бы. - повторил он.
- Я тебе не доверяю. Быть может, ты бы смог.
- Я не успел бы поднять кулак, а ты б уже приковала меня к стене. - хмыкнул Торвальд, чуть повеселев.
- Ты огромный сильный мужчина – мне есть чего опасаться. - серьезно ответила Джина.
- Но ты могущественный демон. И не тебе бояться человека. - Торвальд протянул ей руки и взял ее крохотные пальчики в свои сухие и горячие ладони. - Прости, я не должен был срываться. Ты обещала вернуть мне брата, которого я и не надеялся больше увидеть, а я поступаю как последний подонок, раздумывая о том, как бы тебя ударить. Это низко даже для такого, как я. И нет твоей вины в том, что Дориан превращается в осколок льда. Он был таким создан. Но даже и его ты помогла мне обрести. Плевать, что он теперь не такой, каким был раньше, но он не перестает быть моим братом. Ты спасла меня от смерти в одиночестве.
Джина глядела на черные пуговицы его рубашки и выглядела чуть живой.
- Мне жаль, - произнесла она, - что я не смогла вернуть тебе прежнего Дориана. Но клянусь, Джареда я приведу к тебе ровно таким, каким он был внутри, когда ты потерял его. Тебе нужно лишь довериться мне. - ее пальцы медленно пробежали по обветренной коже Торвальда . - Я вижусь с ним слишком часто, чтобы не узнать, каков он есть. Поверь, столь тонок душой может быть лишь человек. Он сохранил в себе все. Я прочитала это в его глазах. Его глаза так глубоки, и где-то на дне чудный цвет озаренного солнцем янтаря мешается с верхним слоем чистого изумруда. Ты помнишь его глаза? В них слишком много чувств.
Когда Джина замолчала, глядя на него и дожидаясь ответа, Торвальд вспомнил, уже в который раз, янтарные стрелы в глазах своего брата и пласты драгоценного камня, и шум последнего летнего дня, и холод первой осенней ночи. Он вспомнил глубину его взгляда, ту самую глубину, что смерить способны лишь тысячелетия, и горькие слезы, сквозь которые глядел порою Джаред, и глаза его тогда застилала хрустальная оболочка, скрывающая вырывающуюся наружу боль, что росла и изнемогала в темнице разума. Так много чувств, слишком много чувств мешалось в его демоническом взгляде, но сейчас Торвальд понимал, что речь идет лишь о любви и о боли. Он поглядел на Джину с горечью, и почувствовал, как сжалось что-то внутри него и будто застонало.
- Он любит тебя. - произнес охотник почти шепотом. - Боги! - он впустил пальцы в взмокшие волосы. - Не могу поверить... - он тихо застонал, опуская голову все ниже.
- Не я тому виной. Он сам. Спастись ему уже не суждено. - Джина сжала пальцы Торвальда. - Прости, если считаешь меня виноватой. Не мне вмешиваться в чувства того, кто когда-то ощущал себя человеком.
- Я тебя не виню. Это был его выбор. Только не дай ему умереть; мне больше не о чем просить тебя.
- Ты потерял слишком много. Я вижу, эти утраты истощают тебя так же, как если бы ты терял кровь от колотой раны. Твоя душа больна. - прошептала Джина тихо, но для Торвальда эти слова заглушили весь посторонний шум.
- Меня ничто не исцелит. Я потерян. Отрада лишь в том, что я вне досягаемости этого величественного города. Иначе он бы поглотил меня своей вечной жизнью, но такая смерть мне не нужна.
- Ты мог бы и вовсе не умирать, но бремя бессмертия еще более тяжкое, нежели бремя смертности.
- Бессмертие в одиночестве многим страшнее, чем одинокая смерть. Джаред может остаться с тобой навеки, но я не способен прожить с другим человеком и миг. Моя жизнь непременно канет в бездну, как и жизнь любого из человеческого рода, и на смену нам придет новая раса, но вы и тогда будете витать во Вселенной. Вместе.
- Не будь так уверен. Моя жизнь может оборваться завтра, а могла закончиться и вчера. Я защищаюсь и наступаю, но сможет ли один одолеть целую армию? Мне нужна помощь. Я тоже могу быть слабой и смертной. Мой час грядет...
Оба они замолчали, в молчании выпили и поели, а после Торвальд попросил трактирщика обустроить ему комнату. Джина добавила, что и ей необходим ночлег, и получив ответ о том, что все комнаты заняты, приказала устроить ее в одной комнате с Торвальдом. Когда ночь оплела графство сонной черной паутиной и все звуки, кроме пьяного говора, стихли, Торвальд и Джина поднялись наверх.
Комната их была маленькой, но довольно уютной, и даже белье на постели было удивительно чистым, и занавески белы, а вода, что принесли им для умывания, была приятно теплой, мыло ароматным. Оба умылись и устроились на кроватях.
Разговор не клеился совершенно. Они сказали друг другу слишком многое за этот короткий вечер, и теперь лишь самое сокровенное осталось у каждого при себе. Они хотели бы ни о чем не думать, но думали об одном и том же, и мысли эти никаким усилием воли невозможно было стереть из их разума. Но Торвальд вскоре уснул крепким и здоровым сном, а Джина так и осталась мучиться своей болью в бессоннице, наблюдая за неподвижным телом мужчины, чья душа была у нее на ладони, но мысли неведомы даже ее душе. Она дышала в такт вздымавшейся широкой груди Торвальда в попытке обрести покой, но могла лишь наблюдать за сном, но, засыпая сама, она проваливалась в бездну вечного кошмара, и обволакивала тело ее страшная мука, и разрывало душу ее проклятьем. Она глядела, как холодный ветер раздувал занавески и теребил тонкие светлые пряди на голове спящего Торвальда; она считала про себя удары его сердца. Это не помогало и казалось ей слишком романтичным, чтобы продолжать, однако даже отвернувшись и перестав считать, она продолжала думать о нем, о его судьбе и о том, как легко поддается он на ее уловки. А еще ей виделись его лучезарные глаза, то сверкающие ненавистью, то нежно полыхающие любовью, скрываемой им, терзающей его. Она понимала его слишком хорошо, чтобы сейчас осуждать... Это все одиночество и боль: человеческие метаморфозы слишком часто проходят под воздействием этих неблагоприятных факторов. Так устроен мир, такова человеческая бренная жизнь, таковы ее простые и жестокие законы...