Философское лето

фотография автора



Философское лето


Роман





               
                Пусть никто в молодости не откладывает занятия
                философией, а в старости не устаёт заниматься
                философией.

                Кто говорит, что ещё не наступило или уже прошло
                время для занятий философией, тот похож на того, кто
                говорит, что для счастья ещё нет или уже нет времени.

                Не следует делать вид, что занимаешься философией, но
                следует на самом деле заниматься ею: ведь нам нужно не
                казаться здоровыми, а быть поистине здоровыми.

                Пусты слова того философа, которыми не врачуется
                никакое страдание. Как от медицины нет никакой пользы,
                если она не изгоняет болезни из тела, так и от философии,
                если она не изгоняет болезни души.



                Э п и к у р







 

                1.

Курманаевка – это небольшой районный центр на западе Оренбургской области. Расположен он почти на самой границе с Казахстаном, и этот факт не имеет ровно никакого значения. Просто, уже после распада Советского Союза, порой, глядя на юг, в голову мне невольно приходила мысль, что вот, через каких-то сто километров, Россия заканчивается. Это была немного непривычная и чуть-чуть неприятная мысль.

В начале своего романа хочу в двух словах описать наш посёлок. Он вытянулся на несколько километров с севера на юг своими многочисленными улицами. Примерно три четверти из них была застроена частными домами, остальная часть – многоквартирными двухэтажками. В середине посёлка находилась маленькая площадь, вокруг которой располагались здания районной администрации, Дома культуры, торгового центра, почты, редакции местной газеты "Знамя труда" и некоторых других организаций. Часть площади занимал сквер с памятником Ленину. Здесь же, неподалёку, стояла школа со спортивной площадкой и пришкольным садом. Позднее была восстановлена и церковь, которая тоже находилась в центре.

На юге Курманаевка заканчивалась большим предприятием по ремонту сельхозтехники и трёхэтажным зданием центральной районной больницы, окна которой смотрели на обширный пустырь, за которым виднелось уже соседнее село. Здесь, за больницей, каждое лето на Троицу устраивался праздник с народным гулянием, ярмаркой и конными бегами; а осенью для школьников проводился день здоровья с непременным кроссом. Слева от пустыря, если по-прежнему смотреть на юг, росли вётлы, обозначавшие берег протекавшей там реки. Эта речка ограничивала наш посёлок с востока. На её берегу, но уже ближе к центру, стояла обшарпанная общественная баня, выбеленная мелом. Тут же находился и бетонный мост через реку.

Самой неприглядной была северная окраина райцентра. Здесь располагались ферма и машинный двор местного колхоза «Авангард», который со временем пришёл в полный упадок; а также свалка, на которую вывозился мусор и канализационные нечистоты со всего посёлка. Свалка первая встречала человека, подъезжавшего к Курманаевке по шоссе с севера. Это шоссе вместе с бензозаправкой, постом ГАИ и автобусной остановкой служило нам западной границей. Параллельно шоссе, совсем рядом, проходила однопутная железная дорога. У посёлка она разветвлялась на несколько путей, образуя небольшую станцию. Так выглядел наш райцентр.

Существуют разные определения того, что считать своей малой родиной. Одни родиной называют место своего рождения, другие – место, где прошла большая часть их жизни, третьи малой родиной называют то место, где похоронены их предки. Из своих тридцати пяти лет тридцать я прожил в Курманаевке: здесь я учился в школе, в которую вернулся после окончания института уже в качестве учителя истории, здесь был мой дом, мои близкие и друзья. Но я не родился здесь, и на местном кладбище никто из моих предков не лежал. И когда я думал об этом, у меня по отношению к Курманаевке возникало некоторое чувство отчуждённости, с которым я ничего не мог поделать. И только позже, когда разбился насмерть мой друг детства, Сашка Городецкий, с которым мы с первого класса просидели за одной партой, местное кладбище перестало быть для меня пустым местом. Боюсь, что с течением времени оно будет приобретать для меня всё большее и большее значение.

Курманаевка моего детства вспоминается мне почему-то летней. И все эти воспоминания связаны с нашими дворовыми играми. Я жил как раз в одном из таких двухэтажных многоквартирных домов. В доме было четыре подъезда, в каждом по шесть квартир с лоджиями, плюс ещё подвал. Этот подвал со множеством тёмных закоулков можно было пройти из одного конца дома в другой, если, конечно, хватало смелости. Нас, детей, во дворе было много, самых разных возрастов, и всё лето мы проводили в играх. Эти игры носили характер каких-то эпидемий, которые охватывали весь двор, продолжались недели две-три, затем сменялись новой игрой. Мы играли то в войну, то обливали друг друга из брызгалок, то строили песочные города, то вдруг весь двор пересаживался на велосипеды. Но иногда случались непонятные периоды затишья, когда двор по нескольку дней стоял пустым. Тогда мы с братом сидели дома, родители были на работе, но мы сами умели находить себе интересные занятия. Мы рисовали, строили шалаши из одеял и стульев, играли в солдатиков или что-нибудь собирали из конструктора. Но ярче всего мне вспоминаются наши морские сражения.

Это был морской бой не на бумаге, а на воде, с самым настоящим огнестрельным оружием. Сначала мы мастерили корабли. Мы брали шесть коробков спичек, шпульку с нитками, лист бумаги, вооружались ножницами, клеем и приступали к делу. Мы высыпали спички и склеивали пустые коробки по три вместе. Получались два корпуса будущих фрегатов. Часть спичек мы очищали от серы и при помощи ниток связывали из них мачты. Из бумаги вырезали паруса, прикрепляли их к мачтам, а те устанавливали на палубах кораблей, при помощи всё тех же ниток. Причём, их мы старались вязать побольше, для придания повышенной горючести нашим моделям. С этой же целью на кораблях, в разных местах, мы раскладывали кусочки ваты. Теперь нужно было к грот-мачтам присоединить по флагу. Обычно, один фрегат мы делали пиратским, увенчав его мачту «Весёлым Роджером», а второй – английским. После этого оставалось сделать, пожалуй, самое главное – пушки. У нас были игрушечные револьверы, которые стреляли пластмассовыми полыми пульками. Револьверы сломались, а пульки идеально подошли для изготовления корабельных пушек. Раскалённым на огне шилом в казённой части такой пушки мы делали маленькое отверстие для запала, затем набивали пушку серой от спичек и вкладывали внутрь по два снаряда – головки всё тех же спичек с небольшим отрезком деревянной части. Таким образом мы изготовляли шесть пушек – по три на каждый корабль, и при помощи пластилина укрепляли их на палубах. Итак, фрегаты были готовы, на их изготовление и снаряжение у нас уходило часа два. Наступало время морского сражения.

Наполнив ванну, мы спускали корабли на воду. Их мы направляли навстречу друг другу, и когда фрегаты равнялись, по очереди подносили горящую спичку к пушке на своём корабле. Происходил дымный выстрел. Часто он оказывался неудачным: снаряды давали то перелёт, то недолёт и с шипением гасли в воде, либо падали на пустую палубу вражеского корабля, где не было ни ваты, ни ниток, так что результатом их воздействия оставалось лишь обугленное пятнышко на поверхности коробка. Иногда снаряды попадали на ванты какой-нибудь мачты и сжигали их. Однако от этого мачта не падала, потому что она была ещё и воткнута в коробок. Наиболее разрушительными были те выстрелы, когда снаряды попадали в кусочки ваты. Начинался пожар, который часто перекидывался на нижние паруса. Но так как бумага была слишком плотной, все паруса не сгорали. Самое же страшное происходило тогда, когда пожар занимался на палубе корабля. Образовывалась пробоина, края которой продолжали тлеть, и фрегат начинало заливать водой. Изредка случалось, что при выстреле взрывалась сама пушка, в которой было слишком много заряда. Так что к концу сражения фрегаты, часто, имели довольно жалкий вид, а иногда даже тонули под тяжестью пластилина. Тогда мы – мой брат радостно, а я грустно – наблюдали за гибелью корабля. Да, весёлая была пора.

Мои школьные годы пришлись ещё на советское время.  Как и все тогда, сначала я был октябрёнком, потом пионером, вот только в комсомол вступить уже не успел. Помню, наша школьная пионерская организация носила имя Павлика Морозова. В восьмом или девятом классе я ходил в драматический кружок, и мы под руководством нашей учительницы литературы – Иды Львовны Комковой – поставили про Павлика пьесу, которую и сыграли перед всей школой. Я исполнял главную роль. Это была единственная сыгранная роль в моей жизни, и, может быть, поэтому я так бережно относился в последующем к моему герою и очень злился, когда вскоре Павлика Морозова стали хаять все, кому не лень.

Запомнились мне сборы дружины, запомнилась пионерская комната с её красными знамёнами, горнами и барабанами, но самые яркие воспоминания у меня остались о ноябрьских демонстрациях, когда вся школа вместе с другими организациями стройной колонной, украшенной флагами, транспарантами, воздушными шариками и бумажными цветами, шествовала вокруг поселковой площади и затем выстраивалась перед памятником Ленину для митинга. И пусть я не был сознательным пионером, пусть мне было всё равно, что говорили на митинге и что было написано на транспарантах, а главная радость для меня состояла в том, чтобы проколоть как можно больше шариков и потом хвалиться этим перед своими одноклассниками – пусть всё это было так, но я знаю точно, что все эти сборы дружины, вся эта обстановка пионерской комнаты, все эти демонстрации, лозунги и речи не были напрасными, не прошли для меня даром, они оставили во мне свой след, и я нисколько не осуждаю того времени. И не только потому, что это была страна моего детства и моей юности. Нет. Я не осуждаю то время и после того, как узнал его историю, закончив исторический факультет Оренбургского педагогического института.






                2.

Хорошо помню, как начиналась моя студенческая жизнь. В последний день августа 1992 года отец привёз меня в Оренбург. Четыре часа езды на машине, потом бесконечное оформление каких-то документов, заселение в общагу нас окончательно вымотали. Наконец всё было улажено, и отец уехал домой, оставив меня один на один с незнакомым мне городом. Как мне было тогда плохо, каким я был уставшим – даже трудно себе представить.

Общежитие находилось на проспекте Победы, рядом с центральным рынком и универмагом "Восход". Поселился я в комнате №33, вдвоём с пятикурсником – спокойным парнем по имени Ярослав. Чтобы как-то скоротать время до вечера, мой сосед по комнате предложил сходить в кино. Я согласился. В кинотеатре меня окончательно разморило, глаза слипались, мысли путались. Из всего фильма, который назывался «Аллигатор», я только запомнил, что какой-то здоровый крокодил ползал в стоках канализации и всё время кого-то жрал. Что и говорить, подходящее было начало для моей новой жизни.

В общежитие мы возвращались в полупустом троллейбусе. Начинало уже темнеть, и Оренбург зажёгся своими ночными огнями. Но день на этом не закончился. В общаге к нам в комнату ввалились знакомые Ярослава. Начались какие-то дикие рассказы на тему "как я провёл летние каникулы". Помню, один высокий и худой парень, которому можно было дать лет под сорок, и который учился в институте с перерывами уже, наверное, лет десять, всё хвалился, как он у себя дома трахнул двух соседок, причём, что его особенно радовало, обе были замужние. Другой, невысокий и полный парень, уголовной наружности, кажется, и не студент вовсе, или бывший студент, рассказал нам, как он на одной автобусной остановке кому-то отрезал кончик носа. В общем, только часам к трём ночи нам с Ярославом удалось избавиться от наших назойливых гостей, и на следующее утро мы чуть было не проспали. В институте на первой лекции внушительного вида профессор рассказывал нашему первому курсу о важности изучения истории, а во время перерыва возле самого деканата какие-то третьекурсники отобрали у меня сто рублей. Так я стал студентом.

Ярослав должен был уезжать на практику и посоветовал мне переселиться к своим, чтобы не быть одному. Что я и сделал. Я перенёс свои вещи в пятую комнату, где жили мои однокурсники – Ермек Кангереев и Диман Крючков. Как тут же выяснилось, они тоже были из Курманаевского района, и мы скоро стали друзьями. Однако в общежитии я прожил только два месяца и съехал на квартиру. Диман с Ермеком продержались немного дольше, но после Нового года тоже нашли себе хату, в том же районе, где жил и я. Это был Красный городок – северо-западная окраина Оренбурга, частный сектор, посередине которого находился заросший парк с огромным Домом культуры, парадный вход в который украшали квадратные колонны. За три года, что я прожил в Красном городке, я ни разу не видел, чтобы этот Дом культуры был открыт и там проводились какие-то мероприятия.

С переездом на квартиру жизнь стала спокойнее, и появилось время для занятий. Исторический факультет Оренбургского педагогического института находился в корпусе на Советской. Это было старое четырёхэтажное здание с высокими потолками, большими окнами и паркетом на полу. Наш деканат, основные кафедры и аудитории располагались на третьем этаже. Именно здесь мы проводили большую часть учебного времени, да ещё на первом этаже, где была столовая, читальный зал и библиотека, в которую, чтобы попасть, нужно было пройти через институтский двор и какой-то длинный тёмный коридор. Кроме того, один день в неделю мы проводили на Гагарина – тут находилась  военная кафедра, а на физкультуру ходили в Зауральную рощу, где была небольшая спортивная база, которую каждую весну заливало половодьем.

Вообще, сама учёба мне вспоминается мало, да и учился я, по большому счёту, только два раза в году – в период зимней и летней сессии. Тогда, действительно, я с утра до ночи сидел за учебниками и конспектами. Всё же остальное время учёба меня не волновала, как и большинство студентов. Короче, жизнь у нас была вольная, и в моей памяти запечатлелась не учёба, а совсем другие события. Например, лагерная практика, которая проходила летом, после окончания второго курса.

Заранее скажу, что для меня эта практика продлилась всего два дня, и прошла как в дурном сне. Я попал в первую смену в лагерь «Искра». Заезд был прямо после последнего экзамена, так что я даже не успел побывать дома. Этот лагерь сразу произвёл на меня какое-то мрачное впечатление. Но так со мной бывало всегда. Я знал, что привыкну к новой обстановке, что мне даже будет потом жаль расставаться со всем этим, но лагерь всё равно был какой-то странный.

Прежде всего, он был довольно большой по своей площади. В «Искре» было три кирпичных корпуса – двух и трёхэтажных. На каждом этаже этих корпусов имелось по четыре просторных и светлых палаты с кроватями для школьников, комната для воспитателей и вожатых, широкий коридор, душ, туалет. Эти корпуса предназначались для самых младших ребят. Первый, второй и третий отряды, то есть самые старшие, должны были жить на дачах. Эти дачи представляли собой деревянные приземистые домики с маленькими окнами почти у самого пола, внутри которых было темно и сыро. В лагере имелись и другие строения: какие-то склады, дома на отшибе, где должен был жить обслуживающий персонал, игровые площадки. Было там и центральное двухэтажное кирпичное здание, в котором помещалась администрация лагеря, актовый зал, библиотека и столовая. Все эти корпуса и дачи были разбросаны в лесу и соединялись между собой асфальтовыми дорожками, над которыми смыкались кроны деревьев. В общем, и вправду, довольно мрачновато, и за два дня, что я пробыл в «Искре», я так и не смог до конца представить себе геометрию лагеря.

По приезду в «Искру» нас всех собрали в актовом зале, огромном, затемнённом и сыром. Весной лагерь заливало водой из Урала, и он ещё не успел как следует просохнуть. Меня распределили в 7-ой отряд, который должен был помещаться на первом этаже трёхэтажного корпуса. Я сразу же познакомился со своей воспитательницей и второй вожатой – девушкой по имени Злата. В этот же корпус попали Эдик Башкардинов и Роман Стрелец. Они были на втором этаже. Там имелась свободная комната, в которой мы поставили себе кровати. На третьем этаже разместились Андрюха Лямкин, Юлиана Кучмий и их воспитательница Юля. Эту девушку я заметил ещё в актовом зале, и она меня тоже.

В общем, вроде, всё шло хорошо, но уже тогда я начал, что называется, тормозить. Мне казалось, что всё это: вся эта обстановка, все эти лица я уже где-то видел, уже слышал все эти разговоры. Сказывалось то, что я ночь перед заездом в лагерь почти не спал, не завтракал и не обедал, только курил. Впрочем, я был бодр, просто голова всё происходящее воспринимала как какой-то сон. Но это было только начало.

С воспитательницей и второй вожатой мы засели у себя в комнате и обсудили план работы. Оказалось, что они  уезжают на два дня в город, мне же они сказали, чтобы я пока отдыхал, купался, загорал, а на досуге придумал бы  для нашего отряда название, девиз и речёвку. Ещё дали задание сходить в шесть часов вечера на общелагерное совещание. Короче говоря, они уехали, а я остался на эти дни один. Наверное, это меня и сгубило. Я ведь и вправду думал, что до заезда школьников буду отдыхать. Но это оказалось не так.

Оставшись один, я решил сходить на дачи в гости к Диману Крючкову, который тоже распределился в «Искру» в первую смену. По дороге я чуть было не заблудился в лагере. И заметил ещё одну странность. Здесь было какое-то непонятное, еле уловимое эхо. Когда ты идёшь по дорожке, то слышно, что как будто за тобой тоже кто-то идёт, или вдруг шаги начинают обгонять тебя по лесу, и топают уже впереди по дорожке. Сначала я подумал, что это, действительно, чьи-то шаги, может быть, на соседних дорожках, но потом понял, что это было эхо. А Димана я всё-таки нашёл. Он сидел у себя на даче со своими девками. Кроме Димана, на дачи попали Женёк Лебедев, Виталик Рыжков, Волоха и другие мои однокурсники.
 
В шесть часов я сходил на совещание. Стало ясно, что никаких планов, никакой программы на общелагерное мероприятии попросту нет. Никто ничего не знал, никто ни за что не отвечал. Отряды уже начали получать постель, однако, основные дела предстояли на завтра.

После ужина мы собрались на даче у Женька Лебедева. С самых зимних каникул я вообще водки не пил, и меня приятно развезло уже после первой рюмки. Часов в 12 мы с Романом ушли к себе в корпус. Уже стемнело. По лагерю, в лесу, на перекрёстках асфальтовых дорожек кое-где горели фонари. Стояла тёплая летняя ночь. Я был как будто в сказке. Придя в корпус, я ещё побродил немного в одиночестве по его коридорам и палатам, вышел на балкон второго этажа, покурил. Часа в два пришёл Эдик. Роман уже спал, мы тоже легли и, наверное, часов до четырёх ночи профилософствовали. Прибегал ещё Виталик Рыжков, его чуть было не покусали собаки, которых, вроде, сторожа выпускали на ночь рыскать по лагерю. Потом Эдик уснул, а я не смог. Так и пролежал до утра. Это была уже вторая подряд бессонная ночь.

На следующее утро мы с Эдиком поднялись рано. Что касается меня, то мне просто надоело лежать. Вышли на балкон. Раннее утро, тишина, по лагерю летали огромные рыжие комары. Как ни странно, но я был бодр, только в голове немного шумело. И мне ещё хватило сил, чтобы весь день проработать. Я приводил в порядок свой первый этаж вместе с двумя уборщицами – видавших виды девушками лет тридцати, рабочими какого-то завода. Лишь к концу дня я выдохся. В этот вечер на дачах снова гуляли, но я туда не пошёл. Почти весь наш корпус – воспитатели и вожатые – собрались у нас в комнате. Мы просидели допоздна, не зажигая света,  разговаривали. В эту ночь я тоже не смог заснуть. И на утро у меня в голове была только одна мысль – бежать отсюда куда глаза глядят. Я собрал сумку, зашёл на дачи попрощаться с Диманом, и с двумя однокурсниками, которые просто приезжали в лагерь в гости к товарищам, покинул «Искру». В этот же день я взял билет на поезд и вечером уехал домой.





                3.

В студенческие годы жизнь Курманаевки я мог наблюдать в основном летом, на каникулах. Курманаевка советского периода вспоминается мне почему-то малолюдной, хотя численность её населения в те годы вряд ли была меньшей, чем сейчас. Возможно, такой образ возник потому, что все люди тогда работали, а не шлялись без дела. Жизнь была дешёвой – за пять копеек можно было сходить в кино, но скромной – за счастье, например, у нас считалось на выходных купить пару стаканчиков мороженого, к тому же, ещё и жидкого. От такой жизни и люди были скромнее, проще и добродушнее. Но главное, все тогда были равны, и не было ни бедных, ни богатых, и даже хулиганы тогда имели вполне мирный вид.
 
Затем всё изменилось. После нескольких лет тотального дефицита наступила эра изобилия, вот только не для всех. Как грибы после дождя в нашем райцентре стали появляться коммерческие магазины, кафе, отстроился рынок. Всё это заполнилось народом, который теперь думал только о деньгах и ценах. Появились предприниматели, иностранные машины, много красивых, а точнее, красиво накрашенных девушек, откуда-то взялась целая армия бритоголовых мордоворотов, готовых прибить любого, кто запутается у них под ногами. Одновременно появилось много бедных и даже нищих людей, каких-то пьяных забулдыг, на которых было просто больно смотреть. И над всем этим на трёхэтажном здании нашей районной администрации вместо красного теперь победно развивался трёхцветный  флаг новой России.

Однако если вы думаете, что всё это меня сильно волновало, то ошибаетесь. Совсем напротив.
 
Лето. Каникулы. Я просыпался поздним утром. Солнечный денёк. Прислушивался. В квартире тишина. Значит, дома никого нет. «Доброе утро, последний герой, доброе утро тебе и таким как ты; доброе утро, последний герой, здравствуй, последний герой», – приветствовал я сам себя стихами Виктора Цоя. Я вставал, приводил себя в порядок, завтракал и выходил на балкон встречать утро. С балкона был виден двор моего дома с гаражами и огородами, за ними – улица, ещё дальше – нагромождение домов, за которыми только голубое небо. Уже с утра было жарко. А я любил жаркую погоду. Даже сам не знаю почему. Может быть, потому, что в жару мозги плавятся, и все горести и радости людские кажутся ничтожными. Не знаю, может быть и поэтому.

Встретив утро, я возвращался в квартиру. Делать было нечего, и, послонявшись из угла в угол, я, в конце концов, оказывался лежащим на своём диване.

Говорят, например, что тяжело пахать землю, выращивать хлеб. Говорят также, что трудно в одиночку переплыть океан или взобраться на Эверест. Я не знаю. Вполне возможно. Но зато я точно знаю, что очень трудно целыми днями лежать на диване и ничего не делать! Не верите? Попробуйте сами, и вы убедитесь, что я прав. При этом вы не должны ни читать, ни смотреть телевизор, ни слушать музыку – необходимо исключить всякие занятия, а также всякое общение, разговоры по телефону и тому подобные вещи, и так провести целый день.

Ну, как? Попробовали? Легко вам было? И это ведь только один день, а не неделя, не месяц и не год. Тем более, что вы всё это проделали специально, ради интереса, чтобы испытать себя. Одним словом, вы не почувствовали и десятой доли той скуки, которую ощущает человек, лежащий целыми днями на диване не ради какой-то забавы, а потому, что ему действительно всё на свете не интересно, не интересно по-настоящему.

В старших классах  школы, когда мне  было  ещё  интересно  жить,  я  прочитал  роман  М. Ю. Лермонтова «Герой нашего времени». Эта книга сразу стала  мне  очень  близкой,  а  её главный герой, Григорий Печорин, – моим любимым героем, которому я стал подражать. Во всяком деле я напускал на себя равнодушный вид, и это  доставляло  мне  огромное  удовольствие.  Я  думал, как хорошо быть безразличным ко всему, мне казалось, что я отлично понимаю  и  Печорина,  и самого Лермонтова. Но года через три, когда я действительно потерял всякий интерес  к  жизни, и мне стало по-настоящему скучно, я понял, как жестоко ошибался. Я понял, как на  самом  деле было тяжело Печорину и самому Лермонтову. Я почувствовал всю невыносимую тяжесть скуки и ничегонеделания. Когда жизнь перестает приносить тебе радость, перестаёт быть тебе интересной, то тогда она просто берёт  тебя  и  укладывает  на  диван.  И  начинается  самая нудная, самая  изощрённая пытка.

Бывало,  лежишь  так  час, два, три, наконец, до того надоедает лежать, что уже больше не можешь. Тогда  ты  поднимаешься  и садишься, а делать-то всё равно нечего. Сидишь так, блуждая взглядом по комнате. И вот то, что  ты  сначала лежал, а потом сел, уже является для тебя  целым событием  дня.

А бывало, такая хандра находит, такая апатия наваливается,  что  даже  и  просто  сесть  ты  не можешь, потому что и это тебе кажется бессмысленным делом. И ты лежишь уже,  действительно, как прикованный, и тебе  до того всё неинтересно, что  даже  думать  не  о  чем,  и  мыслей  в голове никаких нет. В такие моменты я погружался в забытьё: нечто  среднее  между  бодрствованием и сном, и для этого мне не нужна была ни медитация, ни  гипноз.  Я  достигал  транса  естественным путём, не прикладывая к этому никаких усилий. Это помогало скоротать время, но не на много. В основном же я просто лежал, и в голову мне лезли всякие дрянные мысли, от которых  и сойти с ума было недолго.

В буддийской философии говорится, что лучше сидеть, чем стоять, ещё лучше лежать, чем сидеть, а ещё лучше спать, чем просто лежать, но лучше всего умереть. Так как умирать мне страшно, сплю я тоже плохо, то мне остаётся просто лежать. И я буду лежать. Я буду лежать на своём диване тридцать или сорок лет, а потом я умру, как и все умирают. И, скорее всего, меня некому будет схоронить. Но это меня не тревожит. Я буду и мёртвый лежать на диване, в зале с плотно задёрнутыми шторами на окнах. На столе будет стоять золочёный подсвечник с тремя горящими свечами, и позолота будет искриться в их мерцающем свете, а с дивана будет смотреть мой мёртвый зрак…

Или я начинал мечтать о третьей мировой воне. Даже не знаю, что было главным в этих мечтах. Возможно, за ними скрывалась надежда на всё разрешающий конец, который должен был уничтожить ту пустоту, в которой я оказался. Не знаю. Но порой это моё ожидание третьей мировой воны бывало таким нетерпеливым, что я часами смотрел по телевизору новости, переключаясь с одного канала на другой,  и  в потоке репортажей из разных уголков земли пытался уловить  её  приближение.  У  меня  было много времени, и я часто подолгу думал о  том, какая  это  будет  война.  Может быть, это будет война современных великих держав за новый передел мира, как первая и вторая мировые  войны. Возможно, это будет война многолюдного и бедного юга с богатым, но малочисленным севером, и тогда, если победит юг, наступят новые средние века. А может быть, падение нравственных устоев в капиталистическом обществе приведёт к анархии на земле и всеобщей бойни. Порой, желание войны настолько обуревало мной, что я начинал к ней готовиться:  делал  гимнастику,  читал книги  о  прежних  войнах,  изучал оружие. Но главное, я на тысячу ладов старался представить себе тот последний мой бой.

…Обычно мне чудилась промышленная окраина  какого-то небольшого южно-сибирского города с трубами молчаливого завода, грудами металлолома и длинным бетонным забором с колючей проволокой и надписью: «Осторожно, территория охраняется злыми собаками». Мне чудилась поздняя осень, ясное небо после дождя, холодно, на земле подмораживает грязь.  Нашему подразделению будет дан боевой приказ обороняться на высоте, недалеко от города, а затем отходить в  сторону  леса, который на карте будет обозначен как «Прозрачный лес».  Бой  начнётся  вечером,  когда низкое солнце  зальёт  окрестности  багровой  краской  заката.  Особенно  ярко в его лучах будут гореть огромные многосекционные окна одного из корпусов завода. В самый разгар боя  взрывом реактивного снаряда меня оглушит. Из моих ушей потекут  струйки  тёплой  крови,  которые  я  буду стирать грязными закоченевшими пальцами рук, и дальше бой будет для меня продолжаться как в немом кино. Земля будет в дыму. Я буду видеть взрывы в тишине, наблюдать передвижения солдат и боевых машин противника, трассы пуль. Наше подразделение не выдержит натиска  врага, и мы начнём отходить к лесу. В редком лесу, больше похожем на  городской  парк,  негде  будет укрыться, голые стволы деревьев будут розоветь  в  лучах  холодного  заката.  И  вот,  на  опушке леса, одна из огненных прерывистых линий от трассирующих пуль прожжёт  меня  насквозь  где-то в области сердца, и я ещё успею оглянуться и увидеть, как она будет уходить за спиной  между розовых стволов деревьев в прозрачный лес…

Да, именно так,  в большинстве  случаев,  я  представляю  себе  свой  последний  бой.  Однако сколько бы я ни всматривался в сводки новостей, я не мог разглядеть  никаких  признаков  новой надвигающейся мировой катастрофы. Конечно, в  разных  местах происходили какие-то локальные войны, но в них гибли единицы, а миллионы в это время продолжали жить, как ни в чём не бывало. Погибнуть, даже в бою, в такой войне у меня не возникало желания.  Ведь если  умирать,  так  всем  вместе. Да и вообще, вряд ли это моё ожидание третьей мировой войны было серьёзным. Нет. Это была просто игра с самим собой в прятки.





                4.

Однако не всегда мне было так плохо. Иногда скука отпускала, и мне было даже приятно валяться на диване и ничего не делать. И тогда меня посещали более светлые фантазии. Например, я мечтал о звёздах, о дальних космических путешествиях, о приключениях на чужих планетах. Ещё в старших классах школы я увлёкся астрономией, обзавёлся картой звёздного неба и тёплыми летними ночами  наблюдал звёзды в небольшую подзорную трубу. Помню, у нас в школе, в кабинете физики, во всю стену красками была нарисована Солнечная система: Солнце, планеты и их орбиты. А в углу этой картины, всё теми же красками, были написаны слова Циолковского, которые я помню до сих пор: «Земля – это колыбель человечества, но человек не может всю жизнь прожить в колыбели». И я очень жалел, что родился так рано, и что мне не полететь к далёким звёздам.
 
Лёжа на своём диване, я часто представлял себе космос. Не звёздное небо, а именно космос, когда звёзды и над  вами,  и под вами,  и  впереди,  и  сзади,  и  справа,  и слева. Это,  должно быть, захватывающее зрелище. Ибо земля велика, но космос ещё более велик. Он бесконечен. Здесь звёзды горят неугасимо, не мерцая.  Они  горят  в  абсолютной  черноте,  так  как  их свет не отражается в пустом пространстве. Здесь царит вечная ночь, и покой этот не рушим.

А теперь представьте, что вы находитесь рядом с одной из звёзд – на расстоянии  в  несколько раз  более  близком,  чем то, на которое Земля отстоит от Солнца. Поэтому диск звезды грандиозен. Он притягивает к себе. Кажется, что невозможно преодолеть  его  притяжения.  И  он  ослепительно  бел.  Это  значит,  что  перед  вами «белый карлик» – звезда, может быть, во много раз меньше,  чем  наше Солнце, но и на много горячее его. Однако, несмотря на этот ослепительный свет, пространство  вокруг «белого карлика» так же черно, и в нём так же ярко и не мерцая горят дальние звёзды.
 
Через какое-то время в этой потрясающей картине звёздного оцепенения  вы  как  будто  замечаете некоторое движение. Сначала вы думаете, что это вам только показалось, но  уже  через несколько  часов  наблюдения  сомнений  не  остаётся. Одна из звёзд еле уловимо перемещается. Может  быть,  это  планета,  которая  обращается  вокруг  «белого  карлика», или более быстрый астероид, а может быть, это космический корабль. От последней догадки вы приходите  в  невероятное  возбуждение.  Но лучше успокойтесь, наберитесь терпения, – в космосе всё происходит не так быстро, как на земле. И не потому, что здесь малы скорости, а  потому,  что  тут  огромны расстояния.

Между тем звезда, за которой вы пристально следите, делается всё ярче  и  ярче.  Это  значит, что она  к вам приближается. Вот она распадается на множество огней. С каждым часом их становится всё больше. И  вот, наконец, – о, чудо! – на  фоне  «белого карлика» начинает появляться чёрный силуэт гигантского космического крейсера. Он огромен, величиной, наверное, с  четырнадцатиэтажный  дом. Корабль движется крайне  медленно.  Примерно,  как  часовая  стрелка на ваших  наручных  часах. Её ход не заметен для человеческого  глаза, однако, через некоторое время вы замечаете,  что  стрелка  переместилась. Так  и  звездолёт.  Вслед  за  тупым носом  появляется центральная  часть  корабля  с  нагромождением  многочисленных надстроек, целым лесом  антенн,  полями  солнечных  батарей;  наконец показывается  длинная корма, и теперь вы можете  видеть  весь корабль. Он словно новогодняя ёлка унизан  гирляндами  светящихся  иллюминаторов,  красными,  синими,  зелеными  точками  навигационных  огней.  И очень  странно, что такая огромная махина движется совершенно бесшумно. Впрочем, это не  так.  Просто  в пустом космическом пространстве звуки тоже не передаются.

Теперь представьте, что вы находитесь совсем близко  от  звездолёта.  Настолько  близко,  что можете  рассмотреть  его  во всех подробностях. Вас, прежде всего, интересует вопрос: автоматическая  это  космическая  станция,  или  же  пилотируемый  корабль.  Вы  силитесь разглядеть за иллюминаторами  хоть  какое-то  движение,  но тщетно. Уже половина крейсера прошла мимо вас, а вы не  заметили  на  его  борту  ни  одного  признака жизни. Вы уже отчаялись, как  вдруг, среди нагромождения надстроек, на открытом мостике  вы видите маленькие фигурки двух человечков в скафандрах, точнее, их чёрные силуэты. Они стоят,  совершенно  спокойно,  под стать всей разворачивающейся перед вами величественной картине открытого космоса, и, очевидно, смотрят на «белый карлик».

Громада корабля медленно удаляется от вас,  сопла  его  маршевых  двигателей  горят  адским голубым  огнём,  но  вы  уже  удовлетворили  своё  любопытство.  Теперь  вы думаете о тех двух человечках на мостике. Кто они? Может быть, это два товарища, которые встретились  во время короткого отдыха перед ночной сменой, чтобы перекинуться парой приветственных слов и полюбоваться на белую звезду, мимо которой сейчас  пролетает  их  станция.  Скоро  один  из  них спустится в командную рубку корабля и всю ночь проведёт в кресле перед  мигающим  монитором главного компьютера, а другой, напротив, закончив работу, отправится к себе в каюту, разденется и ляжет спать. Ему будет неудобно лежать  на  жёсткой  постели,  от перенапряжения  в голове будет пусто,  а  на  потолке  каюты,  в  темноте,  будет  медленно  вращаться  вентилятор: туххх… туххх… туххх… туххх… От работы мощных двигателей мелкой дрожью будут дрожать переборки корабля, и неожиданно задребезжит на столике  пустой  стеклянный  стакан,  и  перестанет. Уже совсем забываясь сном, он расслышит в соседнем блоке осторожный шорох. Это не спит его сосед-доктор, пьёт свой любимый кофе и курит одну сигарету за другой.  На  последок, за перегородкой, раздадутся тяжёлые шаги робота-дежурного, совершающего обход станции по её  бесконечным   коридорам,  подсвеченным  матовыми  фонарями  ночного  освещения.  Шаги стихнут  где-то  в  глубине жилого уровня, человек заснёт на своей неудобной постели, и только всё также на потолке каюты, в темноте, будет медленно вращаться вентилятор: туххх… туххх… туххх… туххх…

Пройдёт ещё несколько часов, и  корабль  превратится  в  крошечную  звёздочку  и затеряется среди  прочих звёзд. Какая судьба его ожидает? Это не трудно себе представить. В лучшем случае, отслужив свой срок, он сначала превратится в учебную базу  для  молодых  курсантов  Космической  академии, а потом из него сделают музей, куда на экскурсии будут приводить школьников.  Хуже,  если  крейсер  решат  ликвидировать.  Тогда  его просто спустят на какую-нибудь незаселённую людьми планету, и он сгорит в её атмосфере, а несгоревшие его обломки упадут в тёплый  голубой  океан, распугав стайки разноцветных рыбок,  и  навсегда  канут в его бездне. Однако всё может быть и ещё хуже. Что, если  вы  видели  тех  двух  человечков,  стоящих  на  открытом мостике корабля и любующихся «белым карликом», всего лишь за несколько лет до начала звёздных войн. И тогда есть большая вероятность, что корабль погибнет. Ракета попадёт точно в цель. Она не сможет разрушить огромную станцию, но начнётся быстрая разгерметизация корабля, и люди в нём просто взорвутся под действием внутреннего давления  своих  тел,  совсем  как  испорченные  консервные  банки. Они будут лежать на металлическом полу крейсера, в его бесконечных коридорах и отсеках, или будут сидеть, раскинув руки, в своих рабочих креслах, и в безвоздушной ледяной среде их обезображенные труппы, похожие на тельца препарированных лягушек, сохранятся  на долгое время.

Всё это случится в далёкой системе, звезда которой будет не жёлтой, как  наше  Солнце,  и  не белой,  как  тот  «карлик»,  а  красной,  как  раскалённая железная печка. И это значит, что перед нами  «красный  гигант» – звезда  во  много  раз  больше Солнца, но холоднее его. И вот, на фоне красного  диска  «гиганта»  сначала  появится тупой нос корабля, потом его центральная часть с нагромождением  многочисленных  надстроек,  целым  лесом  антенн  и  полями  батарей; потом покажется  длинная  корма,  и  вы  узнаете силуэт своего старого знакомого звездолета, который всё  так  же будет унизан гирляндами светящихся иллюминаторов, красными, синими, зелёными точками  навигационных  огней. Однако на его мостике вы больше не найдёте двух человечков в скафандрах,  двух  товарищей,  любующихся  красной  звездой.  Корабль будет мёртв. Сопла его маршевых двигателей уже давно остынут, но солнечный ветер будет гнать корабль всё дальше и дальше. Всё так же будут гореть, не мерцая, звёзды  в  чёрном  и холодном космосе, и всё так же ничто не сможет нарушить их покоя…

Да, может быть всё так и будет, но уже без нас. Впрочем, сейчас я об этом уже не жалею, и о звёздах больше не мечтаю. А всё потому, что я узнал одну истину. Оказывается, мир един. Это значит, что везде всё одно и то же. Что далёкие звёзды похожи на нашу звезду – Солнце, их планеты – на планеты Солнечной системы, а та планета, где, возможно, когда-нибудь люди повстречают жизнь, будет похожа на нашу Землю, а её разумные существа – на нас, людей. А это уже скучно.





                5.

Иногда мне становилось совсем хорошо, просто лежать на диване и мечтать было мало, хотелось каких-то действий, приключений, и тогда я садился за свой компьютер и играл всегда в одну и ту же игру. Это был автосимулятор с элементами экшена. Я не знаю, чем именно эта игра меня привлекала. Она всегда одинаково начиналась, одинаково проходила, и одинаково заканчивалась...

...Звучала лёгкая  ритмичная  музыка,  больше ничего  слышно не было. Он  сидел  в  автомобиле, на водительском месте,  абсолютно  спокойно. Машина  стояла  возле  аккуратного  белого  домика  с  палисадником, единственное  росшее  там  деревце  переливалось  на  солнце  яркой  зелёной листвой. Странно, что  не  было  слышно  шума  листвы на  ветру, звучала  лишь  лёгкая  ритмичная  музыка.  Небо было  светло-голубым,  где-то  вверху,  за пределами переднего  ветрового стекла светило полуденное  солнце, но тепла он  не  чувствовал.  Впереди,  вдоль  улицы,  тянулись два  ряда  совершенно одинаковых  белых  домов, точно таких  же,  возле  которого  он  стоял. Было видно, что улица, заканчиваясь, выходила  на  шоссе,  где  туда-сюда  проносились  редкие точки автомобилей. Это перемещение точек, да игра переливающейся на солнце зелёной листвы было единственным  движением  во всей этой, словно нарисованной, неподвижной картине.

Ладно, пора. Прокатимся.

Его  рука  сама  собой  включила  зажигание.  На  фоне  звучащей  лёгкой  ритмичной  музыки послышалось  сердитое урчание   работающего   двигателя,  которое  стало  почему-то внушать  некую  неопределённую надежду и уверенность. Он нажал на газ, отчётливо щёлкнула   автоматическая  коробка передач, и машина тронулась. Его руки плавно вывернули рулевое  колесо  влево, улица  с  двумя рядами одинаковых  белых  домиков  поплыла  вправо, и автомобиль мягко  выехал  на дорогу. Через несколько секунд езды, от которой он начинал испытывать удовольствие, улица закончилась. Он миновал автобусную станцию с застывшими там людьми и, пропустив  перед самым носом длинный рефрижератор с несколькими рядами колёс, вырулил на шоссе.

Стрелка спидометра поползла вправо, застыв на отметке шестидесяти миль в час. Населённый  пункт  с аккуратными белыми домиками, автобусной станцией и красной  водонапорной башней скоро  исчез  из  виду,  как  яркая  картинка  с открытки. Серая  полоса  асфальта  прямой лентой уходила вдаль. По её сторонам  бесконечной чередой тянулись зелёные поля с редкими фермами и  группами  деревьев.  На  светло-голубом  небе  появились  белые  угловатые  облака,  которые невидимый ветер  гнал  куда-то  на  запад. На  шоссе  попадались  немногочисленные встречные  автомобили, часто  совершенно  одинаковые. От  всего этого постепенно становилось скучно.

Он проехал уже около тридцати миль, но ничего не происходило. У него совсем  было  испортилось настроение, когда он, наконец, обратил внимание на зеркало заднего вида. Там уже  несколько минут виднелась оранжевая точка какого-то автомобиля. Это был первый попутный автомобиль, который он заметил, и  этот  автомобиль  неуклонно приближался. Возникло ощущение, что здесь что-то не так, что что-то должно было случиться.

Ещё  через  десять  миль  пути  подозрительная   машина  уже   достаточно  приблизилась, чтобы её можно было рассмотреть во всех подробностях. Это был  большой  кабриолет. В нём  находилось, наверное, человек шесть, которые активно размахивали во все стороны  руками. Странно. Он  решил  подпустить кабриолет поближе  и  уже  через  несколько  мгновений  сквозь  звучание  лёгкой  ритмичной  музыки,  сердитое урчание  работающего  мотора  и  шуршание покрышек об асфальт расслышал  тупые  хлопки. Теперь стало понятно, что  шестеро  мужчин  в  тёмных  костюмах, в шляпах с широкими полями, находившиеся в оранжевом автомобиле, не  просто  махали  во  все стороны  руками,  они  стреляли  во  все  стороны  из  револьверов.   От  этого  открытия   у  него похолодели  ладони,  на  лице появилась нервная  улыбочка.  Он  судорожно  нажал  на   газ  как  раз  в тот момент, когда  все  шестеро  мужчин  разом  начали стрелять  в его сторону. Но он успел. Ничего   не   произошло.  Кабриолет  начал  медленно  отставать,  затем  он   резко уменьшился, очевидно, затормозив, свернул на пересекавшую  шоссе  дорогу  и  быстро скрылся из поля зрения зеркала заднего вида.

Он перевёл дух  и, может быть, в первый  раз  вслушался  в  лёгкий  ритм  звучавшей  музыки. Это его расслабило. Он  заметил и некоторые перемены в окружающей его картине. Исчезли белые угловатые облака, небо из светло-голубого превратилось в синее. Наступал  вечер. Чаще  стали  попадаться сложные развилки  дорог, какие-то дорожные  знаки и указатели,  которые он никак не мог разобрать. Всё говорило за то, что впереди приближался  крупный  населённый пункт, скорее  всего, большой город.

Промелькнул  знак, вполне  определённо  указывающий  на автозаправочную станцию. Он сбавил скорость. Вот  показалась  и  сама   заправка   с  красными   бензоколонками. Когда   до  неё  оставалось  совсем  немного,  от  группы  стоявших  там  автомобилей отделился человек  и  побежал  к  шоссе, размахивая  чем-то в руке. Опять эти махания руками. Его нога сама  собой  надавила  на  газ, стрелка спидометра быстро поползла вправо. Фигура человека, который  уже успел  добежать до  шоссе,  промелькнула  мимо, и  в  следующий  миг  раздался  взрыв. Он успел заметить его огненное зарево в  зеркале. Машину  резко  занесло. Сердце  лихорадочно  билось,  руки  дрожали. Но, не сбавляя скорости, он всё же сумел справиться с заносом,  чуть  было  не  слетев  с  дороги. Чёрт, кажется, пронесло.

По-прежнему звучала лёгкая ритмичная музыка. Синее небо становилось всё  темнее  и  скоро превратилось в густо-сиреневое. Только над далёкой  линией  горизонта  светилась жёлтая  полоса заката, но самого солнца видно не было. Зато  взошёл  белый  диск   луны. Такой  огромной  луны он ещё не видел. На ней отчётливо можно было разглядеть тёмные моря и крупные  кратеры. Стало как-то тревожно. Он даже не заметил, как  на  фоне  жёлтой  полосы  заката  появился  чёрный  силуэт  города,  возвышавшийся  в центре  зловещими пиками небоскрёбов. Он сбавил скорость и через некоторое время въехал в чужой для него город.

В городе было довольно темно и мрачно. Серые однообразные дома зияли чёрными провалами окон.  Лишь кое-где  в  них  горел  электрический  свет,  да  иногда,  между   коробок   домов, выглядывала луна, заливая  улицу бледным фосфорицирующим светом. Стали попадаться одинокие  прохожие  на  тротуарах,  часто  совершенно одинаковые, с бесстрастными,  застывшими  лицами.

Ближе к центру города от подсвеченных витрин магазинов, огней рекламы, мигания  светофоров стало светлее. Увеличился поток машин на  улицах, возросло и число  пешеходов.  Внезапно пошёл дождь, вмиг омывший асфальт. К звучанию  лёгкой  ритмичной  музыки,  сердитому урчанию  работающего  двигателя,  шуршанию   покрышек прибавился   мерный  стук  дождя  о  верх  его  машины. Он  включил дворники, которые с  лёгким  скрежетом  стали  освобождать переднее  ветровое  стекло от струек  воды. Сделалось как будто  уютнее,  только  удивляло одно: откуда мог взяться дождь, если по-прежнему из-за  серых  коробок  домов  то  и  дело выглядывала огромная луна.

Вскоре  стали  появляться  и  новые  звуки, делавшиеся всё более настойчивыми. Первым был вой  далёкой  полицейской  сирены,  поразивший  его  своей  заунывностью  и  оторванностью в этом ночном городе. То тут, то там раздавались хлопки пистолетных выстрелов, треск автоматных  очередей. От кучек людей, скопившихся у дверей баров, доносились какие-то крики, которые он никак не мог разобрать. Был ещё один, периодически повторявшийся звук,  источник  которого  он долго не мог определить. Это был  душераздирающий  вопль, после  которого  раздавалось отвратительное чавканье и хлюпанье. Однако загадка разрешилась банально. Это оказался  вопль  сбиваемых машинами прохожих. И всякий раз жертвой становился  какой-то парень в клетчатых штанах, пытавшийся перед самым носом автомобиля  перебежать  дорогу. А  машины  даже  не  тормозили, сбивали его на полном ходу и как ни в чём  не бывало  продолжали  движение.  Вообще,  как  он понял, водители  в  этом  городе не стремились соблюдать правила дорожного движения,  и  ему приходилось быть всё более осторожным. Это начинало утомлять.

На улицах  стали попадаться разбитые горящие машины. Уже  несколько  раз  он  мог  наблюдать потасовки у дверей баров, а один раз даже видел, как застрелили  какого-то  парня  с  длинными волосами, одетого в кожаную куртку, прямо на улице. Изредка попадались совсем тёмные перекрёстки, посередине  которых  негры  в  грязных майках и вязанных  шапочках жгли костры из картонных коробок. И каждый  раз, когда он проезжал мимо них, они  бежали за его машиной, показывали средний палец, плевались и что-то  кричали,  что – непонятно.  Он встретил и своих старых знакомых. Как-то он стоял на перекрёстке  в  ожидании зелёного  сигнала  светофора. Послышался  звук  приближающейся  стрельбы. По пересекавшей перекрёсток дороге промчался белый лимузин, а следом за  ним – большой  оранжевый  кабриолет. Шестеро сидевших в нём мужчин, в тёмных костюмах, в шляпах с широкими полями, наперебой стреляли  в лимузин  из  револьверов. Через  несколько  секунд  кавалькада   с  пальбой скрылась  из  виду.  Он ещё несколько раз, в разных  концах  города,  встречал белый лимузин  и  преследующий  его оранжевый  кабриолет. И было непонятно, те же это  машины,  несущиеся  в бесконечной погоне по ночному городу, или это были совершенно другие машины.

Он  начал  уставать.  К  городу, где творился  какой-то  беспредел, он  уже  привык, ничто  его здесь  уже  не  удивляло.  Становилось  скучно. Казалось, что его никто здесь не хотел  замечать. Он решил чего-нибудь выпить и свалить из города.

К  бару  он  подъехал  как раз в тот момент, когда снова  убили парня  с  длинными  волосами, одетого  в  кожаную  куртку.  Он  остановил машину, но двигатель  глушить  не  стал. Дождь по-прежнему  барабанил  по  крыше,   дворники   со  скрежетом   освобождали   переднее   ветровое стекло  от струек  воды, звучала лёгкая ритмичная музыка. Всё это окунуло его в  мягкий  покой. На фоне светящихся окон бара снова происходила потасовка, оттуда  до него  доносились  крики людей. Но  в  какой-то  момент  картина  изменилась. От  толпы  отделились  несколько фигур, у одной  из  которых   в   руке  он   заметил  пистолет,  и   двинулись  к  его  машине.  Крики  стали  громче, он  уже  мог  разобрать несколько слов: «Твою мать! Сука! Я тебе  сейчас  мозги  вышибу!»  О, чёрт!  Он резко рванул  машину. Сзади  раздались  выстрелы.  Только   через  несколько кварталов, когда бар остался далеко позади, он заметил на   ветровом  стекле   две  пробоины  от пуль. Значит на этот раз его всё-таки задели. Всё, пора сматываться из этого города.

Но  удача  покинула  его. Он  сам  это почему-то почувствовал. Наверное, потому, что удача и усталость – вещи  несовместимые. Да,  он  страшно  устал. На  одном из поворотов он, видно, не рассчитал скорость, или даже не хотел её рассчитывать. Его машину  сильно занесло  и  ударило о  какой-то  одиноко  припаркованный  автомобиль. Всё  как  бы  замерло. Снова звучала  лёгкая ритмичная музыка, о верх машины барабанил дождь; снова он  оказался  перед баром,  где  творился какой-то беспредел. Однако он заметил и перемены. Не было слышно сердитого урчания   заглохшего двигателя  и скрежета неподвижно застывших дворников. Сквозь водянистую муть,  покрывшую переднее ветровое стекло, он уловил уже знакомое  движение. От кучки людей у бара отделились несколько фигур и двинулись к  нему. Он не стал ждать, когда  они  подойдут,  открыл  дверцу и спокойно  вышел из машины. Он слишком устал, чтобы не быть спокойным. Ему было уже всё равно.

Первое,  что  он  заметил,  выйдя  из автомобиля, была  абсолютная  тишина. Звучание  лёгкой ритмичной   музыки   вдруг  прекратилось. Он  даже  замер  от  изумления.  Но  через  несколько секунд звуки стали возвращаться. Послышалась новая музыка, сначала тихо, затем всё громче  и громче. Она напоминала  шум  прибоя: волны то накатывались на берег, то медленно отступали. Это  ему  понравилось. В следующий  миг  до  него  долетели  крики приближающихся людей,  он  снова  разобрал  слова: «Твою  мать!  Сука!  Я  тебе  сейчас  мозги вышибу!»  Раздалось  несколько  выстрелов.  Выйдя  из оцепенения,  он  двинулся  к  углу  дома, сначала  шагом, нащупывая  в  кармане пистолет, о существовании  которого  он  до  последнего  времени  даже  не подозревал, затем бегом. Завернув за угол, он оказался на  тёмной  пустынной улице. Здесь  он  остановился.  Ему   вдруг   захотелось  пострелять. На  фоне  светящихся   окон  бара  чётко  вырисовывались  тёмные  силуэты  его  преследователей. Он сделал несколько прицельных выстрелов, испытывая от этого удовольствие. Одна фигура упала.

Он  решил  бежать  и  побежал.  Даже сильно уставший человек  иногда  совершает  разумные поступки. Он  бежал,  из-за  спины  до  него долетали  крики  людей, хлопки  выстрелов. Он  сам несколько  раз  останавливался,  оборачивался  и стрелял куда-то в темноту, затем  снова  бежал. Он  бежал  до тех  пор, пока  звуки  погони, становившееся  всё  глуше и глуше, не прекратились совсем. Значит оторвался. Он пошёл шагом.

По-прежнему  была  ночь,  лил  дождь,  волны то набегали  на  берег, то  медленно  отступали. Тёмная  улица  оставалась  совершенно  пустынной,  он  не встретил ни одного прохожего, мимо него не проехала ни одна машина, лишь изредка в подворотнях, среди нагромождения мусорных баков,  шныряли  огромные  крысы  со  светящимися  красными  глазками. Одну такую крысу он даже  пристрелил  от  нечего делать. Ему уже надоело идти,  улица  казалась  бесконечной,  да  и  куда  идти, зачем? Снова  навалилась  страшная усталость, кроме этой усталости он  больше уже ничего не чувствовал. Он остановился.

Неизвестно, сколько прошло так времени, когда он услышал  шуршание  шин  о  мокрый асфальт. Приближался автомобиль. Он обернулся только тогда, когда машина  была уже  совсем рядом. Он заметил в открытом окне боковой дверцы тёмный овал лица и руку с  пистолетом. Он  не  успел  ничего  сообразить, или  не хотел ничего соображать, как прогремело несколько  выстрелов. Что-то ударило его в грудь и прижало к сырой стене дома…

Он  медленно  сползал  по  стене  вниз.  Шум  прибоя   прекратился,  было  слышно  лишь  как стучал  дождь,  и  ещё, на какое-то мгновение,  он  снова  расслышал  вой  далёкой  полицейской сирены. Значит,  его  всё-таки  достали. Он  не чувствовал боли, и усталости он тоже  больше  не чувствовал.  Перед  тем,  как  картинка  окончательно  погасла   в  его  глазах,  он  почувствовал лишь лёгкое сожаление. О чём он тогда пожалел, он и сам не знал…

...В эту игру я играл не часто, может быть, пару раз в месяц. Мне этого было вполне достаточно, тем более, что потом, во время моего лежания на диване, она тысячу раз прокручивалась у меня в голове, вплоть до мельчайших подробностей.





                6.

Так я убивал время до вечера. Часто, часам к пяти собирался дождик, уже настоящий, а не компьютерный. Он быстро выливался, тучи расходились, и снова светило солнце. Лежать на диване больше не было сил, и оставаться дома тоже. Тогда я поднимался с дивана и выходил из квартиры. На лестничной площадке было сумрачно, тепло, медленно летал какой-то пух. Дождь только что прошёл. В грязное окно было видно, как падали его последние капли. Я спускался со второго этажа к подъезду. Земля и асфальтовые дорожки перед домом были мокрыми. С крыши дома, с листьев деревьев, с высокой травы и цветов ещё капала вода. Но солнце быстро высушивало влагу, и уже через полчаса дождём и не пахло.

Я стоял около подъезда в нерешительности. Чем бы заняться? Иногда я брал свой мотоцикл и ехал на речку купаться. Я уезжал подальше, чтобы найти место, где бы никого не было. Но чаще всего, так и ничего  не придумав, я спускался в подвал. Там я устроил себе уголок: выложил земляной пол кирпичами, поставил стол с лампой, несколько стульев. Стены подвала были уставлены стеллажами со старыми книгами. От остального хлама этот уголок я отгородил занавеской, так что получилось довольно уютно. Но прежде чем идти к себе, я  сворачивал в тёмный коридор, проходил несколько поворотов и оказывался в подвале первого подъезда. Тут была площадка с небольшим окошком под самым потолком. Как раз под этим окошком я любил покурить. Когда-то здесь стоял теннисный стол, а в одном из пустующих подвалов было устроено нечто вроде притона: стояли две железные койки и стол. Здесь пили, курили, играли в карты, приводили сюда и девушек. Сейчас этого ничего уже не было, и о былых временах напоминали только чёрные надписи на бетонных плитах потолка, сделанные при помощи горящих спичек.

Я, не торопясь, курил. «Если есть в кармане пачка сигарет, значит всё не так уж и плохо на сегодняшний день». Наверное, только курсе на четвёртом я начал попытки бросить курить, и мне понадобилось лет пять, чтобы побороть эту привычку. Но тогда я об этом ещё не думал. Выкурив сигарету, я шёл к себе в подвал, включал лампу и что-нибудь читал или слушал магнитофон. Рядом был ещё один подвал, моего брата, Димана, где он вместе со своими друзьями ремонтировал мотоциклы. Но там собирались в основном зимой, так что сейчас в подвале дома я был один.

Скоро ко мне приходил Лёха Шихатов – ещё один мой друг. Санёк Городецкий к тому времени начал уже дружить, поэтому большую часть времени я проводил с Лёхой. Было уже поздно, мы что-нибудь выпивали и шли на дискотеку. Там наша компания увеличивалась. После дискотеки, если никаких других планов не было, мы всей толпой  возвращались в мой подвал, продолжали пить, курили, играли в карты. Так что под конец оставалась только усталость. «Твоя ноша легка, но немеет рука, и ты встречаешь рассвет за игрой в дурака». Да, рука немела, это точно. Я говорил себе, что пора заканчивать с такими вечерам, но наступал следующий день, и всё повторялось снова. А в конце каникул мы с Лёхой обязательно устраивали прощание с летом. Этот вечер отличался от других лишь тем, что мы его старались провести только вдвоём, и пили не водку, а шампанское или вино. Каникулы заканчивались. Лёха уезжал в Самару, а я в Оренбург.

Однако лето ещё некоторое время продолжалось. В сентябре стаяла жара как в июле. Оренбург изнывал от зноя. В институте часто бывали одна-две пары, после которых только множество свободного времени. И это время мы проводили в основном на Урале. Обычно, я, Ермек и ещё один наш однокурсник, Григорий Бешенцев, покупали вино и шли в Зауральную рощу. Народу там было немного, но мы уходили ото всех, забирались в самую глушь, где никого не было, пили вино, прямо из горлышка, разговаривали. От вина начинало приятно шуметь в голове. Было нормально, тем более, что впереди нас ждала «навигация».

Допив вино, мы брали лодку часа на два и отправлялись в плаванье вверх по Уралу. Я грёб, Ермек сидел курил на корме, Григоря качало на носу. Часто возникало желание выпить ещё. Тогда мы причаливали к берегу, и Григорий бежал за пивом. Он быстро возвращался, и мы продолжали плаванье. У нас была цель: добраться до одного островка. На берегу Урала то тут, то там виднелись компании отдыхающих людей. Многие купались. На воде болтались ещё разные суда: прогулочные катамараны, вёсельные лодки, моторки.

После поворота начинались мели, и течение усиливалось. Лодка то и дело цепляла дно, и как я ни грёб, мы, практически, оставались на месте. Иногда мы, засучив штаны, спрыгивали в воду и тянули лодку. Но до того островка мы редко когда добирались. Мы причаливали где-нибудь к берегу и пили пиво. Потом мы ложились на обратный курс. По течению лодка шла сама, я лишь немного подгребал вёслами, удерживая нужное направление. Пару раз мы даже попадали в шквал. Ветер усиливался и поднимал высокие волны с белыми гребешками. Лодку сильно качало, нас с ног до головы обдавало брызгами. Между тем смесь пива с вином давала о себе знать. Наконец, мы причаливали. Было уже три или четыре часа дня. В сентябре это уже вечер. Мы поднимались в город и разъезжались по квартирам. Я сразу же ложился и проваливался в тяжёлый сон. Благодаря такой неупорядоченной жизни к четвёртому курсу я окончательно подорвал своё здоровье. Я постоянно чувствовал какую-то нечистоту внутри себя. Уже тогда я пытался освободиться от этого ощущения, как-то очистится, навести порядок в своей голове. Но мне понадобилось ещё несколько лет, чтобы добиться на этом пути хоть каких-то результатов.

Окончание третьего курса означало и конец моей жизни в Красном Городке. С этой квартиры пришлось съехать. Поэтому в начале четвёртого курса с жильём вышла заминка, и я  недели две прожил в общежитии института усовершенствования учителей, которое находилось в Южном – это район Оренбурга за Уралом. Общежитие было большим, но в начале сентября стояло пустым – курсы ещё не начались. Кроме директорши общежития, которая иногда меня кормила, я там никого не видел, только иногда слышал шаги по коридору, какие-то голоса, доносившиеся из туалета, и всё. Как обычно, было жарко. Я еле-еле досиживал лекции, кое-как добирался до общежития и, не переодевшись, обессиленный бросался на кровать. Мне снились тяжёлые, страшные сны… Темно. Какие-то чёрные избы, такие же чёрные деревья без листьев. Всё залито водой, словно в половодье. Я иду в воде по колено, потом по пояс, потом по грудь, наконец, плыву. Плыву долго. Сил уже не остаётся, но я всё никак не могу добраться до берега… Помню, в те дни мне часто снились Лена и Инна – мои одноклассницы. Пожалуй, я никогда больше не встречал таких девушек, какими были они. К тому времени я уже стал их забывать. Сон ненадолго оживлял их образы в моей памяти. Увидев их во сне, мне целый день после этого на душе было светло и хорошо. Сейчас я уже окончательно забыл этих девушек. Где вы, Лена и Инна? К сожалению, вас больше нет. Нет, поймите правильно, они живы и здоровы, но тех Лены и Инны уже нет.

Мне повезло, сестра директорши общежития пускала на квартиру – так я оказался на Монтажников. На пятом курсе я ещё раз сменил квартиру. Она находилась на улице Новой – этот район Оренбурга называется Малая Земля. Наконец, годы моей учёбы на историческом факультете Оренбургского государственного педагогического института, который к тому времени успел уже стать университетом, подошли к концу. К моему собственному удивлению, я закончил его с красным дипломом. Просто я никогда не уделял учёбе слишком много времени, но, видимо, и этого хватило.




                7.

После окончания института я стал работать учителем истории в Курманаевской школе, которую сам когда-то закончил. Работа, если честно, меня не нравилась: вместо преподавания истории на уроках приходилось заниматься в основном наведением дисциплины, и это сильно утомляло. В школе я проработал три с половиной года, и каждый год с нетерпением ждал, когда наступит лето, а вместе с ним и долгие каникулы.

Приближение этого радостного события начинало ощущаться уже в первых числах мая - по тому возбуждению, которое охватывало как учеников, так и учителей. Пожалуй, не ошибусь, если скажу, что учителя, намучившись за девять месяцев, ожидали летних каникул с ещё большим нетерпением, чем ученики. И только одиннадцатиклассники в это время ходли немного задумчивые – очевидно, мысленно прощались со школой. Однако учебный год никогда не заканчивался внезапно. После последнего звонка, который проводился 25 мая, ещё дня два в кое-каких классах шли уроки – учителя додавали необходимое по плану количество часов, а затем начинались консультации и экзамены, которые продолжались две-три недели. За это время и происходил постепенный переход от учёбы – для учеников, и работы – для учителей к летнему отдыху.

После последнего экзамена, я, наконец, вздыхал свободно – с плеч как будто сваливался тяжёлый груз – и наслаждался этим ощущением отдыха примерно неделю. А затем мне становилось скучно. Так со мной всегда. Тем более что никаких особых планов на отпуск у меня не было, и мне предстояло просидеть дома всё лето, которое в наших краях бывает очень жарким. С Казахстана нагоняет горячего воздуха, ртутный столбик термометра часто поднимается до +40 ° С, и тогда даже ночью не наступает долгожданной прохлады. Речка, на берегу которой стоит наш райцентр, мелеет, а по улицам самого посёлка знойный ветер разгоняет пыль.

Наступал уже июль, и я страшно скучал. Время тянулось невыносимо медленно, и я с тоской думал, что также скучно должны были пройти ещё два месяца, после которых меня снова ждала нелюбимая работа. Но хуже всего то, что не было покоя. И не только внутреннего, душевного покоя – его у меня не было никогда, но и покоя внешнего, жизненного. Меня постоянно что-то раздражало, отвлекало, дёргало. Хотелось забиться куда-нибудь в глушь, где бы меня никто не мог достать, никто не мог потревожить. И хотя бы это своё желание я мог исполнить.

Единственное событие, которое меня ожидало за всё лето – это поездка в Бобровку, в деревню к бабушке. Именно в Бобровке я родился и прожил первые пять лет своей жизни. Потом вместе с родителями и младшим братом я переехал в Курманаевку, но в Бобровке гостил каждое лето. К этому времени в доме осталась только одна бабушка Катя, все остальные умерли, когда я ещё учился в Оренбурге.

Первым умер от водки дядя Саша – мамкин брат. Ему не было и сорока. Это случилось в ноябре. Мужикам в колхозе на праздник по случаю окончания уборки выдали спирт «Рояль». Они пили его в столовой. В этот же день дядю Сашу нашли мёртвым на ферме в работающем тракторе. То ли он задохнулся в нём, то ли отравился спиртом – я так и не смог узнать точно. Всё это было очень грустно. Дядя Саша запомнился мне жизнерадостным человеком. У него было красивое, широкое лицо. Его тонкие, слегка поджатые губы всегда чуть заметно улыбались. И я представляю как ему было тяжело  в тот последний его день.

Вслед за дядей Сашей умер дед Коля. Он долго болел. Последний раз деда Колю я видел в конце лета, месяца за два до смерти. За мной в Бобровку на машине приехал отец, и мы по пути домой заехали в соседний посёлок – Волжский – где в участковой больнице лежал дед. Именно в этой больнице я когда-то родился. А теперь вот здесь умирал мой дед Коля. Передвигался он с трудом. Мы вышли на больничное крыльцо покурить. Дед даже не смог сам зажечь спичку, на его глазах наворачивались слёзы, хотя он был мужественным человеком. Я никогда от него не слышал, чтобы он на что-то жаловался, не знал, что делать. Когда мы уезжали, дед всё стоял на крыльце и смотрел нам вслед. Больше я его не видел.

После деда Коли умерла прабабушка Хима. Вообще-то по паспорту она была Ефимия, даже не знаю почему её все так называли. Она всего два года не дожила до ста лет. Когда-то мы с братом были её любимыми правнуками. Но в последнее время прабабушка всё больше уходила в себя, память её ослабела, взгляд потускнел, и вот она умерла. Бабушка Катя рассказывала, как это произошло. Она нашла прабабушку Химу в тёмном чулане в сенцах – там её хватил удар. Семь дней после этого она ещё пролежала и затем тихо скончалась. В доме осталась одна бабушка Катя.

Бабушкин дом был бревенчатый и состоял из горницы с галанкой и двумя отгороженными спаленками, где помещались только кровати; теплушки с самой настоящей русской печью, на которой я в детстве ещё успел поспать; сенец с тёмным чуланом и терасски. В горнице и теплушке по углам имелись божницы с иконами. На одной была изображена Божия матерь  с младенцем на руках, написанная очевидно каким-то местным умельцем на куске фанеры. Со второй, уже настоящей иконы довольно старинной работы спокойно смотрел лик святителя Николая чудотворца.

Вообще, в доме было уютно. В горнице на полу лежал большой зелёный палас, а над диваном на стене висел яркий красный ковёр. Коврики висели и над кроватями в спаленках и в теплушки. Окна и двери были в цветастых занавесках, а столы были покрыты красивой скатертью или клиёнкой. В доме было чисто, сухо и тепло, а в терраске пахло душицей, зверобоем и сушёными яблоками.

Своими окнами дом выходил на широкую деревенскую улицу, за противоположным рядом домов которой виднелся лес – так местные жители называли заросшее вётлами русло пересохшей реки. В лесу находились огороды и сады. Тут мирно, в окружении вётел, расли капуста и морковка, зрели помидоры и огурцы, наливались яблоки. Когда-то у бабушки здесь тоже был огород с колодцем-журавлём и плетнями. Огороды сельчане поливали вечером, а днём здесь не было ни души. Я помню как в эти часы мы с прабабушкой Химой ходили туда собирать красную смородину, которую я очень любил.

Через лес проходила дорога на противоположную сторону речки. Здесь когда-то была ещё одна улица села. Теперь же её дома стояли заколоченные, а некоторые были совсем разобраны или развалились сами. И всё же среди этих заросших бурьяном развалин жил один человек. Это был старик алкоголик, которого в селе звали Шубой. Он жил без света, газа и воды. В его доме даже не было полов. Еду он готовил зимой на печи, а летом прямо под открытым небом на костре. Шубу можно было часто встретить идущим через лес с бидончиком в руках в село за водой. Потом Шуба тоже умер.      
 
Вход в бабушкин дом был со двора. Двор был довольно большим, с многочисленными сараями и мазанками. Когда-то всё это было заполнено домашним скотом, сейчас же стояло пустым и начало потихоньку разрушаться. Со двора можно было попасть на зады дома, где была старая саманная баня, топившаяся по чёрному. Баня вся вросла в землю, на её деревянной крыше, покрытой слоем глины, росла сухая трава. Но в бане ещё можно был мыться. По субботам бабушка начинала возиться с баней с раннего утра. Ведь нужно было её не только хорошенько протопить, но и дать выйти чаду. В обед я натаскивал в баню холодной воды. Вода в Бобровке была очень жёсткая. Мыться ей было не очень приятно, но напиться в жаркий полдень – в самый раз. После обеда можно было уже идти в баню. В маленьком предбаннике с низкой дверью, с большой деревянной трубой, через которую было видно небо, были сложены кизяки, дрова, стояли фляги с водой, валялись старые берёзовые веники. Через другую - толстую, обитую фуфайкой дверь, согнувшись в три погибели, можно было попасть в саму баню. Здесь все стены были черны от сажи, но зато какой здесь стоял дух! Всё это небольшое пространство освещалось светом, падавшем из маленького окошка, которое было расположено так низко от земли, что было видно, как в стекло бьётся сухая трава.

С задов дома открывался широкий вид на  окрестности. Ближе всего находился колхозный машинный двор, весь заставленный остовами комбайнов и тракторов. Справа от него располагались зернохранилища и  церковь. Когда-то это и вправду была церковь, но потом из неё сделали зернодробилку. Отработав почти тридцать лет дояркой, бабушка Катя некоторое время проработала на этой дробилке. Тогда я был ещё школьником. И когда мы с братом гостили в Бобровке, мы ходили к бабушке на работу. Всё огромное пространство внутри церкви, куда свободно заезжали через огромные ворота грузовые машины, было завалено целыми горами пыльного зерна. Мы с братом любили лазить по этим горам, а ещё больше, забравшись на высокие стропила, прыгать вниз. Однажды, забравшись на одну из таких куч, я стёр с деревянной стены церкви пыл, и за ней обнаружились нарисованные масляной краской фрески.

Слева от машинного двора, немного поодаль, виднелась ферма с длинными низкими коровниками, водокачкой и громоздким зданием кормоцеха. К тому времени коровники тоже стояли пустые. Через открытые ворота можно было свободно войти внутрь. Окна были забиты досками, и в коровнике было темно, прохладно и тихо, только где-то под крышей ворковали голуби.  Пройдя вглубь коровника и свернув в боковой проход, можно было попасть в какие-то служебные помещения, тоже заброшенные. Среди них был красный уголок, где когда-то доярки и скотники проводили свои собрания. Там ещё стояли столы, валялись поломанные стулья, а на стене висела пустая доска почёта и какие-то красные вымпелы – свидетели былых побед  в социалистическом соревновании.

Наконец, за машинным двором, на взгорке синело крестами кладбище. Именно здесь были похоронены дядя Саша, дед Коля и прабабушка Хима, а позже и бабушка Катя. Вообще род принято вести по отцовской линии, однако ближе я был связан именно с Бобровкой – родиной моей матери и моей родиной. И я бы хотел, когда придёт моё время, тоже лежать на местном кладбище, а не где-то ещё.





                8.

В то время в Бобровке я гостил по целому месяцу и больше. В доме находились только бабушка Катя и мой самый младший брат Сашка, которому было на 15 лет меньше, чем мне. Телевизор у бабушки давно сломался, так что внешний мир как бы исчезал. Дел особых тоже не было. Единственное, чем я занимался здесь по хозяйству – это  поливал небольшой огород под двором, и пилил дрова. Я ещё застал то время, когда дом отапливался голанкой и печкой. Потом провели центральное отопление, но бабушка всё равно продолжала заготавливать дрова. Во-первых, они шли на баню, а во-вторых, бабушка боялась, что отопление отключат, и как в воду глядела. В основном же я был предоставлен сам себе.

Впрочем, жизнь спокойной была только внешне, внутреннего покоя, как я уже говорил, у меня не было никогда. Я никогда не мог расслабиться. Я, например, плохо спал, и в Бобровке тоже. Но не всегда хорошее настроение после тяжёлой ночи исправлял завтрак. На завтрак бабушка, обычно, пекла пышки. Я очень любил эти пышки, замешанные на молоке и испечённые в простой сковородке, смазанные сметаной и густо посыпанные сахаром. После завтрака день потихоньку начинался. Уже с утра было жарко. Я набирал ведро воды и ставил его на солнцепёке во дворе. К обеду вода нагревалась, и приятно было, просто проходя мимо, облиться этой водой до самого пояса. Вообще, мне нравилось время летнего полдня в Бобровке. Село, казалось, засыпало полуденным сном. В горячем воздухе пряно пахло полынью и коноплёй. Было только слышно, как где-то кудахтают куры.

В основном я занимался тем, что читал, в том числе что-нибудь по философии. Как человек начинает заниматься философией? Наверное, у каждого это происходит по-своему. Что касается меня, то я ещё с 9 класса начал вести дневник. Я начал его вести как дневник самоконтроля за моим физическим развитием. Помню, я тогда решил заняться физкультурой – наверное, захотел стать сильным и красивым. Это естественное желание в подростковом возрасте, да и не только в подростковом. Всё начало моего дневника было заполнено какими-то расписаниями занятий, планами на лето, таблицами с показателями количества раз подтягиваний, объёма бицепсов и т.п. Однако ничего с физкультурой у меня не получилось, и скоро дневник превратился в самый обычный, куда я стал просто записывать происходившие со мной в жизни события, а также свои мысли. Причём, эти мысли представляли собой отдельные записи, иногда по нескольку страниц.

О чём это были мысли? Конечно, о смысле жизни, о времени, о красоте и прочих вещах. На какой-то момент, когда я уже учился в одиннадцатом классе, на страницах моего дневника появился Бог. Я не только изучил закон божий, но даже участвовал в восстановлении нашей Курманаевской церкви. В своё время из неё сделали Детско-юношескую спортивную школу, и мы вдвоём с Вовкой Радаевым ломали потолки. Работать приходилось на большой высоте. На этих потолках за десятилетия накопился полуметровый слой пыли, мусора, голубиного помёта.  Всё это летело нам на головы. Работали в повязках. Во время отдыха мы выбирались на крышу церкви, курили. Было уже начало июня, жара, Курманаевка утопала в зелени. Однако курсе на втором института Бог исчез со страниц моего дневника.

Вообще, во всех этих записях, непоследовательных, расплывчатых, небрежных, было больше чувства чем мысли. Я постоянно жаловался на бессмысленность жизни, на отсутствие цели, на ощущение какой-то пустоты внутри себя и во всём, что меня окружало, на нереальность всего происходящего в мире. Подобные чувства были тогда доминирующими в моём мироощущении. Я всё пытался найти выход из этого тёмного леса. И вот в какой-то момент, курсе на четвёртом или пятом, мне захотелось свести все свои мысли воедино, выстроить некую систему. Летом на каникулах я приехал в Бобровку и написал первую редакцию своей философской работы, как стало ясно уже потом. Сейчас я и не помню, как назвал её: "материя как ничто" – что-то в этом роде.

Проходил год, накапливались новые мысли, я что-то пересматривал, снова наступало лето, я снова приезжал в Бобровку и переписывал свой трактат. Так прошло несколько лет. С каждым годом новых мыслей набиралось всё меньше и меньше, пока наконец они совсем не кончились и я не создал последнюю редакцию своего труда, который назвал «Ответ марксиста на некоторые вопросы философии». Понятно, что я попытался назвать его поакадемичнее. Также понятно, что я немного слукавил в своём названии. В своей работе я отвечал не на некоторые вопросы философии, а на самые главные. И могу сказать, что, по крайней мере, для себя, я смог найти ответы на эти вопросы. Что мне это дало? Не могу сказать, что после того, как я нашёл ответы на главные вопросы, я обрёл какой-то душевный или жизненный покой. Но, всё же, в моей жизни появилась некая основа, на которую я теперь могу опереться. Кстати, вот эти первоначальные ощущения бессмысленности, бесцельности и пустоты жизни, которые я испытывал в начале своего поиска, которые ощущают, на самом деле, многие люди, которые являются во многом интуитивными –  они не являются полностью беспочвенными, и они очень интересно преломились, в конце концов, в моём мировоззрении - так, что я и сам не ожидал.





                9.

Как я уже говорил, меня рано начало преследовать ощущение какой-то пустоты в жизни. Причём, это было не ощущение пустоты собственной жизни, а именно ощущение пустоты, нереальности всего происходящего в мире, самого мира. Нужно сказать, очень неприятное ощущение, которое превращает жизнь в какой-то дурной сон, где ничто не имеет значения и всё, что бы ты не делал - тщетно. В конце концов, проблема существования стала для меня главной проблемой онтологии, т.е. той части философии, которая отвечает на вопросы о том, как устроен наш мир.

Первичным понятием онтологии является понятие материи. Точнее в философии имеются два сходных понятия или категории: материя и бытие. Сразу скажу, что я их не различаю, так как они по существу обозначают одно и то же. Однако от использования категории бытия я отказался, именно потому, что в категорию бытия, в отличии от материи, более привносится содержание такого понятия как существование. Почему в связи с этим я отказался от использования понятия бытия, вы поймёте, дочитав эту главу до конца.

Итак, что же такое материя?  Материя – это объективная реальность, существующая вне и независимо от человеческого сознания; она охватывает бесконечное множество реально существующих объектов и систем мира, является субстанциональной основой всевозможных свойств и форм движения. В мире не находится ничего, что не было бы определённым свойством или состоянием материи, формой её движения или продуктом развития. Материя не представлена иначе как только в бесконечном множестве своих конкретных форм. При этом материю нельзя сводить к определённым её конкретным формам, например, к атомам. В структуре каждой из этих конкретных форм не находиться какой-либо первичной, бесструктурной и неизменной субстанции, которая лежала бы в основе всех видов и свойств материи. Точно также ошибочно отождествлять материю с каким-нибудь её конкретным свойством, например, с массой, пространством и т.п. К числу универсальных свойств материи относят её несотворимость и неуничтожимость, вечность во времени и бесконечность в пространстве, неисчерпаемость её структуры, материи всегда присуще движение, способность к неугасаемому закономерному саморазвитию. Таково классическое определение материи.

В философии имеется также категория небытия (ничто). В материалистическом понимании ничто обычно выступает как противоположность, отрицание материи (бытия). Однако диалектический материализм отвергает категорию ничто, так как материя абсолютна и неуничтожима.

Итак, мы определились с понятиями. Мы видим, что материя – это прежде всего совокупность бесконечного множества разнообразных объектов и систем мира, всевозможных свойств и форм движения. Однако мы также видим, что в понятие материи вкладывается содержание такого понятия, как существование: материя – это объективная реальность, совокупность реально существующих объектов и т.д.

Что же такое существование? В диалектико-материалистической философии существование выступает, в конце концов, как синоним материи. То есть получается, что существование – это совокупность объектов, систем мира и так далее. Но тогда почему, если сама материя, её объекты есть существование, в том же определении материи обязательно добавляется, что объекты материи реально существуют и т.п. И тогда о чём собственно говорит нам категория существования, не теряет ли она всякую свою определённость и не лучше ли от неё вообще отказаться? К сожалению, в других философских системах мы также не найдём вразумительного ответа на вопрос о том, что такое существование. И вот, разрешая эту задачу, я рискнул указать на пробел в материалистической философии, и взялся заполнить его, предположив, что существование, ровно как и несуществование, есть чисто субъективные категории, что существование и несуществование не являются свойствами материи.

Начну с того, что категории существования и несуществования являются коррелятивными, т.е. взаимно обусловливают друг друга. Иными словами, без существования не ясно, что такое существование и наоборот. Уже на этом уровне рассуждений мы наталкиваемся на противоречие. Если материя абсолютна и неуничтожима, значит, либо она существует, либо не существует – что-то одно из двух. Предположим, что материя существует. Тогда места для несуществования просто не остаётся. Но тогда что такое существование? Не теряет ли оно всякую свою определённость?

Теперь покажу, что понятия существования и несуществования являются чисто субъективными, а значит не отражают объективные свойства материи. Действительно ли это так? Ведь, скорее всего, данные понятия возникли как отражение сознанием окружающего человека мира. В том-то и дело, что нет. Эти понятия возникли ни как отражение свойств объективного мира, а как отражение субъективной картины мира, иллюзии. Дело в том, что конкретные объекты материи относительно человеческого сознания могут как бы и не существовать, а, значит, и существовать. Отражением вот этого иллюзорного  бытия и небытия и явились понятия существования и несуществования.

Действительно, относительного человеческого сознания конкретные объекты материи могут как бы и несуществовать. Например, стояло на пригорке дерево, потом в него ударила молния, и оно сгорело. Однако материя неуничтожима, и, на самом деле, объективно, дерево, сгорая, не превращается в ничто, просто здесь наблюдается переход материи из одного состояния в другое. Обыденное же человеческое сознание воспринимает это изменение как превращение в ничто. Соответственно предшествующее состояние воспринимается как существование. Очень часто также понятия существования и несуществования отождествляются с такими понятиями как жизнь и смерть, что неверно – это совершенно разные понятия. Наконец иллюзия ничто складывается и из пространственно-временных представлений человека. Объект сейчас находится здесь, а там его нет. Возникает иллюзия ничто, хотя то, что объекта сейчас там нет, не означает, что его нет вообще.

Таким образом, понятия существования и несуществования являются всего лишь субъективным отражением смены состояний материи и положения объекта в пространстве и времени, а не отражением некоего бытия и небытия.

Конечно, пусть и субъективные, понятия существования и несуществования важны для человека и служат ему механизмом ориентации в окружающем его мире. Более того, можно предположить, что сознанию вообще трудно не оперировать данными понятиями, т.е. оно всякий предмет, явление, процесс материального мира может помыслить либо существующим, либо не существующим. Однако всё же от этих понятий лучше отказаться как от субъективных, тем более, что это вовсе не отрицает знаний человека о материи как совокупности объектов и систем мира. То что существование и несуществование есть лишь субъективные понятия, которые не отражают свойств материи просто говорит о том, что если мы видим перед собой какой-то объект, то это вовсе не означает, что этот объект существует, ровно как и не существует. Нет. Это означает только то, что перед нами находится именно данный объект, как определённое состояние материи, и что объект находится здесь, а не там и более ничего.

Ответив таким образом на вопрос о существовании, я наконец-то избавился от этого нехорошего ощущения пустоты, нереальности, которые меня постоянно преследовали. Однако, как теперь видно, это ощущение не было совершенно беспочвенным. Ведь существование оказалось субъективным понятием. Просто теперь я знаю, что и несуществование является таким же субъективным понятием. Вот и вся разница.





                10.

Ещё более верным оказалось преследовавшее меня долгие годы ощущение бесцельности всего, что происходит в мире. Я постоянно задавал себе вопрос: зачем всё это? - и не находил ответа, пока наконец не познакомился с таким понятием как телеологизм, точнее с его ложностью. Оказалось, что телеологизм как представление о целесообразности всего происходящего в мире отвергается диалектико-материалистической философией. Целеполагание является лишь субъективным свойством человеческой деятельности. Это свойство человек ошибочно переносит на всю остальную природу. На самом же деле материя, предметы, явления, процессы материального мира, в том числе и жизнь самого человека, объективно, не имеют цели. Мы живём (как и всё происходит в мире), не для того чтобы… а потому что… Потому что были рождены и только. Цель - всего лишь образ предвосхищаемого результата, который возникает у нас в мозгу, всего лишь образ. Конечно, с подобным выводом очень сложно мириться человеческому сознанию, так как он входит в противоречие с целенаправленным характером человеческой деятельности. Но это только на первый взгляд. Точнее, до тех пор, пока человек ясно для себя не осознает, что наши поступки и дела определяются на самом деле не нашими целями, а необходимостью, в зависимости от которой мы и ставим перед собой те или иные цели. Лично я для себя это очень чётко осознал, и больше не задаю себе эти ложные вопросы: а зачем, а что потом?
 
Размышления о телеологизме плавно переводят нас из онтологии в этику, т.е. в ту часть философии, которая отвечает на вопросы о том, как нам жить. Несомненно, эти вопросы являются для человека более насущными.  В частности, с вопросом о цели жизни тесно связан вопрос о её смысле. Этот вопрос вообще принято считать самым главным для человека. Я тоже когда-то так думал, пока не разобрался с самим понятием смысла. Действительно, а что мы понимаем под смыслом жизни? Просто ощущение значимости собственной жизни? Или всё же пытаясь найти смысл жизни, мы ищем объективное её значение?

В философии употребляются два сходных понятия: понятие смысла, и понятие значения. Я их не различаю, потому что они по существу обозначают одно и то же. Хотя некоторые формальные отличия между ними  найти всё же можно. Категория смысла как бы более субъективна по сравнению со значением. В категорию смысла привносится содержание таких понятий как осознанность и целеполагание. Однако последние явления представляют собой субъективную сторону человеческой деятельности и не распространяются на остальную природу. Поэтому лучше было бы употреблять слово значение, а не смысл.

Итак, что же такое смысл или значение вообще? Под значением (смыслом) объекта можно понимать то объективное его воздействие, которое он оказывает или может оказать на другие объекты. Таким образом, значение (смысл) представляет собой лишь воздействие одного объекта на другой и ничего больше. Это во-первых. А во-вторых, значение объекта, т.е. то воздействие, которое он может оказать на другие объекты, определяется структурой самого объекта. Выходит, что не смысл определяет жизнь, а жизнь определяет её смысл, её значение. Когда начинаешь это понимать, вопрос о смысле жизни перестаёт казаться таким уж важным. Отсутствие всякой объективной цели жизни человека также обесценивает этот вопрос.
 
Да, было время когда я задавался вопросами о цели и смысле человеческой жизни. Эти вопросы казались мне важными, и я пытался найти на них ответ. Потом я ответил на эти вопросы. Оказалось, что жизнь человека объективно не имеет никакой цели, а значение (смысл) – это всего лишь воздействие одного объекта материального мира на другой. Ответив таким образом на данные вопросы, я был несколько разочарован, но всё же сумел пойти дальше. Уже давно эти вопросы не кажутся мне важными. Сейчас самым важным для меня является понимание того, что жизнь человека – это закономерный, объективно обусловленный процесс, и что если мы хотим для себя нормальной жизни, то должны следовать этим законам. Если хотите, я считаю это основной этической истиной.

Для меня было очень важным осознание того, что наша жизнь не есть некий ничем не обусловленный, произвольный процесс, но есть процесс закономерный, определяемый многими объективными условиями. Это различного рода физические и химические  условия  возможности биологической жизни: человеку необходим кислород, вода, пища, тепло и другое. Человек подчинён законам самой биологической жизни, проявлением  которых являются рождение организма, его питание, рост, активность, размножение, старение и смерть. Это и социальные условия, законы общественной  жизни:  необходимость  образования  и  труда,  соблюдения  правил общежития людей, значение уровня развития общества, в котором живёт человек, и другое. Все эти объективные условия и  законы довольно жёстко определяют жизнь человека.
 
По  поводу  вышесказанного  нужно  сделать  одно  замечание.  Если жизнь человека является объективно обусловленным, закономерным процессом, то тогда что такое свобода? Диалектический и исторический материализм  определяет свободу как возможность человека действовать в соответствии  со  своими интересами и целями, опираясь на познание объективной необходимости. То есть диалектический материализм не противопоставляет свободу и необходимость. Понятию необходимости противостоит не понятие свободы, а понятие случайности. Между тем во многих философских системах свобода вольно или невольно противопоставляется именно понятию необходимости. В этом случае те, кто считает жизнь человека объективно обусловленной и закономерной, отрицают свободу человека; те же, кто считает, что только  сам человек определяет свою жизнь, объявляют человека свободным.  Но,  повторяю,  марксистская философия не противопоставляет свободу и необходимость, как явления разного порядка.
 
Впрочем, практически  нет  таких объективных законов, которые неминуемо  заставили  бы  человека  поступить  так,  а  не иначе. У человека, обычно, всегда есть возможность поступить по-другому, вопреки необходимости. Однако если именно это понимать как свободу, то это лишь свобода выбора между нормальной человеческой жизнью и деградацией,  между  жизнью  и  смертью.  Но  если  мы выбрали нормальную человеческую жизнь, то мы должны будем сознательно следовать необходимости.

Кстати,  вот  эта  практически  всегда  сохраняющаяся  возможность  человека  поступить  по-другому,  вопреки  необходимости, говорит ещё и о том, что все наши надежды на то, что смысл ли жизни, бог ли или ещё что-то сами собой, неминуемо заставят нас жить так, а не иначе,  неминуемо изменят нашу жизнь – тщетны. Человеку  всегда  придётся  прикладывать  собственные волевые усилия, чтобы сделать тот или иной выбор.





                11.

Таким образом самым главным вопросом для человека в конце концов оказывается вопрос: как жить? - ну или, по-другому, в наиболее известной для русского человека интерпритации: что делать? И ответить теперь нам на него не сложно. Законы жизни диктуют человеку несколько основных правил.

Прежде всего, мы должны трудиться (а для этого ещё и получить образование), ибо только трудом человек создаёт все необходимые для своей жизни блага. Это было особенно очевидно во времена господства натурального хозяйства, когда человек непосредственно своими руками добывал себе пищу, шил одежду, строил дом, защищал себя, лечил и т. д. С возникновением разделения труда и товарного обмена эта очевидность исчезла, но суть не изменилась. Просто сейчас за свою работу, какой бы далёкой от наших личных потребностей она ни была, мы получаем деньги, на которые и приобретаем все необходимые для нас блага, созданные другими людьми.  В свою очередь, мы создаём блага, необходимые для них. Это, кстати, является объективной основой философии пользы.

Мы также должны соблюдать правила человеческого общежития, выраженные в праве, морали, обычаях. Это необходимое условие жизни человека в обществе. Если хотите, это можно назвать вежливостью. В конце концов, мы не обязаны кого-то любить – если нет этой любви, ни даже уважать – уважение ещё нужно заслужить, но быть вежливыми мы должны всегда.

Далее, мы должны вести здоровый образ жизни. Я думаю, никому объяснять не надо, что значит здоровье в нашей жизни, и что значит вести здоровый образ жизни.

Наконец, мы должны быть мужественными людьми, ибо это основное условие преодоления жизненных трудностей. Да, жизнь трудна, и чтобы её прожить, нужно определённое мужество. Недаром это качество так высоко ценится. Быть мужественным - это значит поступать так, как должно, не взирая на обстоятельства, на свои мысли, чувства и желания. Вот что значит быть мужественным.

Трудиться, быть вежливыми, вести здоровый образ жизни и сохранять мужество – это четыре основных правила, которые диктует нам сама жизнь. Во всём остальном мы должны делать лишь необходимое, ибо какой смысл делать то, что не является необходимым? Впрочем, кроме необходимого, определённый смысл есть и в том, чтобы делать то, что хотя и не является необходимым, но приносит пользу, а также то, что хотя не является ни необходимым, ни даже полезным, но доставляет удовольствие, на причиняя при этом вреда ни вам, ни окружающим вас людям.

Вот что мы должны делать, если хотим жить нормальной человеческой жизнью. Однако при этом нужно знать, что если даже мы всё так и будем делать, то это вовсе не означает, что мы станем счастливыми. Во-первых, потому, что счастье – во многом субъективное понятие, и что хорошо одному, другому может не понравиться; а во-вторых, потому, и это здесь главное, что в нашей жизни далеко не всё зависит от нас. Таким образом, счастливыми мы можем и не стать, мы сможем лишь быть уверенными в том, что всё делали правильно, и что ничего другого, выражаясь языком идеалистов, нам не было дано.
 
Конечно, в схеме, что жизнь является объективно обусловленным, закономерным процессом, и что если мы хотим для себя нормальной человеческой жизни, то должны сознательно следовать этим законам – есть одно слабое место. А именно утверждение: если мы хотим нормальной человеческой жизни. Это во многом психологический момент, но очень важный. А что, если мы не хотим этой самой нормальной жизни? По этому поводу я могу сказать следующее. С теми, кто точно не хочет нормальной жизни, всё понятно: они голодают, мёрзнут, оказываются в местах не столь отдалённых, болеют и рано умирают. Но как быть тем, кто сам не знает, чего хочет, у кого нет ярко выраженного желания жить нормально? Однако если вы из таких людей, то хорошенько подумайте, наверное, кое-чего вы явно не хотите: вы не хотите голодать и мёрзнуть, оказаться за решёткой, не хотите болеть и умереть раньше времени. И это, на самом деле, означает, что вы хотите жить нормально. В конце концов, законы жизни говорят нам не только о том, что мы должны делать, но и о том, что нам должно хотеть. Это нужно иметь в виду.

В конце своего «Ответа марксиста…» я решил несколько слов сказать о смерти. А почему бы и нет, раз уж жизнь заканчивается смертью. Было время, когда тема смерти была для меня основной. И я считал это постоянное упоминание о  смерти признаком высшей мудрости и самого глубокого постижения жизни. Больше я так не считаю. Теперь я полагаю, что есть вещи, о которых хотя все и знают, но о которых всё же лучше помалкивать. Смерть относится как раз к таким вещам. Тем более ведь, на самом деле, из смерти ничего не следует, и то, что человек смертен, и наша жизнь конечна – ничего не значит.

Итак, что можно сказать о смерти, а главное, что нужно сказать о смерти, если говорить о ней объективно, без прикрас, так, чтобы раз и на всегда понять, хорошенько запомнить и больше никогда не возвращаться к этому вопросу. Ибо, как говорили древние, лучше один раз умереть, чем всё время думать о смерти.

Прежде всего, нужно сказать, что смерть закономерна. Да, смерть – это не какое-то досадное недоразумение, не какая-то горькая ошибка, не случайность, а закономерное явление. Все живые организмы рождаются, растут, размножаются, стареют и умирают. Таков закон природы. С этим мы ничего не можем поделать. Всё это нужно просто понимать.

Также мы должны констатировать, что смерть для человека страшна. Страшной смерть делает инстинкт самосохранения, который присущь в той или иной степени всему живому. Поэтому, сколько бы мы ни философствовали, умирать всё равно будет страшно. В этом смысле нельзя подготовиться к смерти. Умирать будет страшно, не охота, больно, противно. Единственное, что нам остаётся, это попробовать умереть более или менее мужественно. Но не судите себя строго, если у вас это не получится. Не судите строго и других людей, которые перед лицом смерти теряют мужество. Смерть вам не конфетка.

Далее, правильнее всего, а значит лучше всего, умереть от старости, как это запрограммировано самой природой. К старости у человека постепенно притупляется сознание, угасают основные жизненные инстинкты, и он, если можно так сказать, тихо умирает, прожив свою жизнь до конца, уходит вместе со всем своим поколением, что тоже имеет значение.

Наконец, чтобы умереть от старости, нужно вести здоровый образ жизни и, вообще, жить правильно. Ну что ж, как говорится, что и требовалось доказать.





                12.

Так, за занятиями философией, а чаще, в ленивой бездеятельности, и проходили мои дни в Бобровке. Наступал вечер. Я выходил на зады бабушкиного дома, чтобы выкурить последнюю сигарету и посмотреть на огнеликий закат. Вечера стояли тихие и ясные.  Я помню, как они проходили здесь, когда все обитатели дома были ещё живы. Вечером все собирались на лавочке встречать скотину. Сначала пригоняли овец, потом коров. Нужно было доить, а потом пропускать молоко. Иногда, когда овцы приходили не все, мы с бабушкой ходили за ними по чужим дворам. Впрочем, чужие – это не то слово, в селе все друг друга знали. На лавочке часто засиживались допоздна. Время проходило за разговорами. В основном вспоминали старое житьё. Мне эти истории всегда были интересны. Темнело. Молодёжь шла в клуб на танцы. Вообще, народу тогда в селе было много, и жизнь кипела. Впрочем, и теперешние тихие вечера были хороши. Проводив закат, я возвращался в дом, ложился, но ещё долго не мог заснуть, слушал как в темноте на стене идут ходики. Лето подходило к концу, и нужно было возвращаться в Курманаевку.

А школу я всё-таки бросил. Прямо в середине учебного года. И сразу же устроился работать корреспондентом в районную газету «Знамя труда». Редакция не была для меня чужой, здесь работал мой отец. Ещё в школьные годы он часто брал нас с братом на работу. Кабинеты сотрудников газеты находились на втором этаже редакции, а на первом тогда располагалась типография. Здесь стояли два больших линотипа, помещался цех наборщиков и огромный печатный зал, в котором по ночам и печатали газету. Когда я пришёл работать в редакцию, типографии уже не было, газету верстали на компьютере, выводили на плёнку и отвозили печатать в Бузулук.

К сожалению, корреспондент из меня тоже не получился. За два года, что я проработал в редакции, я, наверное, не написал ни одного материала по собственной инициативе. В основном я сидел на обработке писем или же выполнял задания редактора, Николая Ивановича Тимофеева, когда мне конкретно говорилось, куда идти, с кем встречаться и о чём писать. В общем, воспоминаний о работе в газете у меня как-то не осталось. Да и вспоминать, на самом деле нечего, разве что командировки.  Пора командировок приходилась на лето. Два или три  раза в месяц мы, корреспонденты, с утра загружались в редакционные "Жигули" и на целый день уезжали в какой-нибудь край района. А запомнились эти командировки только потому, что нередко они продолжались до глубокой ночи, и заканчивались угощением с водкой и закуской, которые устраивал для нас какой-нибудь радушный председатель колхоза. Только поэтому.

Как раз во время моей работы в редакции умерла бабушка Тоня. Это моя бабушка по отцовской линии. Я поехал с отцом её хоронить. Так я снова оказался в Нестеровке. Здесь я не был уже лет десять. В школьные годы каждое лето  мы с братом гостили тут ровно по две недели. Нестеровская жизнь отличалась от Бобровской. Ну, хотя бы взять сам дом. Он был не деревянным, а кирпичным. В нём даже была ванная комната с электротитаном. Впрочем, в ванной мы не мылись, а мылись в бане. Но баня здесь топилась не по чёрному, а по белому. В доме водились книги, журналы, газеты. Дедушка Толя и бабушка Тоня принадлежали к сельской интеллигенции. Дед был директором школы, а бабушка работала там библиотекарем.

Помню, проснувшись поздним утром, позавтракав чем-нибудь вкусным, мы с братом шли к деду в школу. Школа была не маленькая, со спортивной площадкой и большим садом. В общем, нам было где развернуться. Мы лазали по кабинетам, рассматривали минералы, гербарии, плакаты, что-то строгали в мастерской вместе с дедом, ели ещё зелёные яблоки в саду или раскачивались на кольцах в спортзале.

А после обеда мы ехали на мотоцикле на рыбалку. В Нестеровке все рыбачили. В тех местах протекала только одна речка – Большой Уран, но она имела множество стариц, и создавалось впечатление, что ты попал в настоящий речной край. И рыба там водилась всякая, а не только одни караси. Я любил рыбачить. Любили мы с братом купаться где-нибудь на мелководье, любили есть ежевику, которой было полно в прибрежных зарослях. В общем, жизнь в Нестеровке мне нравилась, но так получилось, что с Бобровкой я связан больше.

В редакции я проработал два года. Я тянул время, как мог, но наступил момент, когда нужно было писать заявление на увольнение. Так я оказался безработным. Наконец-то я понял, что значит работа в жизни человека, и какую цену имеют деньги. Но я палец о палец не ударил, чтобы найти себе новую работу, я даже не встал на учёт в центр занятости. Даже не знаю почему. Стыдно что ли мне было? Не знаю. Такой я человек. У меня начался тяжёлый период в жизни, и я не придумал ничего лучше, как совершить самоубийство.






                13.

Да, была в моей жизни и попытка самоубийства. Предвижу, что прочитав об этом, настоящий самоубийца только рассмеётся мне в лицо. Но всё же.

Вообще, о самоубийстве я задумывался и раньше. Как убить себя? Вопрос не простой. Повеситься,  вскрыть  себе  вены, прыгнуть  с  девятого этажа, отравиться – однозначно я не смог бы. Все эти способы довольно  болезненные  и страшные в моих глазах. Застрелиться?! Как будто лучше.  Но  где  взять  пушку,  да  ещё  подходящую, которая сразу бы могла пробить башку, а  не  просто  выбить глаз. В сердце лучше не стрелять – можно  промахнуться, как Горький.  Так  что  этот  вариант  тоже  отпадал. Наглотаться снотворного? Способ достаточно  безболезненный,  но  ненадёжный.  В конце концов, я остановился на запощевании – смерти с голоду.
 
Как мне тогда казалось, смерть с голоду хороша тем, что для того, чтобы таким образом  умереть,  ничего  не  нужно делать. Не нужно вязать из верёвки петлю,  прикреплять  её  к  потолку,  потом  накидывать  на шею. Не нужно брать в руки бритву и полосовать себе вены. Не нужно  взбираться  на  девятый этаж, стоять на краю этой пропасти, потом делать смертельный прыжок. Не нужно глотать всякую  дрянь.  Наконец,  не нужно брать в руки тяжёлый пистолет, засовывать ствол в рот, потом нажимать тугой спусковой крючок… Не нужно вообще ничего делать.

Смерть с голоду – это также наиболее безболезненный способ самоубийства. Сначала у  тебя гаснет сознание, и только потом, в голодной коме, ничего не чувствуя, ты умираешь. Это как заснуть и не проснуться.  Что  касается  чувства  голода,  то  им мучаются те, кто мало, но всё же ест. Если же вообще ничего не есть, только пить воду, то чувство голода через несколько дней совершенно проходит, более того, скоро сама мысль о еде становится противной, и нужно уже заставлять  себя,  чтобы что-нибудь съесть.

Смерть с голоду – это также один из наиболее эстетичных способов самоубийства.  Здесь  мы не увидим неестественно вывернутой головы с вывалившимся языком и выпученными глазами; не увидим мы и луж крови или груду переломанных конечностей. Человек не  превратится  также  в ходячий  скелет,  наподобие  тех,  что  известны по хроникам из немецких лагерей смерти. Такое может произойти, только если на протяжении длительного времени плохо питаться,  да при этом ещё работать. При запощевании же человек полностью отказывается от пищи, ничего не делает и умирает раньше, чем превратится в скелет. Конечно, за полтора-два  месяца  он  потеряет  килограммов 20, но при этом его организм очистится от  разных  шлаков,  а при удачном стечении обстоятельств вообще сможет избежать гниения и превратиться в мумию. Впрочем, это я уже слишком далеко зашёл.

Наконец, смерть с голоду – это, может быть, самый  сознательный  способ  самоубийства,  так как он требует длительного времени исполнения, в течение  которого  испытывается  мужество человека,  решительность  и,  вообще,  намерение действительно умереть. Осознанность, в данном случае,  тоже  имеет  своё  значение,  «ибо, – как писал Сёрен Кьеркегор, – тот, кто не понимает, что  вся  сила  духа  требуется  на  то, чтобы умереть, и что герой всегда умирает прежде, чем он умирает,  тот  не  особенно  далеко  продвинется  в своём рассмотрении жизни». Я бы добавил: и смерти.

Итак,  постепенно  я выбрал для себя способ самоубийства. Однако я был не совсем прав, когда сказал, что для его осуществления совсем ничего не нужно делать. Одну вещь сделать всё-таки придётся. А именно, необходимо найти место, где бы меня примерно месяца два никто не смог побеспокоить, где было бы относительно тепло и достаточно воды. И хорошо, если человек живёте в  большом городе, один, и у него есть отдельная квартира.

В своё время, когда я ещё учился на четвёртом курсе института, мне попалась на глаза совсем маленькая газетная заметка, которая, однако, произвела  на  меня  большое  впечатление. Её  содержание  было  следующим.  Кажется,  в Киеве,  в одной квартире был найден труп неизвестного мужчины. Как удалось установить, смерть наступила пять лет  назад,  внезапно – мужчина страдал какой-то болезнью. Между тем его тело почему-то хорошо  сохранилось,  по  сути, превратилось в мумию. Оно – тело – даже, кажется, сидело на стуле, – в таком  положении  настигла смерть беднягу. В конце заметки корреспондент  выражал  недоумение,  что  целых  пять  лет никто не мог обнаружить случившегося.  Данное  обстоятельство  сильно  поразило  и  меня. Ведь это было даже трудно себе представить. По моим подсчётам, мужчина скончался,  когда  я ещё учился в школе, в одиннадцатом классе. Уже тогда его труп сидел  на  своём  стуле  в  киевской квартире. Я окончил школу, поступил в институт, отучился уже почти  четыре  года,  а  он всё сидел там. За окнами квартиры сменялись дни и ночи, шли недели, месяцы,  зима  сменялась весной, весна – летом, шли годы, а он всё сидел…

Да, умереть в большом городе, в своей квартире – это лучший вариант, если так вообще можно говорить применительно к данной теме. Но у меня не было такой возможности, и это осложняло дело. Для  самоубийства  мне пришлось  поискать  другое место. И такое место я нашёл.

Каким-то образом у меня оказалась старая военная карта, довольно подробная. Она охватывала территорию Южного Урала и части Поволжья. Я обратил своё внимание на Урал. Горы, лес – здесь можно было найти что-нибудь подходящее. И действительно, в Башкирии,  в  районе  реки Нугуш, я обнаружил место, где в радиусе примерно 30 километров не было ни одного населённого  пункта,  не  проходила  ни одна дорога, – только горы покрытые лесом. Ну что ж, за неимением квартиры в большом  городе  приходилось  довольствоваться  и  этим.  Тем  более  что обозначенный мною район был совсем недалеко от места моего жительства.

Итак, приемлемый  способ  самоубийства был найден, место исполнения – тоже, оставалось ждать назначенного часа.





                14.

И этот час настал. Как я уже сказал, в 28 лет я потерял работу, и жизнь моя окончательно остановилась. После тяжёлых раздумий, в один июньский вечер я собрал старую сумку, с которой ездил ещё студентом, и покинул  свой дом. На автобусе я добрался  до железнодорожного вокзала города Бузулука, и уже  на  следующий  день,  ранним утром, выходил из вагона поезда в Оренбурге.  В  кармане  у  меня лежало семь тысяч рублей – всё, что я сумел накопить за пять с половиной лет моей работы, и потому я  решил немного отсрочить время исполнения своего плана, закинул  сумку на  плечо    и  направился  в  ближайшую гостиницу.

Оренбург, как вы понимаете, был мне знаком. Здесь прошли мои студенческие годы.  Однажды меня здесь даже чуть не убили. Я не рассказал об этом случае, и не расскажу. Просто потому, что этот случай произошёл не летом, а ранней весной, в марте. Роман же мой называется «Философское лето», и я до конца намерен выдержать его фон. Таким образом, воспоминания об Оренбурге у меня  были мрачноватые.  Однако,  на  этот раз,  город  встретил  меня  приветливо.  В окнах домов отражалось весёлое утреннее солнышко. Парковый проспект был чисто выметен и полит водой. Прохожие  торопились  на  работу.  И  за пять дней, что я здесь прожил, как ни странно, со  мной  не  случилось  ничего  плохого.  Юрий Мамлеев  в одном из своих  сюрреалистических рассказов, описывая  Южный  Бронкс,  заметил, что в этом районе Нью-Йорка, куда даже полиция боится  заезжать, человека  могут  не  тронуть только в том случае, если увидят, что он идёт совершать самоубийство. Может быть, нечто подобное случилось на этот раз и со мной в Оренбурге. Может быть, печать смерти тогда лежала и на мне.

Я поселился  в гостинице «Факел». Стоимость номера оказалась большей, чем я предполагал. Стало ясно, что время моей отсрочки сокращается. Я-то, скажу честно, надеялся пожить в Оренбурге подольше – в расчёте на какую-нибудь удачу. Ведь умирать я не хотел. Но мне никогда не везло.
   
Все  пять дней моего пребывания в Оренбурге прошли одинаково. С утра я выходил из гостиницы,  завтракал  где-нибудь в летнем кафе и затем до обеда гулял по городу. Заходил в магазины, сидел на скамейках в скверах, ел мороженое, катался на троллейбусах, на остановках читал объявления – всё с той же надеждой  на  удачу.  Но деньги на улице не валялись, найти работу казалось нереальным, обратиться  к чужим людям за помощь мне даже в голову не приходило, совершить же какое-нибудь преступление я  чувствовал, что не мог.

К обеду я уставал, становилось жарко. Тогда я покупал бутылку дешёвого красного вина, еды и возвращался в гостиницу в свой номер.

Здесь  было  ещё  жарче,  но к вечеру жара спадала. Я беспорядочно пил вино, курил, смотрел телевизор, принимал  ванны.  Потом наступала ночь, я бросал последний взгляд в большое окно, на огни ночного города, и ложился спать.
 
И так прошли все пять дней. Чем ни фиеста? Однако никакого удовольствия от такой жизни я не испытывал. Напротив, с каждым днём мне становилось всё хуже и хуже. Как  будто  тяжёлый камень лёг на сердце и всё сильнее сдавливал его. Время неумолимо шло вперёд, деньги  кончались, и вот настало то утро, когда я съехал из «Факела». Было свежо, даже прохладно, по проспекту шуршали ещё редкие машины, город только просыпался.
 
У меня оставалось два пути: вернуться домой, либо довести свой план  до  конца.  Я  вяло,  но всё же выбрал  второй  вариант.  И  всё,  что  я  делал  дальше, я делал как-то неосознанно, как будто по какой-то заложенной в меня, но чуждой мне программе.

На  автовокзале  я  взял  билет  до  Мелеуза.  В  восемь  часов  автобус  тронулся  и скоро уже  въезжал на территорию  Башкирии.  Местность  стала  повышаться,  показались  далёкие  отроги Уральских гор. В Мелеузе  я  сделал  пересадку  до  Нугуша.  Начались  уже настоящие горы, покрытые лесом. На меня, жителя равнин  и  степей,  они  произвели  гнетущее впечатление. Я всё больше сомневался в осуществимости своего плана.

Нугуш  оказался  небольшим,  но  вполне  благоустроенном  посёлком,  расположившемся  на берегу довольно обширного водохранилища,  зажатого со всех сторон горами.  Улицы  были  асфальтированы,  в  стороне  виднелись  двухэтажные  дома,  а за селом, утопая в густой зелени деревьев, высилось пятиэтажное здание какого-то дома отдыха. Когда я проходил мимо него, то не заметил там ни единой живой души, только буйствовала на ветру мокрая  листва. Да и вообще, всё здесь было для меня  чужим.

Итак, я  добрался до гор и леса. Мне удалось уйти от людей, и я остался один. На сердце стало совсем тяжело, хотелось плакать, но слёз почему-то не было. Сильно ли я страдал тогда,  в горах Башкирии? Кажется, Лев Толстой в одном из своих произведений как-то заметил, что существует определённая мера страдания, больше которой страдать уже нельзя. И что человек, которому долго натирает ногу сапог, страдает также сильно, как и человек, которого ведут на виселицу. Однако я думаю, что тогда, в горах Башкирии, моё страдание всё же не было предельно сильным. Наверное, потому, что в тот момент я ещё не был на сто процентов уверен, что умру.

Я стал пробираться опушкой леса подальше от села, в горы. Скоро мои ноги совершенно промокли. В лесу было очень влажно, судя по всему, от прошедших  недавно  дождей.  Кроме  того, мне раза три приходилось переходить горные ручьи  с  холодной  чистой  водой.  Здесь  я  пил, умывался, остужая свою разгорячённую голову, курил. Вообще, продвигался  я медленно. Впрочем, торопиться мне было некуда. Как говорится, в гости к богу не бывает опозданий. Эти слова тогда у меня бесконечно крутились в голове.
 
Наконец, как мне показалось, наступил вечер. Я не был в этом до конца уверен: часов со  мной не имелось, а погода была  такая  мутная,  что вечер можно было принять и за пасмурное утро, и за такой же полдень. Тяжёлый камень всё сильнее сдавливал сердце. Я всё дальше уходил от людей. У одного ручья, на сырой земле, я заметил довольно свежий след медведя. Естественно, это не прибавило мне настроения. Нужно было устраиваться на ночлег.

Остановился  я  на  горе,  под небольшим  дубком,  стоявшем поодаль от лесной опушки. Я не стал  создавать  себе  даже  минимум удобств, также не могло быть и речи о том, чтобы развести костёр, – я просто сел под деревом на мокрую траву и стал ждать  ночи.  Мне  сделалось  совсем плохо. Я курил одну сигарету за другой, а ночь всё не наступала.  Наверное,  я  всё  же  не  точно определил время.

С  горы, на которой я остановился, открывался вид на Нугушское водохранилище и сам посёлок. Картина, наверное, была довольно живописной, тем более что под конец выглянуло и  вечернее солнышко, но мне было не до того. Время тянулось бесконечно долго, кусали комары, я сбросил с себя несколько клещей. Вот прогнали внизу стадо коров. Звон колокольчика ещё долго был слышен в горах. В селе стали зажигаться один за другим огни. Со стороны дома  отдыха послышалась музыка. Я представил, как она играет на  совершенно  пустой  танцевальной  площадке. Потом всё стихло. Настала ночь.

Я  так  и  не  смог  заснуть.  К середине ночи я понял, что самоубийца из меня не получится. Я ничего  не мог  с  собой поделать. Я испугался смерти, потому что её возможность стала вполне реальной. Если человеку противна жизнь, если  он  даже  хочет  умереть,  то  это  ещё  не означает, что он не боится смерти. Здесь меня бы точно уже никто не нашёл  и  не  спас.  Это, во-первых. А, во-вторых, у меня всё-таки была возможность вернуться домой. Может быть, если бы у меня такой возможности не было, я бы остался в горах. Но такая возможность была.
 
Я  кое-как  дождался  рассвета  и  тронулся  в  обратный путь. Утро выдалось неприветливым. Небо  заволокли низкие серые тучи, которые кое-где даже задевали за макушки гор. Стал накрапывать холодный дождь.

Несколько километров до Нугуша я проделал на одном дыхании, хотя уже почти сутки ничего не ел, не спал ночь и выкурил за это время больше двух пачек сигарет. Я не уходил, я  буквально убегал от гор, от леса. Вот, наконец, показался пятиэтажный корпус  дома  отдыха,  в  отдельных окнах которого горел какой-то бледный голубоватый свет. По-прежнему здание казалось необитаемым. А вот и посёлок. Только среди человеческого жилья я немного перевёл дух.

Уже по пути из Нугуша в Мелеуз мне стало досадно за свою слабость. Мне не  хотелось  возвращаться домой, мне снова было противно жить. Плюс ко всему, меня всё-таки укусил клещ. Я заметил это уже на железнодорожном вокзале в Оренбурге. Попробовал его выковырять ножницами в туалете, но у меня ничего не  получилось.  Пришлось  обратиться  в  медпункт.  Там  мне смогли лишь дать пинцет, и я сам кое-как вытащил из ноги этого клеща. Помню, потом я недели две ждал, когда заболею инцефалитом. Но в больницу так и не пошёл.

На следующее утро я уже выходил из автобуса в Курманаевке. Летний день только начинался. Он обещал быть солнечным и жарким. Однако  на  душе  у  меня  было  скверно.  Домой  всё также не хотелось. Возникла  мысль,  что  всё,  со  мной  произошедшее, было лишь репетицией того, что меня ещё только ожидает в будущем.  Что самое страшное уже не позади, а ещё только впереди. И что я ещё увижу тебя, Нугуш.






                15.

Со времени моего путешествия в Нугуш прошло уже шесть лет. И сейчас я уже не считаю запощевание лучшим способом самоубийства. Дело в том, что у меня появился опыт голодания. Просто я решил вдруг прожить до ста пятидесяти лет, и занялся здоровым образом жизни. Меня всегда так бросает из одной крайности в другую. Я прочитал целую гору литературы по данной тематике. Особенно моё внимание привлекли статьи про голодание. В одной из них был описан эксперимент с курами. Старых кур, которым вот-вот умирать, посадили на длительное голодание. В результате куры сначала все облезли, но потом у них отрасли новые шелковистые пёрышки, и они прожили ещё треть сверх положенного им природой срока жизни. Одним словом, куры омолодились. Ну, что ж, я тоже решил попробовать.

Самое большее, я голодал шесть дней. Ощущение, нужно сказать, не из приятных: голова болит, всё тело ломит, во рту какой-то тошнотворный вкус - вроде как болеешь с похмелья. И никакого обещанного чувства лёгкости, чистоты и просветления. Но это ещё ничего. Дело в том, что у меня началось нечто вроде анерексии. Мне стало казаться, что я слишком много ем. Я стал есть всё меньше и меньше, и за три года похудел больше чем на двадцать килограммов: с 78 до 56, и это при росте 182 см. Мне было страшно видеть себя в зеркале. А окружающие смотрели на меня уже как на покойника. Я испугался и сумел заставить себя есть больше. Однако, по крайней мере, нервное истощение я себе заработал.

Дома я просидел три года. Как раз в это время бабушка Катя перестала справляться одна, и мы её взяли к себе в Курманаевку. Её опасения насчёт отопления оправдались. Котельную в Бобровке закрыли. Газ бабушка проводить не захотела, говорила, что уже ни к чему. Одну зиму она ещё сама топила галанку с печкой, а вторую уже не смогла. Следующее лето бабушка ещё пожила в Бобровке, а с зимы осталась у нас совсем. Теперь я знаю, что делает старость с человеком, во что она его превращает. Скоро у бабушки начался маразм. Она стала падать, и во время очередного падения сломала себе шейку бедра. Ходить она больше не могла, только лежала или сидела на кровати, вязала из своего халата узлы. Начались пролежни, которые мы каждый день обрабатывали, но всё было бесполезно. Боли бабушка не чувствовала, и вообще, не понимала своего положения. Она даже нас перестала узнавать. Я до последнего не верил, что она умрёт. Но она умерла. Саму эту минуту я не видел. Накануне, наверное почувствовав, что бабушке приходит конец, я уехал в Бобровку, чтобы убраться в доме, на случай похорон. В Бобровку я уехал вечером, а когда утром вернулся домой, бабушки уже не было, её увезли в морг. Умерла она ночью, второго октября. Всё время похорон и поминок стояла тёплая солнечная погода, настоящее бабье лето.

Вскоре после этого я устроился на работу регистратором в архив Курманаевской центральной районной больницы. Впрочем, архива как такового тогда ещё не было. Была просторная комната в новом корпусе больницы с табличкой на двери «Архив», в беспорядке заставленная разобранными стеллажами, заваленная ящиками с кое-какими документами, с компьютерами и просто с мусором. Больничный архив сгорел ещё в 1998 году. Документы, которые удалось спасти – а их было немало, целая грузовая машина – перевезли в подвал детского отделения, где они и пролежали восемь лет, пополняясь новыми бумагами. Другая часть документов скапливалась в отделениях больницы. И со всем этим мне предстояло разобраться.

Первым делом я навёл порядок в той самой просторной комнате, предназначенной для архива, а затем начал перевозить документы из подвала. В подвале документы были сложены на двух больших стеллажах, сделанных из необтесанных досок и установленных друг против друга. Проход между полками тоже был по пояс завален бумагами. В подвале было влажно, пахло плесенью и канализацией. Всё это пространство освещалось единственной электрической лампочкой. Понятно, что ни о каких условиях хранения здесь говорить не приходилось. Поэтому более или менее сохранились только те документы, которые лежали на верхних полках стеллажей, остальные же бумаги были изрядно попорчены, а те, которые лежали на нижних полках и на земле, вообще полностью истлели. Тогда я ещё толком не разбирался в медицинских документах, в сроках их хранения, поэтому старался спасти всё, что было можно, что имело хоть какой-то вид и не рассыпалось в руках. В результате я перевёз в архив много лишнего, что можно было бы сразу уничтожить, и летом, когда устанавливалась особенно жаркая погода, в архиве отчётливо начинал ощущаться кислый запах плесени.

После того, как я закончил перевозить бумаги из подвала, мне начали сдавать документы, которые всё это время копились в отделениях больницы: терапии, хирургии, реанимации, детском, родильном, регистратуре, бухгалтерии, оргметодкабинете, у статистиков и секретаря. Это был настоящий бумажный армагеддон.  В общем, на формирование архива у меня ушло больше двух лет. После этого работы сразу поубавилось. Особенно мало работы бывало летом, когда за целый день иногда никто не заглянет в архив, не раздастся ни одного телефонного звонка. А когда в августе уходил в отпуск главный врач, Александр Николаевич Криволапов, на нашем втором административном этаже вообще наступал мёртвый покой. Я откровенно скучал. Свободного времени было много, и я в последний раз решил переписать свой «Ответ марксиста». Никаких принципиальных изменений я в него не внёс, просто уточнил некоторые моменты. В основном это касалось последней главы, в которой я формулировал для себя основные жизненные правила. Их окончательное оформление приходиться как раз на этот период.

Ну, что ж, на этом свои философские изыскания я мог считать законченными. К тому времени мне исполнилось уже 34 года. Половина пути была пройдена. Свой роман я начал словами Эпикура о значении философии. Закончить я тоже хочу его словами. Эпикур говорил: мы должны стараться сделать вторую половину пути лучше первой, пока находимся в дороге, а когда дойдём до конца, мы должны с лёгким сердцем радоваться.

2009 год.