Начало: "Слово двух свидетелей" http://www.proza.ru/2014/07/10/946
Предыдущая часть: "РАЗДЕЛ ХХХІІ. Мясо по-татарски, или подставь другую щеку" http://www.proza.ru/2014/08/27/442
Короткевич В.С. (26 ноября 1930 — 25 июля 1984)
РАЗДЕЛ ХХХІІІ. Меч и жало
(Евангелие от Иуды)
(перевод с белорусского языка)
Татараве з вялікім лупем шлі... супраць каторых... ён, з
малым людзем выправіўшы, народ паганскі за помашчю
Божаю неспадзявана паразіў і паграміў і лупы паабіраў.
«Кроніка Белаіі Русі»
Цяжка сумленнаму праціўна вадзе плываць.
«Кроніка Белай Русі»
Дорога спускалась по отлогому склону и потом входила в лес. Приблизительно посредине рос на этом склоне величественный старый дуб. Христос стоял под ним, задрав верх лицо.
— Что, не видно? Тумаш!
В дубе, на высоте пяти саженей, было дупло, а из него торчало круглое, с отвисшими щеками, лицо Фомы. Вытаращенные глаза ворочались. Казалось, в дупле сидел огромный филин. Потом этот филин свистнул.
— Появились. Катят сюда. Ты подбавь ходу. Если до пущи, до дамбы схватят — и отец небесный тебе не поможет. Одному плохо.
Юрась тронулся вниз по склону.
— Эй, Юрась, коней они погнали. Скорей! Скорей!
Юрась шел медленно, как и раньше. До леса от него было недалеко. До гряды — саженей двести пятьдесят.
И тут орда появилась на гребне гряды. Один всадник... Десять... Много, до ужаса много всадников. На гребне словно вырос лес.
Фома в дупле напрягся (лицо стало, как слива), сжал кулаки и закрыл глаза: он все еще временами испытывал свою веру, не мог забыть метеора. Потом раскрыл глаза — орда была на месте.
— Веры маловато, — тихо сказал Фома.
И словно в ответ ему, сказал Христос:
— Силы. Силы маловато.
Он медленно шел к пуще. И вот спиной почувствовал: заметили.
— Ага-а-а-а-а! — певуче завопил голос.
Бешено закричал Марлора. Потом рявкнули бубны, послышался всё нарастающий оглушительный топот; с гиком ринулась лавина.
Фома обомлел: школяр шел неторопливо-медленно. Тумаш неверный не знал, что когда кого догоняешь оравой, а тут видишь, что он, один, идет и не спешит, словно ему начхать, ярость погони делается выше, чем силы того, кто догоняет.
— Берите Бога! — кричал Марлора. — Бога берите!
Юрась вошел в лес. Исчез. Если бы Фома видел его в эту минуту, он бы немного успокоился. Поскольку человек, спрятавшись с глаз, вдруг рванул с места так, как не убегал и Иосиф от похотливой жены Патифора.
В этот момент он с успехом мог бы убежать от стрелы, пущенной ему в спину.
Мелькали деревья, мшаные пятачки, заросли крушины. Всё сливалось в зеленую, пеструю мешанину. В конце каждого прямого участка дороги он замедлял бег, переходил на шаг (никто не должен был видеть, что он испугано убегает), а потом опять поддавал так, что чуть не рвались поджилки.
А за спиной все ближе нарастал цокот.
Ноги не держали его, когда он вылетел на дамбу, увидел с двух сторон синюю искристую равнину озера, а перед собой — равную ленту насыпи. Он бежал и теперь, возможно, даже быстрее, поскольку выкладывал последние силы, но все время озирался, чтобы перестать бежать, как только они появятся.
Каждая сажень была радостью. Значит, возможно, не догонят, значит, может, и спасется, не погибнет.
И вот... выскочили. Он пошел спокойно, как раньше. Расчет был правильный. Он выиграл некоторое время, пока лавина перестраивалась на опушке в узкий порядок, а теперь, перед дамбой, в змею. Вот змея втянулась на насыпь.
Он оглянулся как раз тогда, когда кто-то поднимал лук. Скверно! И тут же он увидел, как Марлора ударил того ременной камчой по голове.
— Живьем брать! Шкуру с него!..
Скакали. Догоняли. Христос шел, словно не слышал их.
И вдруг Юрась остановился. Дамба кончилась, и впереди было зеркало воды. Ужас плеснулся в его глазах.
Хан захохотал:
— Живьем!
Они были совсем уже близко. Еще немного и — как бросят аркан. Один нетерпеливый аркан упал от него сажени за четыре.
И тут Христос обернулся, шлёпнул себя по заднице и, перекрестившись другой рукой, спокойно направился в свой исконный путь по водам. Шел дальше и дальше, словно плыл в воздухе. А на срезе насыпи стояла ошарашенная орда.
Марлора завопил в экстазе, укусил себе большой палец руки и кровью начал черкать на лице знаки.
— Мусульмане! Аллах с нами! Тут мелко! В погоню, братья!
Лавина вспенила воду. Действительно было мелко. Но они двигались по довольно топкому дну, а человек шел по срезам свай, чуть ли не по самой поверхности.
Настроение орды по этой непонятной причине немного подупало, и все же орда догоняла. Глубже... Глубже... Начали вязнуть лошади... И тут Христос стал.
— Марлора, а я один! Только земля мая со мной! Слышишь!
Он бултыхнулся в воду и поплыл. Вздутый пузырем хитон плавал на поверхности.
Плыл он чрезвычайно быстро. Из-за островка вывернулся навстречу ему похожий на пирогу челнок. Челнок скользил, словно по маслу. И тут Марлора понял: нападут на челнах.
До берега было саженей пятьсот. Но дамба — вот она, рукой падать. А в лесу нет людей. Иначе кричали бы, клекотали специально обученные кречеты на плечах у некоторых воинов. И все же напрасно он сделал, что сунулся сюда. Ничего, вот она, дамба. Жаль только, что Бог убежал. Ничего, недолго и ему... А он, Марлора, за свое оскорбление выжжет все на десять дней скачки вокруг.
— Назад! — крикнул он. — На насыпь.
Орда повернула. Пенили воду лошади. На дамбе погонщик стремился повернуть слона. Неуклюжий великан трубил и переступал ногами. С десяток всадников уже вылезло на насыпь.
И тут Марлора с ужасом увидел, как на дамбу, будто в страшном сне, начал падать лес, какой рос на склонах. Падали медные сосны, серебряные тополя, черные ольхи, по-видимому, заранее подпиленные, ломали сушняк, сами ломались. В треске взлетали высоко в воздух куски дерева, шумели ветви. Через несколько минут вся дамба была как сплошной непроходимый заслон. Бесноватый слон тяжело бухнулся в воду, затрубил, проваливаясь на болотистом дне.
И тогда всадники, обтекая дамбу, увязая, начали рваться к такому далекому берегу. Лошади падали — кто-то натыкал в дно острых ольховых кольев, да и без них на кочках и корчах сам дьявол сломал бы ногу... Крики, перебранка, ржание.
Люди падали и хватали воды, поскольку лошади подминали их.
Барахтался в воде, топя всадников, боевой слон.
А из-за островов выходили новые и новые челны-пироги с лучниками. Лязгали тетивы о кожаные перчатки, стрелы летели роем.
И эти люди плыли между теми, которые погрязли, и били, били, били на выбор. Им нечем было ответить. Подмокшая тетива — не тетива.
Хан с ужасом видел, как одна за другой исчезали головы. Он понимал: бьют безжалостно, не жалея даже тех, что завязли, поскольку их мало, очень мало. Единственный выход был — вырваться на берег.
Он был уже близко. Значительная часть орды успешно прорывалась к нему. Между ними и берегом лежала не такая уж и широкая полоса, густо заросшая ситником, желтыми кубышками, камышом и белыми кувшинками.
Марлора кричал, махал саблей. Ему удалось сбить орду в относительный порядок. Задние бросались на челны с копьями, жизнью платя, чтобы дать возможность остальным вылезти на сухое.
Белые кувшинки. Хан стремился к ним, как к жизни. Где-то там, за ними, была твердая опора для лошадиных копыт... Лошадь вдруг осела. Марлора освободил ноги и, плохо плавая, ухватился за хвост передней лошади.
Нащупал ногами грунт, стал.
И тут из-под кувшинок, отбрасывая пустые стебли ситника, выросли, встали толпы. Словно сама вода родила их. Их было, как камыша на этой воде.
Полетели каменья из пращей. Праща не лук, она не боится воды. Град каменьев. Каменный дождь, как будто в коране. Воины падали, бесноватый слон теперь, может, помешавшись, хватал своих же, крутил в воздухе и подбрасывал высоко в небо.
Вода пенилась под камнями. Марлора увидел, что часть всадников все же прорвалась, но он уже не верил и потому не удивился, когда пуща ответила дождем стрел.
А потом он увидел, что над ним высится, стоя в челне, этот Христос, тот, кто впервые в его жизни поднял руку на честь его лица. И еще почувствовал, что ноги засели и погрязают все быстрее.
— Шайтан! — одержимо сказал Марлора. — Сын ишака! Осквернитель гробниц, мазарей, мечетей.
И с удивлением услышал, что в голосе врага печаль и почти сожаление.
— Дурак, — невесело сказал Христос. — Ну кто из нас когда-нибудь осквернил мечеть? Татары тут живут. Молятся по-своему. Хорошие, мирные люди. Честные, чистоплотные. Кто их хоть пальцем тронул? А ты их как?.. Они нам — ничего. Вот ты зачем сюда пришел? Зачем кричал о крови, о Боге, который жаждет? Зачем Джанибека зарезал? Только чтобы доказать? Нас этим не убедишь, не напугаешь... Только... какое же вы быдло... Что у вас, что у нас...
Марлора старался незаметно, под водой, вытянуть из колчана стрелу (лук был тоже под водой). Он не подумал, что сверху видно.
— И тут стрелять хочешь? Не научили тебя? Даже когда... Ну, стреляй.
Жалко звякнула подмокшая тетива. Стрела упала около челнока, рыбкой вошла в воду, всплыла и закачалась стоя.
— Смерть несла, — сказал Христос. — Как ты. А теперь? Вот все вы так, сильные, когда встает на вас земля и вода. — И с какой-то жаждой зашептал: — Слушай, бить тебя противно. Слушай, покончим дело миром... Дашь слово не приходить — отпущу.
Хан плюнул.
— Пожиратель падали! Тут не только мои! Тут лежат и твои. У сына большая армия. Настороженный, он не попадет в ловушку, как я. Все равно конец тебе. Сдавайся! Дою одно слово: не убью тебя, даже рабу ушей не проколю.
Закрыв глаза, Христос спустил стрелу, и она вошла Марлоре в лоб.
...Над озером догорало свирепое уничтожение.
Прослышав о разгроме и смерти отца, мурза Селим отдал смерти плохого вестника и вот уже четвертые сутки отходил, кружил, не ввязываясь в драку, отрывался, делал ложные выпады, проходил стороной и нападал на деревни, жёг городки.
Крымчаки зарезали весь плен, перерезали захваченные стада, золотой луп распихивали по саквам. Идя через леса, стремились пустить пал.
И все же Братчик, у которого повсюду были уши, неуклонно догонял, находил, теснил все еще могучие и грозные остатки орды. Их и теперь было только немного меньше, чем преследователей. Но у белорусов было мало конницы, не все были в латах (довольно небольшие татарские кольчуги лезли далеко не на всех высоких собой лесных людей). Не лучшим было и оружие.
Нечего было и думать взять хитростью еще и этих. Приходилось искать открытого боя, и сердце Христово болело при мысли о том, сколько будет убитых (он уже все знал от Магдалины об Анее, и от этого было еще хуже). Но как бы ни болело сердце, он видел, что без сечи не обойдешься. Не бросили бы оружия сами люди, задетые за живое опустошением, обидой и убийствами. Все словно молча решили: не выпускать.
Наконец они сами начали жечь лес и перестоявшие сухие травы.
Малые отряды рассыпались вперед, чтобы поджигать там, где орда могла прорваться. Отрезая дорогу огнем, заставляя орду сворачивать туда, где ей не надо было, рать постепенно стягивала вокруг крымчаков огневую удавку.
Люди шли черные от дыма, только зубы и глаза блестели. Повсюду день и ночь, день и ночь пылали леса, и низко висело над землей задымленное, жаркое небо.
Наконец им удалось затянуть мешок. Они прижали мурзу Селима к Неману, у деревни Береза. На том боку также, как и на этом, по бокам ярко горели леса и дымили болота. Идти рекой Мурза не рискнул. Помнил, чем закончилось крещение на озере.
Он не боялся. Его люди не отставали: отстать означало умереть. А люди Христа, стерев ноги или обессилев, с готовностью оставались среди своих. Куда лучше вооруженный, хотя и равный по количеству людей врага, татарский загон знал, что победит.
Они не учли гнева и желания победить в сердцах хозяев земли. Когда утром опять возникла на широком поле белая цепь и опять зазвучала «Богородица», они поняли, что не та это цепь и не тот хорал. Там стояли сотни, которые хотели умереть. Тут шел народ. Иуда сказал по этой причине, что Бог помогает только тогда, когда поможешь ты себе сам.
Христос впереди цепи — был народ. Иуда с извечным своим свитком и стилом — был народ. Фома с двуручным мечом, равным ему по длине, — был народ. Народ, который двигался, ощетинившись копьями. И когда взвился над рядами крик, еще до того как татары и белорусы столкнулись, Селим понял, что он погиб.
...В четырехчасовой свирепой сече белорусы взяли поле. Взяли большой кровью, но не выпустили с него ни одной души.
В этом не было утешения. Не было утешения в том, что и те погибли, поскольку и те были люди, и много у кого из них была только сопревшая сорочка под кольчугой. Поскольку и над теми был свой Лотр, и нужда ежедневно показывала, что ты предан ханству и ему. Они просто искали свой кусок еды. Искали не там, где надо, а там, куда вела их сабля, занесенная над головой.
...Теперь про это можно было думать. И Юрась думал, рассматривая клеймо, которое держал в руках. Это-то обещал ему на лоб Марлора. Вместо этого сам получил стрелу в лоб.
Между бровей в Юрася была длинная складка. Вчера ее еще не было. Он был тот самый, но большинство апостолов и Магдалина очевидно начинали его побаиваться.
Под вечер через толпу привели на аркане Селима. Он не успел прорваться далеко.
Но еще до того, как Христос начал говорить с ним, перед Юрасем стали избранные от мужичьей рати и попросили отпустить их. Лето клонилось к осени, дома были сожжены, нивы выбиты, врагов не было. Надо было успеть подобрать хотя бы то, что не вытоптали, и успеть выкопать кое-какие землянки.
— С озимью, думаю, не опоздали... Сеять надо. Мужики мы.
— А дадут вам это сделать? — спросил Христос.
— Должны бы... Но все равно... Земля зовет... Требует: «Сеять!»
— Пойдете, — сказал Христос, — а нас тут, беззащитных, заколют.
— Тебя? — над всей толпой взорвался хохот.
Юрась увидел, как какой-то мужик, подобрав ятаган (а он, изогнутый, рубит, как известно, внутренней стороной, словно серп), рассматривает сталь, щупает ее пальцем.
Наконец мужик радостно ухмыльнулся, склонился и начал ловко резать ятаганом траву: догадался, к чему он пригоден.
И тогда Христос понял — удержать не удастся. Значит, как бы теперь ни искали, как бы ни гонялись (а теперь будут гоняться одержимо, как за зверем, потому что после двойного разгрома он страшен им) — придётся убегать, прятаться где-то в домах лесника или даже мчать ногами за границу.
— Хорошо, — сказал он. — Идите, люди. Чего уже.
Селим смотрел на него полным триумфа взглядом. И, несмотря на то, что лицо его было в земле и копоти, казалось, что победитель — он, а не человек, который стоял на склоне с протянутыми руками (появился у него с недавнего времени такой жест: простертые к людям руки), с внезапной чугунной усталостью и безразличием прощался с толпами, которые плыли с поля в разные стороны. Они кричали ему радостно, но шли быстро. Уверены были, что с ним ничего не случится, а вот неоплодотворенная земля может отомстить.
Силуэт его на вечернем небе был словно поникший. Как будто стержень вынули из него.
Наконец разошлись почти все. Под холмом стояли еще только два отряда: один — остановленная днями стража из Мира, беглецы, все в железе и с хорошим оружием, хотя и не многочисленные количеством, и довольно большая мужичья толпа.
— Волковысские мужики, — сказал Тумаш.
А Иуда добавил:
— Отпустил — напрасно.
— Почему? — спросил Братчик.
— Мысль о севе бросили знахари. И, кажется, не из того ли мирского отряда. И пусть мне не дожить до следующего куска хлеба с гусиным жиром, если я не догадываюсь, чья эта рука.
— Думаешь, следят? — спросил шляхтич.
— Мало того. Знают, что земля зовет.
— Брось, — сказал Братчик. — Сейчас все равно.
Садилось прохладное солнце. Немного зябли без огней и ждали чего-то люди под холмом.
— Дурак ты, — сказал Фома. — Осел, ременные уши. А что, если ловушка?
— Хватит, — показал на толпу Юрась. — Хватит крови. Если уже она их ничему не научила.
И тут захохотал мурза:
— Вот! Вот тебе и конец дороги твоей, Бог. Вспомни Джанибека, что прошел уже лезвием райского моста, что теперь лежит среди гурий! Могло у нас быть такое, чтобы, победивший, сразу думал, не доведется ли отдавать Аллаху души своей? — Он захлебывался. — Ых-ых-ых!.. Чудом вырвал победу, волшебством, а не мужеством. Аллаху захотелось.
Христос не выдержал. Опять словно приобрела хребет, выпрямилась спина.
— Что-то у тебя, мурза, память кошачья. Часто же он вас предаёт, Аллах. Часто же мы волшебством вас побивали. Забыли, как вы, Киев взяв, на нас, белорусцев, шли?! Как тогда под Кричевом простой мужик Иванко Медоцвет с ратью своей вас гнал?! И как мы вам еще под Крутогорьем наложили?! Помни теперь. Но ты на нас больше не пойдешь.
— Убьешь? — нагло спросил Селим. — Ну-ну. Мы смерти не боимся.
Юрась все еще держал в руках столбец клейма.
— Зачем? Просто клеймёный позором — не хан. Его не дворцы встречают. Ты помни Кричев! Помни Крутогорье! Помни Волхово болото! Помни это поле! А вот тебе и метка, на память.
И он с силой ударил клеймом в лоб мурзе.
— Иди теперь к себе. Сиди с женщинами на их половине. Подбирай за конями навоз. Чтобы знал, как живут разбоем.
— Убей, — осмыслив все, с надеждой сказал мурза.
— Иди. Дайте ему коня.
Мурза побрёл к холму. Сел в седло. Тронул лошадь лишь бы куда.
...И тут встревожились вороны над лесом. Встревожились мужики под холмом. Трепыхнулись мирские всадники.
От пущи тянулась кавалькада: несколько десятков всадников во главе с грузным человеком в латах. Рядом с ним ехал кто-то в плаще с капюшоном.
— Корнила, — сказал Тумаш. — И каплан Босяцкий с ним.
— Что-то они после мессы, — сказал туповатый Филипп. — Это, как татарам на головы дубы пускали, то они... А слабые все же татары. Подумаешь, дерево. Мне так вон столетний...
— Молчи, — сказал Христос. — Иди, Мария, встреть их.
Босяцкий заметил ее издали. Шепнул Корниле:
— А мужики стоят. Не совсем сработало обольщение.
— Немного осталось их. Можно и силой...
— Посмотрим. Шума не хочется. Попробуем иначе.
Магдалина остановилась перед храпами коней.
— Садись, — сказал Корнила, показывая на свободную лошадь.
— Отвыкла, — независимо сказала она. — Не хочу.
Они медленно ехали за ней к холмам.
— Ты знаешь, девка, что он страшный, что нельзя уже его использовать ради победы над курией?
— А мне это хоть бы что.
— Предала, — сказал друга Лойолы. — Забыла, кто тебя из навоза вытащил, забыла, как их преосвященство тебя ценил, как уважал раньше епископ Комар.
— Не из навоза, в навоз вы меня затолкли. Сами сюда швырнули — так чего вам от меня ждать.
Босяцкий даже немного испугался, таким презрением каменело смертоносно красивое лицо женщины.
— А между тем он хотел бы, чтобы ты вернулась, он по-прежнему присылает тебе свою любовь.
— Ничего, — с улыбкой сказала женщина. — Он скоро утешится. Разве мало блудниц вокруг? Вообще женщин? А если бы и они все вдруг сделались строгие или вымерли, что вам? Думаешь, не помню, как вы потешались над одним законом? Мол, «запретить монахам брать на воспитание обезьян, а также обособляться в кельях с новичками под маркой обучения их молитвам». Разве вам не все равно?
Она оскорбляла рассчитано и жестоко. Знала, что один конец, и платила за все годы.
Корнила потянул меч.
— Брось, — сказал каплан. И признал: — Да, свод законов аббата Петра из Клюни. Но это было давно. Теперь церковь не та.
— Что, у меня не было глаз? — язвительно спросила она. — Все меняется, не меняетесь только вы и властелины.
— Ты знаешь, что тебя ждет?
— Знаю. Счастье ваше, что опоздали. Тут бы мне крикнуть только — на копья бы вас подняли.
— А если мы скажем, что ты — шлюха, подосланная к нему?
— Не поверит. Я открыла ему, где была Анея. Я сама видела.
— Но, во всяком случае, ты будешь молчать, чтобы мы не отдали ему ее, — догадался вдруг про все монах. — Иначе не видеть тебе его.
— А я уже и не знаю, хочу ли этого.
Каплан хорошо понимал, что нащупал какую-то трещину, что женщина может и не выдать, может даже подсознательно помочь.
Но он сам испортил дело, решив расширить эту трещину.
— Что у тебя, любовь? — И добавил: — Которая?
— Первая. Он не знает, но первая. И последняя.
— Попадешься — сожжем.
— А я и так сожженная. Бросали вы меня из рук в руки. Поздно увидела, что есть и другие. Потому давай, разводи костер.
Чрезвычайно богатый интонациями голос капланов словно усмехался. Из-под языка осторожно выдвинулась травинка-жало.
— И я не о том. Вот, если не убьем — ты же сама понимаешь, что недаром мы «опоздали», — то отдадим ему бабу, и пусть идет с апостолами за границу. Ты не останешься, ты с ним вынуждена будешь пойти. Будет у них ребенок. А ты? На торной дороге трава не растет. И я не о том. Вот если бы помогла нам, убедила, чтобы пошел без стычки и шума за границу, — пошла бы с ним. Никого бы мы не выпустили. И он бы наконец стал твоим. Когда надежды нет, кто такую красоту пропустит. Подумай, как много мы тебе даем?
— Много, — сказала она. — Только не пойдет он от нее за границу. А вы мне действительно много предлагаете. Примите за это мою благодарность.
Каплан говорил с ней, наклонившись с седла, чтобы никто не слышал. И она, сказав о благодарности, с неожиданной силой отвесила ему плюху. Даже у того зазвенело в ушах.
Монах вспыхнул, но насильно сдержал себя.
И подъехали они к холму, и, конные, стали перед Христом. Корнила отъехал в арьергард, высился меж конным мирским отрядом и мужиками.
— Чего не пошли? — спросил у мужиков Корнила.
— А они чего не пошли? — показал на воинов кто-то.
— Дело не ваше.
— Ну и это не ваше дело, — дерзко ответил мужик.
Христос между тем смотрел в серые, немного в прозелень, плоские глаза каплана. Глаза были холодные, словно у ящерицы.
— Когда я татар бил — вы молились. А теперь налетели на готовое.
Босяцкий доброжелательно удивился:
— Ты? Но же повсюду уже знают, повсюду сообщено, по храмам, весям, городам, что погромила их наша рука. Что ты без церкви? Что этот ничтожный люд без церкви, без наших молитв и нашего духа?
— Э-эх, червяки гнойные, — сказал Христос. — Слетелись на храбрую смерть, трупы обрехали. Стервятники хоть не лают.
Монах улыбнулся одними губами.
— Гордыня? Так. И неразумность. Без церкви, учти это, сын мой, не было бы победы. Без церкви ничего не бывает, такой закон. Во всех летописях, что ты там ни знай и ни кричи, записано, что мы не убежали, не бросили вас одних, что мы подготовили этот страшный отпор, что «татаре к белоруской земле ворвались, но церковь, с малым людом выступив, народ языческий с волей Божьей и помощью неожиданно поразила и погромила и лупы отобрала».
Он чеканил это, словно опускал на плечи бесстыдную, невыносимую тяжесть.
— Мочись вам в глаза — скажете: Божья роса, — буркнул Богдан Роскаш. — Ну, а он?
— А он, милый наш Тумаш, повсюду записан как мошенник, какой «имя Божеской себе присвоил».
— Ничего, — сказал Раввуни, — правда есть.
— Не тянись, милый, — сказал каплан. — Правды в таких делах не было и не будет. Церковь победила, а не он, не народ. — Слова его сочились словно вонючим, всеразлагающим навозом. — Все подвиги, все чудеса, все человеческое — от нее. — Он унижал, будто в рассчитанном, холодном экстазе. — Это мы тайно управляли вами. Да и молились мы... Ты что это пишешь, иудаист?
— То, что сказано. — Раввуни спокойно водил стилосом. — И потом, ты по слабости мозгов не так назвал нас. Понимаешь, я не иудаист. А он, Христос, не католик. А вон Фома не православный. Эта такая же правда, как то, что ты не человек, а гнида, которой попало барство...
— Кто же вы, интересно?
— Мы — люди, — ответил человечек. — Мы люди, потому что мы отвержены всем этим миром вранья. Но мы, отвержены, оклеветаны клеветой, битые, мы и есть люди во всей правде своей. И нет никакой другой правды — ни правды Шамоэла, ни правды Лотра, ни правды Яхве, ни правды Христа... А если есть, если несёте ее нам в ы, то...
— На хрена нам такая правда, — докончил Фома.
— Правильно, — подтвердил Раввуни.
Каплан понял, что разговора не будет. Оглянулся. И сразу Корнила с бряцанием потянул меч. И тут рядом с ним спокойно сказал какой-то мужик:
— А ну, не тронь! Не тронь, нашим языком говорю тебе, падла ты свинячья, Божья ты глиста.
Босяцкий обводил глазами толпу. И вдруг испугался, увидев, что мужики держат полунатянутыми страшные луки из турьих рогов. Несколько таких луков смотрели на него. Вот он подаст знак, и мужиков после более-менее долгой стычки сомнут... Но он уже не увидит этого. Кто надеялся, что тут не топоры против мечей и копий, что это — охотники с юга? Топор — глупость. Даже меч не берет миланских лат. Но против таких луков они — скорлупка яйца.
«Иниго Лопес де Рекальдо, — в мыслях позвал каплан. — Друг, Игнатий Лойола. Посоветуй, что мне делать. Тебе тридцать, но ты умнее всех нас, вместе взятых. Посоветуй, друг».
И он увидел лицо дона Иниго. Зашевелились губы.
«Брось, — сказал Иниго — Игнатий. — Отступи. Грех не наказать отступника сразу. Но потайной грех — прощеный Богом грех. Ты же не ехал сюда с н а м е р е н и е м отступить? Все от обстоятельств. Именно в них мудрость властелина. Дай им слово, ну».
Монах рассмеялся.
— Успокойтесь, люди, — мягко сказал он. — Тысячник погорячился. Но эта горячность заслужить прощение у Бога, как и ваша неучтивость. Церковь никого не тронет («в эту минуту», — добавил он в мыслях), клянусь вам. Расходитесь. Пашите. Мы нисходим к вам. Как ни тяжело, а может, подешевеет хлеб. Возможно, мы собьем, ради вас, цену на кое-что...
— На мыло и на веревки, — вслух сказал Христос.
— ...Пойдем, люди, оставим их. Им есть о чем подумать. Прощай, веселый чудотворец.
Стража с отрядом, что присоединился к ней, ускакала от костров в ночь.
И чуть стихнул цокот копыт, как эти костры начали шипеть и рвать паром, поскольку их заливали водой.
К Христу подошел тот мужик, что гаркнул на Корнилу.
— Ну вот... Мы свое дело сделали, не дали тебя. Теперь — извини.
— Я понимаю. Вы же не боги, чтобы без крыши жить.
— Но ты — Бог, — мужик земно склонился перед ним. — Ты вознесись. Ты, знаешь, с весной приходи. Как отсеемся.
И они остались одни, а вокруг была ночь. Христос молча смотрел в сумрак блестящими глазами.
— Видишь, как они, — сказала Магдалина. — Пойдем... Видишь, как они с тобой...
— Нет, — со сжатой глоткой сказал он. — Я иду к ним. Я еще только не знаю как. Но это бедное море... Без денег, без земли, без возможности идти куда хочешь, без глаз, без языка — Бог мой, что перед этим моя шкура, что перед этим все храмы!
Ночь падала звёздами. Во тьме, казалось, не было дороги.
Христос встал.
Продолжение "РАЗДЕЛ ХХХІV. Боли рождения" http://www.proza.ru/2014/08/28/492