Благословенное похмелье.
Когда кирпич падает вам на голову, то о вас пишут или говорят в зависимости от веса – не кирпича, как вы понимаете, а вашего в обществе, если вы в этом обществе что-то весили. Произошёл трагический случай…
Но, если вы при этом остались живы, то говорят – по счастливой случайности, а ещё хлеще – повезло дураку, голова видать чугунная, такой кирпич! И такой результат! Хотя глаза при этой самой счастливой случайности разбежались в разные стороны, а рот перекосило так, что родная мать, если она эстетка, будет долго плеваться и говорить: « Нарожают же таких ублюдков мамаши, ходи и трясись». А если она верующая, то перекрестится три раза и ещё вас вслед перекрестит, ежели она не мусульманка или, не приведи господи, иудейка какая-нибудь.
При этом заметьте, что про горе пишут – случай, а про счастье так небрежно – случайность: мол, везёт дуракам. А я считаю, что в каждой случайности есть своя закономерность, и кирпичи за здорово так на голову не падают, а что дуракам везёт – это говорят ваши завистники, которые с большим удовольствием поменяют свой кирпич на автомобиль, свалившийся вам на голову по лотерейному билету. Хотя вы никогда эти лотерейные билеты не покупали, и об автомобиле мечтать не смели, но о вас позаботился какой-то «ангел» и вам билетик навязал в качестве подарка на именины, а узнав о случившемся, перестал спать и ногти догрыз на руках до основания и грыз бы на ногах, но достать тяжело. Всё это мелкие примеры человеческих обстоятельств – с кем не бывает. Когда солдат ружьё заряжает, то командир говорит – «Ствол, болван, отверни, сколько можно повторять, убить же запросто можешь!» Солдат Швейк – или Рабинович, к примеру, какая разница – всё равно, говорит: «Так оно ещё не заряжено!», на что многоопытный наставник отвечает: «Бывает, что и колбаса стреляет!». Вы скажете, если кирпич упал ему на голову, а он ещё и разглагольствует, то его не так и не там лечили, где надобно; с «добротой» у нас в обществе напряжёнки никогда не было, может ещё появится.
Должен вас огорчить: ни камень, ни кирпич мне на голову не падали, упал счастливый лотерейный билет. Когда я его развернул и предъявил, там оказалась любовь, нет, Любовь, но это потом, ибо пути господни неисповедимы. А вначале упал на голову швеллер, это такая мощная железяка, метров десять длиной. Как она не раздвоила мою личность, одному богу известно. Подрабатывал я на стройке летом, во время студенческих каникул, геодезистом, так как кроме общежития студенческого другого дома у меня не было. Рядом бульдозерист площадку ровнял и чистил от металлолома, полёгшего здесь ещё со времён культа личности или волюнтаризма, на металле не написано, но уж точно, при Николашке такого не сварганили ещё. Проржавел он основательно и в землю закопался до незаметности и до неузнаваемости. Этот бульдозерист, то ли после стакана, то ли после семейных неурядиц, то ли после всеобщего катаклизма, ездил по поверхности стройплощадки яростно, будто шёл в атаку, разгонял свой бульдозеришко, словно на ралли в заезде участвовал. Гонял он его гонял и наступил гусеницей на этот искорёженный временем и обстоятельствами швеллер так, что тот поднял своё ржавое туловище в небо и… Я крикнул своему реечнику – «беги!» и рванул в сторону со скоростью спортсмена, принявшего допинг на старте. Этот швеллер падал быстрее, чем я бегаю, и вот мы лежим с ним на земле: я – с сотрясением мозга, он – с пониманием, что вольница кончилась и его ждёт ад в виде мартеновской печи.
Это самый яркий и самый последний пример философской мысли – случайность в море необходимости, и нехрен больше ломиться в открытую дверь. Случка – родная сестра случая и случайности. Она может быть счастливой и случайной, а может быть комической или трагической. Всё зависит от того, кто с кем случился, но всё в море необходимости, в рамках закономерности и пристойности. Я не беру во внимание сексуальных маньяков и насильников, которые исчерпали все необходимые доводы к сердцам и органам случайных избранниц. Притяжение полов, страсть или похоть, или любовь неземная, кому как повезёт и кто как воспитан. Можно случку назвать совокуплением, коитусом, трахом и даже любовью, но суть остаётся той же, если вы, тем более, не предохранялись. Может от этой случки СПИД или сифилис, или гусарский насморк родится, а может просто здоровый ребёнок, а может и то и другое. Но я здесь не про медицинские показатели, я про свой случай рассказываю.
Первый раз родился я в самый разгар войны, второй раз – сегодня. Мой героический бательник, или как его назвать, случник, приехал в мою деревню на недельку из действующей армии, сделал меня и опять на фронт, где и сгинул или слинял на другие случки, не знаю и врать не буду. Только это единственный след, который он оставил после себя в нашей деревне. Случайность, скажете – случайность, соглашусь я, но в каком море закономерностей. Мой гражданский отец героически сгинул на полях сражений или героически пропал без вести в других койках и при других обстоятельствах, за что я его не осуждаю, а наоборот признателен. И вечная ему память, надеюсь, что он был и остался безвестным героем, которому я обязан жизнью за его шалости или любовь неземную. Второе более правдоподобно. Человеку, как ни крути, через несколько дней под пули идти, а он, влекомый противоположным полом, дарит, походя, мне жизнь.… Видите, какой я злодей, может лучше бы он – двадцатилетний безусый мужчина – кувыркался по другим койкам и сеял великое, доброе и вечное, но для моего тщеславия лучше бы он пал смертью храбрых. Так считала и моя мама, и я ни разу её не переубеждал, это иногда делала соседка, но не со зла, а по глупости скорее или по доброте душевной. Но как бы там ни было, моя мама, когда мне исполнилось четырнадцать, отправилась на небеса искать своего возлюбленного, предоставив мне полную самостоятельность решать мою дальнейшую судьбу. Тогда её за меня взялись решать дяди и тёти, спихнули меня в детдом, а что им оставалось делать?.. Всё это из первой жизни. А вот из второй.
Очнулся я в больнице, гляжу – гипс белого халата, и очаровательное личико мне улыбается.
– Где я? – спрашиваю.
– Не в раю, это как пить дать, – отвечают с соседних коек и смотрят на меня хари совсем другой, не райской ориентации.
– Всё будет хорошо. Вам крупно повезло, вы отделались лёгким испугом. Не тошнит, голова не кружится? – говорит врач.
– Нет.… А где я? – тупо повторяю свой вопрос, вспоминая последнее место работы, покрытое чернозёмом, и памятуя, что на дворе было лето. Понял, что родился во второй раз.
Врач уходит с улыбочкой, будто это её, а не меня, ударила по голове железяка, бросая на ходу: – После обеда на рентген.
– Да ты не переживай, мы все здесь по одному делу. Травма черепа после алкогольного опьянения, – пояснил голос с соседней кровати.
– Не пил я, – устало произношу, поворачиваясь на другой бок. На меня глядят лица с фонарями под глазами, смотреть после темноты больно. – Я вообще не пью… – головы подымаются с подушек, чтобы рассмотреть меня получше, – …на работе, – заканчиваю я фразу и закрываю глаза.
Хохот, похожий на всхлипывание, булькает с соседней кровати:
– Мне больно смеяться, ты посмотри на свою харю.
Мне подносят зеркало. Киношного вида забулдыга, хорошо загримированный залихватской жизнью, смотрит незнакомо из фиолетовых глазниц.
– В голове звенит!
– Слева или справа? – спрашивает человек интеллигентского покроя, поправляя очки на носу.
– Это Николай Андреевич, он большой специалист по этому делу, светило, можно сказать, – подсказывают с койки, что у двери, и все поднимают головы и смотрят, то на него, то на меня, будто ждут приговора.
– Когда звенит справа, это по партийной линии – уклонист. Слева – это ходок на сторону.
– Вся голова гудит, – говорю я, – даже шея хрустит.
– Когда вся голова звенит, это серьёзно! Это от пустоты. Мыслей в голове нетути, – и он поправляет очки, которые от напряжения этой самой мысли всё время норовят прыгнуть на кончик носа.
– Мысль есть, – устало говорю я, – но одна и пламенная.
– Совершенно верно, коллега. Одна и пламенная вертится по черепной коробке, стукается о пустой сосуд и звенит, как пятикопеечная монета. И мысль очень простая. В твоём возрасте – симптоматично. Мысль называется: кого бы трахнуть. – Общий хохот снова сотрясает палату.
– Чего развеселились, болезные? – В палату, цепляясь за косяки бёдрами, улыбаясь переутомлённой от трудов, слабовыраженной улыбкой, входит нянечка со шваброй.
– Зина, утку любителю берёзового сока и нам всем тоже, мы щас уссымся со смеху, к нам язвенник-трезвенник затесался. Теперь полный комплект: в коридоре наркоман, в палате трезвенник. Под нами отделение девочек сифилитичек, сверху поносники, живём, братовья, по полной программе. Где бы достать для похмелья или опохмелки, кому как больше нравится. – И дружный хохот потряс палату, из чего я заключил – жить буду и пристально оглядел присутствующих. Они были на разные лица и даже не все с синяками и заплывшими от гематом глазами, вот один, широко их раскрыв, смотрит на мир протрезвевшим взглядом.
Я понимаю, что родился второй раз
Зинка, баба с необъятным задом и мутью в глазах, приносит утку и ставит мне под кровать.
– Зинок, будь другом, сходи бутылочку красненького принеси. Это всё, что мы собрали. На водку не хватило, а на бормотушку в самый раз. Мы в долгу не останемся, ты же знаешь. – Мужик гладит её нежно по крутому нижнему полушарию, и в глазах её, мутных доселе, появляется рассвет и даже какая-то миловидность в улыбке.
– Я из-за вас местом рискую.
– Да ты со своим местом нигде не пропадёшь, – и он хлопает легонько её по всему могутно выступающему месту. – Возьму тебя в натурщицы, будешь мне позировать. Я тебя в лучшем виде изображу.
– Голой, что ли? – и в глазах её видится бездна счастливого грехопадения.
– Может и обнажённой, может и в кисее, может в белом халате.
– Который на ней не сойдётся, верно, Игорь? – доносится с соседней кровати.
– Это мы посмотрим – в чём, а ты, Петруха, не влезай в разговор, молод ещё.
Зинка уходит, улыбаясь заговорщически: её – неотъемлемое приложение к уткам и тумбочкам, пропахшую всеми запахами больницы, с ещё не старым и даже очень симпатичным когда-то лицом – заметили по причине, не касающейся нужд больницы.
Я встаю и качающейся походкой, держась за кровати, иду в коридор, предварительно узнав курс на туалет. Прямо за дверью у открытого окна стоит кровать. Свежий воздух кружит мне голову, и я хватаюсь за спинку кровати, чтобы не упасть.
– Эскимос, будь другом, развяжи меня, – обращается ко мне парень с лихорадочными глазами. В туалет страсть как хочется.
– На обратном пути, – обиженный за эскимоса, говорю я и шаркаю в тапках к туалету. Голова идёт кругом, вот-вот грохнусь на пол.
– Эскимос, ты хреновый друг, – слышу рядом голос коридорного больного.
– Кто же тебя развязал? – спрашиваю я.
– Мир не без добрых людей, эскимос, заруби себе на носу.
– Уже зарубил, – отвечаю я и шаркаю из хлорированной душегубки в коридор к свежему воздуху. Там спасительный якорь спинки кровати наркомана. Стою подле открытого окна и дышу свежим воздухом. Я жив, я жив – радостно растекается блаженство по жилам. Возвращается наркоша и лезет на кровать с ногами, вероятно, чтобы закрыть окно. Не успеваю осознать его действия, как слышу шлепок, будто куль с картошкой упал на землю. Наркомана уже нет, он выпрыгнул в окно. Я кричу, зову слабым голосом на помощь, но меня никто не слышит. Откуда только берутся силы. Я выглядываю в окно и кричу:
– Ребята, там наркоман в окно выбросился, лежит на клумбе и не шевелится. Хорошо, этаж второй! – Дверь палаты приоткрывается, высовывается голова соседа по койке, совсем мальчика, лет восемнадцати. Ребята жмут на две кнопки звонка и выскакивают в коридор. Я обессилено сажусь на пустую кровать. Начинается суматоха. Врачи, сёстры и нянечки суетятся и через несколько минут приносят на носилках наркомана. Он без сознания. Вызывают скорую психиатрическую помощь и пытаются привести парня в чувство. Он открывает глаза.
– Кто его развязал? – спрашивает главврач.
– Эскимос, – шепчет бедняга и показывает на меня одними глазами, так как я всё ещё сижу на кончике кровати, придавленный собственной тяжестью и всем происшедшим одновременно.
– Я его не развязывал, – смотрю на главврача честно распахнутыми глазами.
– Всем идти по палатам, чего здесь собрались? Лечащий врач и дежурная сестра зайдите ко мне в кабинет. – Приходят хмурые ребята с носилками и больного уносят из помещения.
– Это не наш профиль, – говорит художник. – У нас алкаши, а наркоманы это вообще нонсенс. – Возвращается Зинка и таинственно отдаёт бутылку художнику. У неё такой вид, что, кажется, попроси он ещё бутылку за её счёт – и она расшибётся в лепёшку, перезаймёт трояк, унижаясь перед напарницей, принесёт не вино, а чистейшую водяру, единственное пойло среди уважающих себя хануриков. Она понимает, что всё, что художник наговорил, вполне может быть пустым трёпом страждущего выпивохи, которых она здесь перевидала великое множество. Узнав про случившееся, она сделала круглые глаза и, засуетившись, быстро удалилась, боясь напороться на неприятности.
О ней забыли в ту же минуту и протянули свои гранёненькие стаканы.
– Ты будешь? – я отрицательно мотнул головой. – Нам больше достанется. Васильичу наливать не будем – возраст не тот, ещё богу душу отдаст, – несмотря на категорический протест деда, заявил художник. – Нам такие художества на сегодня уже не нужны.
Коля, так соседа звали, засунул игрушечную клизму в стакан, заставив меня широко открыть глаза, и протянул её художнику.
– Нет, я традиционалист, это без меня, – сказал художник и, выпив свою долю, спрятал голову под одеяло.
– А закуску? – спросил Коля. Тот высунул голову и заел протянутыми таблетками димедрола.
– Ну, дай бог, не последняя, – сказал Коля и сделал себе клизму по всем правилам клистирной науки, закусил димедролом и лёг на боковую, оставив меня в шоке, а остальные уже вероятно знали про его художества.
– Авангардист, – сказал художник и захрапел через пару минут на своём ложе.
– Говнюки, – сказал Васильич, запивая таблетку водой. – Никакого уважения к старшим.
Водка тем временем, проделав кратчайший путь от кишечника до мозга, взыграла у молодого экспериментатора приступом белой горячки. Он шарахался от чертей, навалившихся на него скопом, отбивался подручными средствами: подушками и стаканами. Все повыскакивали из коек: и те, кто погрузился в нирвану пищеварения, и те, кто пребывал в унынии от сушняка в глотке, и повалили в коридор, боясь вторичных травм черепно-мозгового характера на фоне чужого алкогольного опьянения. Вскоре всё алкогольное отделение, во главе с руководством и санитарами, было в палате. Буяна привязали к кровати, вкололи укол. Художника увели делать пункцию спинного мозга.
– Допился браток, налил бы полдозы мне и, может, обошлось бы, жадность сгубила, – бормотал как молитву Васильич.
Экзекуция коснулась и Зинки. Её выгонять с работы не стали. Со сверхценным золотым фондом веника и тряпки так не поступают. Её просто опустили этажом ниже мыть пол у сифилитичек. Алкаши лежали на своих кроватях в состоянии лёгкой депрессии, взвинченные всем виденным и произошедшим. А в палату стали потоком приходить родственники Вована, моего соседа, ещё недавно лихо гонявшего нас и чертей одновременно. Молодые и не очень, мужчины и женщины, бабушки и дедушки и, казалось, несть им числа. Воспитывают и перевоспитывают, причитают и поучают.
– Картина Репина «Приплыли», живописец Вован со своим семейством после художественных этюдов на натуре, – с возмущением итожа завершение этого бедлама, произносит усталым басом после вечернего отдохновения от посетителей вернувшийся на место художник. – Богат ты на родственников. Ты их что, со всей страны собирал?
– Да нет, это только отец, мать и мои деды и бабки. И у них ещё отцы и матери живы, мои прадеды и прабабки.
– Силён ты, с такой родословной еще сто лет чертей гонять будешь.
– У семи нянек дитя без глазу, – сказал Васильич, не простивший однопалатникам их некорректное поведение.
– Васильич, это ты настучал? Из-за тебя Зинку от нас убрали? – подозрительно спросил Вован, снова увидев что-то чертенячье во всей этой истории.
– А ты, козявка, молчи, а то снова к кровати привяжут, – сказал Васильич и натянул на себя одеяло. – Век бы вас не видел.
– Спи, спи, а то мы к тебе сейчас всем гуртом заявимся в твоём лучшем сне, так что подгузники не забудь надеть, – не унимался Вован, с трудом отходящий от своих кошмаров.
Как геодезист, привыкший всё пересчитывать и перемеривать, я попытался сосчитать всех его родственников. Получилась чёртова дюжина. Хорошо, что они по сто лет не живут, представляю, что бы тогда было – человек тридцать и дюжина в инвалидных колясках и на носилках явились бы ублажать этого балбеса.
Наконец меня вспомнили. С работы пришёл инженер по технике безопасности и долго уговаривал меня не фиксировать несчастный случай. Что всё будет тип-топ, и мне оплатят бюллетень, хоть на месяц, хоть на два.
– А если не соглашусь?
– Тогда составим акт по всей форме, и ты будешь виноват во всём сам, каску на работе надо носить, я же тебя инструктировал, – и он показал мне журнал, где красовалась моя подпись.
– Скажи, а как я попал именно в эту больницу? Я ведь был абсолютно трезв.
– Ну, это ты у Григория Михайловича спроси.
Григорий Михайлович был начальником участка, на котором это со мной приключилось. Он всегда был чуточку подшофе, всегда в отличном настроении. Работу и дружбу с нужными людьми завязывал молниеносно. К нам в палату он уж точно не попадёт. «Надо уметь не только пить, но и закусывать», «в прорабы идут дураки, или жулики» – любил говаривать он. Он был точно не дурак, видать, перестраховался. И я представил, как он перед моим «хладным трупом» суёт червонец работнику скорой и говорит, куда меня отвезти. А может и ничего не суёт, а говорит: «зальют глаза, а потом лезут, куда не попадя» и, почесав на бешеной скорости по волосам мозговую извилину, усмехнётся с грустинкой, за которой весёлые чертики прячутся, и подмигнёт всезнающе. Кто будет разбираться в тонкостях? Вот и привезли сюда.
– Мужик, – раздаётся голос из койки, что у окна. – Ты дуру гонишь, парень и в рот не берёт. Не составишь акт, а парень ослепнет или паралич его разобьёт, или просто окосеет, как видишь. Тут и дураку ясно, он сейчас косой и контуженный. Так что, Витёк, меньше чем за бутылку водки не соглашайся.
– Какой – бутылку, тут ящиком не отделаешься! – оживляется другой.
– Приходи завтра, я завтра на свежую голову дам тебе ответ.
– Придумал, завтра, мне сегодня акт нужен, а точнее вчера, я вчерашнее число уже поставил, на всякий случай.
Я согласился, под общий ропот неодобрения, и он ушёл довольный. Ребята явно расстроились. Такой выпивон сорвался, а, возможно, у них шевельнулась жалость к товарищу по несчастью.
– Ну, мы от тебя такой лопоухости не ждали, – с горечью сказал бородатый больной, чья койка стояла у окна. Вид у него был учёного или журналиста. Лицо симпатичное, если бы не мешки под глазами. – Вот из-за того, что мы такие добренькие размазни, все беды. Ездят на нас все, кому не лень, а мы им только спинку подставляем. Садись, прокачу. Ах, у вас голова кружится, вы в автомобиле привыкли ездить? Повесь на спину объявление: «кто любит верховую езду?». Давай я на тебе буду ездить!
– Когда выздоровею, прокачу на трамвае за пять копеек, – устало отшутился я, чувствуя правоту его слов. Но тут в палату вошёл Максим Антонович, мой реечник, обязанный мне спасением. Ибо одна железяка на две головы одновременно не падает, у неё есть свой железный кодекс чести, если она не отвязная и за черепами по стройплощадке не бегает. Он принёс бутылку кефира, сушки и пару апельсинов. Я был тронут до слёз, и на этот миг во всей вселенной ближе человека у меня не было.
– Дед, – произнёс Игорь, – я тебе дам денег, сбегай за бутылкой. Один стакан в бутылке твой. – В глазах Максима Антоновича появился нездоровый блеск. Уговаривать его не было надобности.
– Тебя как зовут?
– Максим Антонович, но меня все зовут Максимыч.
– Это тебе больше подходит. Магазин за углом. Только будь аккуратнее, у нас нынче строго.
– Будь спокоен, – переходя на шепот, произнёс дед. – Я старый сепаратор.
– Конспиратор, ты хотел сказать.
– Во-во, я так и говорю.
– Ну, ты, дед, уморил, шустри быстрее, а то вот здесь все горит. – И Игорь приложил кулак к груди так убедительно, что Максимыч сразу же испарился из палаты, понимая больше, чем нужно, свой общественный долг. Через минуту он вернулся.
– Ты совсем меня старого заболтал, давай деньги-то.
– Деньги, батя, я совсем забыл, еще прошлый раз закончились. Ты в долг не дашь?
– Не могу, мне бабка только один рупь на обед дает.
– Эх ты, с тобой каши не сваришь.
Максим Антонович, ставший мне самым двоюродным дедом, ушёл, просидев у меня часа два и наведший на меня грустные мысли по поводу того, почему я оказался в таком месте, где меня по определению не должно было быть. Вероятно, если бы что-нибудь было со мной более серьёзное, то доказали бы они, что мало того, что я был без каски, так ещё под большим градусом. И когда он ушёл, то строки стиха, а стихами я грешил с детства, стали зарождаться сами. Я закрыл глаза и попытался отключиться, сделав вид, что сплю. Мысли скакали хаотично, переплетаясь с воспоминаниями…
Родных у меня нет совсем. Девушкой я пока не обзавёлся. Вгрызаясь в гранит науки, в борьбу за выживание, в восторге от столичной жизни, я испытывал трепет перед женским полом, как деревенский валенок, очутившийся среди новомодных московских штиблет. В институте к девушкам относился настороженно, особенно к тем, кто пытался меня затащить в койку. Один раз уже обжёгся, испытав чувство стыда и позора от фиаско, произошедшего по моей неопытности. Хотел даже всё бросить, вернуться в родной городишко, где течёт размеренная тихая жизнь, не идёт кругом голова от обилия людей и машин, но, вспомнив каких нечеловеческих усилий стоил мне приезд в Москву, поступление в институт, учёба, я нашёл в себе силы остаться, тем более, что возвращаться мне было некуда, собственного угла у меня не было. У себя на родине я работал на заводе токарем-универсалом два года и жил в комнатушке, замызганной до потери пульса. Потом положение устаканилось, но девушка уже, в перерыве между выяснениями койко-постельных отношений, переметнулась к более удачливому ветерану половецких сражений. Все студенты разъехались по родным и близким. Моим единственным домом была комната в общежитии института. Во время каникул я царствовал в ней один и был почти счастлив. Трое моих сотоварищей разбежались по разным краям страны отдыхать от гранитных утёсов науки, оставив меня блаженствовать. Я даже собирался привести новую подружку, с которой недавно познакомился, и голова моя шла кругом от предвкушения постельных сцен в собственной хате. Вот в таком состоянии я и угодил в больницу. И тут я вдруг с ужасом осознал, что в день получения травмы мы должны были встретиться с Настёной, таинственной незнакомкой из педвуза. Настроение моё сразу испортилось. Она жила под Москвой, и телефона у неё в квартире не было. Настя, наверно, получила мою открытку и безуспешно прождала меня у памятника Чайковскому возле Московской консерватории, куда я мечтал сводить мою меломанку. Мы оба любили музыку, как выяснилось при первом свидании, а теперь я её невольно подставил, и она встретилась не со мной, а с памятником, и я её больше не увижу.
Надо отдать должное швеллеру, он отрезвил меня окончательно. Я упал с небес на землю. Мне захотелось подвести итог своей жизни. Я вдруг понял, что эйфория кончается и что всё не так хорошо, как хотелось бы, Я вдруг отчётливо осознал, что сделал роковую ошибку, пойдя в первый подвернувшийся мне вуз, и что это не моё: слишком твёрд для моих зубов гранит этой науки. Я ведь гуманитарий по складу своего характера. Я всё переживаю и пережёвываю, я слишком сентиментален и влюбчив, я слишком эмоционален и люблю музыку и литературу, живопись и театр. А геодезия это кусок хлеба. Нужно ли из-за куска хлеба так бездарно распоряжаться своей жизнью?
А с другой стороны, может надо быть проще. Вот Гиви, дитя гор, весёлый и жизнерадостный, без особых претензий и комплексов, и девушки к нему тянутся, куда больше, чем ко мне. Не я учу его жизни, а он меня: «Ты возносишь их до небес, преклоняешься перед ними. А они любят сами преклоняться».
Он прав, он тысячу раз прав. Я возношу их, и, вознесённые мной, они смотрят на меня сверху вниз. Всему виной оторванность от жизни: литература, музыка, поэзия. Но с другой стороны – без всего этого опуститься до простых скотских, пусть даже и изящно обставленных, отношений. О господи, как найти ту золотую середину? Как быть с Настей? Может я её придумал от начала и до конца? Я даже подпрыгнул на койке от этой кошмарной мысли. Кровь хлынула мне в голову.
– Ты, что тоже чертей собрался ловить? – глядя на меня, спросил Игорь.
– Да нет, у меня всё гораздо хуже. По-моему, они пытаются поймать меня.
– Ну, а говоришь, что не пьёшь. Все вы так вначале говорите, – изображая из себя наивную девочку и даже приложив палец к губам, произнес он, уводя меня от серьёзных раздумий. Надо быть проще, решил я и уже всецело отдался воле стихосложения….
Лежу в палате номер двадцать два
с проломленной по пьянке головой.
И сослуживцы пичкают меня.
Из ложечки лекарством, не халвой.
В палате пять придурков и покой.
Резвятся на носах шальные мухи.
Вишневской мазью пахнет и мочой.
Живот к спине подводит с голодухи.
У трезвых есть свой ангел охранитель.
Для пьяни он – как местный вытрезвитель.
Но только здесь совсем наоборот.
Зинуля водку в подоле несёт.
Вина – в вине иль в доброте – вина.
Бутылку вмиг испили мы до дна.
И началось подобие запоя.
А пострадавших было сразу трое.
Один новатор жопой водку пил.
Потом в палате он чертей ловил.
К нему на помощь поспешил второй.
И вот чертей мы ловим всей толпой.
У них огромный в кадрах перевес,
У нас сноровка – и захвачен бес.
Он так кричал, что вся братва оглохла,
Сосед постель со страху намочил,
У главврача два кенаря подохло,
Двух алкашей потом дурдом лечил.
Ну и, конечно, Пашу Раппопорта,
Которого мы приняли за чёрта.
Выходит, нас по-пьяни «кинул» бес,
Но мы нашли в его штанах обрез.
Вернее он достал обрез для утки
Мы посчитали этот выпад жутким.
Лечился терапией и не зря.
Пластырь на шее, в скобочках ноздря.
Отделался Павлуша лишь испугом.
Впоследствии моим он станет другом.
А что касаемо обреза под трусами,
То он по вере, вы смекнули сами.
Короче, починили меня в больнице, месяц я отгулял, если так можно выразиться, на больничном. Самое смешное – я притащил в строительное управление сразу двоих работников. Первым пришёл Игорь. В управлении нужен был художник. Работа его состояла в написании всяческих транспарантов и плакатов по технике безопасности: типа «стой, кто идёт» или «не стой, а то убьёт». Он с радостью взялся за дело. Мой Максимыч ушёл в очередной отпуск. Вместо него стал работать Паша Раппопорт, которого я описал в своей балладе.
Паша Раппопорт был студент четвёртого курса МАДИ. За что его отчислили, я толком не понял, но мне нужен был работяга таскать рейку, и о лучшей кандидатуре я и мечтать не мог. Максимыч, как я называл своего деда, собирался уйти на пенсию по возрасту, да и нога у него была прострелена в годы войны, и он медленно ходил, подволакивая её, за что рабочие на стройке называли его шлёп-нога. У Паши тоже был недостаток – пятый пункт, но таскать рейку он мог хорошо и даже очень, так как геодезию он проходил и знал не только рейку, но и теодолит и нивелир, основные геодезические приборы. Что касается его травмы головы, полученной в соседнем с хоральной синагогой переулке, то это был, видимо, чей-то индивидуальный протест против израильской агрессии, мирового сионизма или иудейской веры – я не вдавался в подробности. Месяц мы отработали хорошо. А потом.… Когда Максимыч вышел из отпуска, его вызвал к себе начальник управления, от которого он вышел через пять минут, сияя от счастья. И сказал: тебя попросил зайти к себе начальник. Начальник сидел за столом важный и сосредоточенный, голова как всегда наклонена набок, за что работяги втихаря и за глаза называли его пианистом.
– Садись, – устало сказал он, поднимая голову от бумаг. – Скажи, ты кого привёл к нам на работу?
– Кого? – переспросил я тупо, честно забыв, кого я привёл. Он долго изучал машинописную страницу и сказал: – Ага. Раппопорта Павла Самуиловича. Так?
– Наверно. Я не знал, что он Самуилович.
– Да не в этом дело, что он Самуилович, мы с тобой цивилизованные люди. Ты привёл к нам изменника родины.
– Как? – опешил я.
– Очень просто, его отчислили из института за то, что он собрался уезжать в Израиль. Ты знал это?
– Нет, – честно признался я.
– Тогда пойди и скажи, что он уволен, так как не прошёл испытательный срок. Тебе как геодезисту должно быть известно, что у нас бывают секретные чертежи с секретными кабелями и трубопроводами, и мы не можем допустить его к этой работе.
– Но я ему в руки не даю чертежей, он только рейку таскает.
– Ты хочешь неприятностей для себя?
– Нет, – я честно не хотел для себя неприятностей.
– Пойдёшь и объяснишь, что мы на работу граждан Израиля пока не принимаем, всё понятно?
– Да.
Сгорая от смущения, я передал Паше решение начальника. Думал он начнёт негодовать, но он извинился передо мной, за то, что подставил меня, не сообщив о подаче документов в Израиль.
– Теперь ты знаешь обо мне всё, – сказал он. – А мне нужна работа, если что-нибудь подвернется, позвони мне по этому телефону, – и он протянул мне бумажку с номером.
– Конечно, – сказал я, пряча бумажку в блокнот. – Обязательно позвоню.
И мы расстались. Максимыч нахлобучил на плечо рейку и штатив, я взял теодолит. Мы направились на объект в Митино, где строился мост в Крылатское. Заметив нас, травившие баланду работяги, оживились, поприветствовали нас и попросили дать отметки под полотно дороги. Отставив теодолит на штативе в сторону, я поставил нивелир на второй штатив и стал давать отметки. Максимыч работал после отпуска с огоньком и – когда я спросил, не собирается ли он на пенсию, – он сказал:
– Я сегодня получил десять рублей прибавки к жалованию, так что имей в виду. Когда будешь писать наряды, не забудь про это.
– А что ж ты сразу-то не сказал?
– Так при Паше не хотел, а то ещё подумает, что я его подсидел, неудобно как-то получилось.
– Да ты не переживай, его совсем по другой статье уволили. Он рейку не по-нашему держал.
– Рейку держать это целая наука, – важно произнёс дед. – По уровню надо не забывать её ставить, чтобы ровно стояла, ни вправо, ни влево, ни вперед, ни назад не отклонялась.
– Правильно, вот и держи так.
– Есть так держать! – И мой дед быстрым шагом заковылял на точки с рейкой и кувалдой, забивал штыри под отметки, и делал он это мастерски. Пока я давал отметки, ко мне подскочил молодой рабочий с озорным блеском в глазах.
– Витя, дай на минутку твой «хитрый глаз» посмотреть. – Так рабочие называли теодолит.
– Это ведь не игрушка.
– Да, я знаю. Я на заочном в техникуме учусь. Мне интересно посмотреть немного.
– Ну, возьми, только не сломай ничего.
– Ну, как можно, мы народ грамотный, знаем, что к чему.
– А почему ты теодолит называешь хитрым глазом? – спросил я.
– Так там люди вверх ногами ходят. – Он отошёл с теодолитом к соседним кустикам и установил его там. – Ты, думаешь, они теодолит называют хитрым глазом, это они тебя так называют.
– Почему? – удивлённо спросил я.
– Почём мне знать. Может потому, что ты в трубу всё время смотришь.
Пока мы с Максимычем давали отметки, у теодолита выстроилась целая очередь. Был уже обеденный перерыв, и Максимыч стал убеждать, что и нам не мешало бы пообедать. Я любил работать во время обеда, пока ни техника, ни люди не мельтешат перед глазами и в трубе. Но Максимыч был упёртый мужик и забить в обеденный перерыв козла считал делом доблести и чести. Я сдался и пошёл забирать теодолит, так как возле него уже шли бои местного значения. Очередь работала плечами, и каждый норовил протиснуться к трубе и, глянув в её глаз, отходил с блаженной улыбочкой.
– Вы что все в техникуме учитесь? – поинтересовался я.
– Почему – в техникуме, есть и в институтах многие. – Я с восторгом глядел на их бешеную любовь к технике.
– Все уже посмотрели, можно убирать? – спросил я. Но тут и Максим мой потянулся к трубе, чего раньше за ним я не замечал, и точно с такой же улыбочкой нехотя отошёл от трубы.
– Да что с вами приключилось со всеми? – спросил я в недоумении.
– А ты посмотри сам в трубу, – предложил он. Я глянул в трубу. В перекрестии нитей на другом берегу Москва–реки вместо привычной рейки я увидел молодую пару, занимающуюся любовью в редких кустиках среди грядок сельдерея.
– Приходи к нам почаще, хитрый глаз, здесь и не такое увидишь, – сказал мне студент заочник из строительного техникума.
– Так ты «в этом» техникуме учишься? – насмешливо спросил я.
– Да нет, я в натуре на первом курсе техникума заочно учусь, – сказал он, садясь рядом на табуретке, и вскоре они вчетвером забивали козла за колченогим, всех цветов и оттенков столом, и Максим громогласно прокричал: – «Рыба!»
После обеда мы направились с ним искать знаки, чтобы проложить ход для строительства водостока вдоль будущей трассы, и тут мне на миг показалось, что началась третья мировая война. Невидимый полк или дивизия вертолётов или самолетов приближались к Москве. Максимыч по старой армейской привычке крикнул: «Ложись!» – и мы зарылись носами в грядках укропа. Шум моторов надвигался все ближе, и они уже угрожающе ревели над головами, но стальных птиц в воздухе по-прежнему не было видно. И тут он толкнул меня в бок и произнес: «Гляди!». Я поднял голову и увидел, что метрах в двадцати от нас стрела автомобильного крана прилипла к высоковольтному проводу, протянутому на старых деревянных опорах, невесть как здесь сохранившихся.
И там, где стрела крана соприкасалась с проводом, по проводу катились гигантские ярко-оранжевые диски солнц, одно другое, третье, шипя и грохоча, голубями змейками, танцующими на пограничной зоне. Крановщик сидел в кране и пытался оторвать стрелу от проводов, но словно гигантский магнит не давал ему это сделать, и стрела, словно волшебная палочка, вырывала из высоковольтного провода шаровые молнии. После того как все погасло, видимо, сработала релейная защита, показалось, что темень обрушилась на еще недавно залитые солнцем окрестности.
– Уф, я думал, снова война началась, – промолвил Максимыч.
Я почему-то вспомнил, как уходил от нас Паша, и сказал:
– А я тебе чуть было не поверил, подумал, что случилась израильская агрессия, но уже против нас.
Крановщик спрыгнул на землю и делово вытер промасленные руки тряпкой. Мы бросились к нему, казалось, он должен был обуглиться в насыщенном зарядами воздухе, но он был живой и невредимый, а к нам на огромной скорости по бездорожью уже летел уазик. Из него высыпали разъяренные начальники с какого-то военного завода, который по вине крановщика был обесточен. Мы пошли мимо и занялись своим делом.
На другой день я встретил в конторе Игоря, он уже рисовал по указке инженера по технике безопасности какие-то таблицы. Игорь приветствовал меня как старого друга.
– Я говорил, что ты ещё повоюешь.
– Мало того, я гляжу, ты время в больнице зря не терял, – сказал мне инженер по ТБ, – всю больничную палату к нам на стройку привёл.
– Ну не всю, положим, а двух человек, одного уже уволили. Зато этот стоит двоих, – разглядывая, как он лихо работает пером и кистью, сказал я. – Где ты ещё такого найдёшь? Никакой благодарности.
– Будет тебе благодарность, скажу по секрету, тебе премию выписали за ударный труд.
– За меньший удар маленькой железкой по голове Марья Степановна, бригадир, заслуженный строитель, не имея должного образования, получила повышение по службе и стала мастером. Я же, как был на должности мастера, так на ней и остался.
– Хорошо, что остался, а то, как пить дать, мог вылететь с работы. Специальность у тебя очень дефицитная, а, главное, ты не пьёшь, что, согласись, в твоем деле явление редкое. Так что я за тебя похлопотал.
– Ты же говорил, что я пьяным был.
– Это не я, положим, говорил, а начальник участка, – ответил он, даже не заметив, что нанес мне душевную травму, тоже, можно сказать, на производстве. Я сделал вид, что этой травмы не получал. Он отозвал меня в сторону и зашипел: – Что ты приводишь к нам сирых и убогих?
– Чем это он сир и убог? – возмутился я.
– Да он же алкаш последний, это невооруженным глазом видно, нашел, откуда приводить людей. Что тебе это, отстойник?
– Я тебе такого художника привел, какого у тебя больше никогда в жизни не будет, смотри как он быстро и красиво рисует. А травму здесь разве что от перышка получить можно, так что не боись.
– Мы ещё с ним наплачемся, – прозорливо сказал инженер по ТБ и как в воду смотрел. Осенью художника уволили за его художества. Он написал на транспаранте к очередному ноябрьскому празднику вместо: «славная годовщина октября» – «славная гадовщина октября». Хорошо, что в строительном управлении тоже есть грамотные люди. Транспарант выловили уже на улице, когда он горделиво был развёрнут во всю мощь своего полотнища. Политического резонанса это дело не получило, просто у Игоря бывали сильные запои, а это у нас в стране не каралось. Выразить своё соболезнование однопалатнику, я явился лично к нему домой.
Меня потрясла галерея портретов алкашей у него дома. Какие колоритные фигуры, какие типажи, смех, испуг, удивление, восторг.
– Ба, да здесь все знакомые лица, – воскликнул я удивлённо. – А это Зинка! Потрясающе феерическая женщина! Ну, ты и талант.
Зинка, как огромная бутыль, зависла над больничной палатой, с тряпкой в одной руке, с шваброй в другой, и груди ее в форме бутылок свесились вниз, и к ним припали, как Ром и Ромул к сосцам волчицы, два болявых безумца, и глаз одного коричневый и другого чёрный, выпученный от сивушного охмурения, – обалдело глядели в безжизненное пространство.
– Да тебя здесь не хватает. Будешь мне позировать?
– Что прямо сейчас? Или после возлияния? – спросил я.
– Ты же не пьёшь.
– Вообще-то да.
– Ну, тогда прямо сейчас и поехали.
Он долго колдовал, делал наброски, эскизы. Мне не очень понравился мой портрет, какой-то обыденный, скучный, я бы сказал.
– Не тот градус. Приходи в другой раз, я ещё буду над ним работать.
Я несколько раз заглядывал к нему. Мой портрет ожил, но висел особняком, наверно я не фотогеничен, безликое существо. Через пару недель я увидел портрет Васильича уже в фиолетовой рамке.
– Три месяца, как помер. Хороший мужик был. Давай помянем. – Мы выпили по маленькой, поговорили за жизнь. – Жора завязал. Сейчас учится в машиностроительном техникуме. Николай месяц назад заглядывал, упились мы с ним до одури.
– Ты такой талант губишь. Поехали со мной в экспедицию, там физическая работа, почти сухой закон. Спасёшься, нам как раз люди нужны, я на дипломную практику еду.
– Я бы с удовольствием, но заказ у меня срочный. В другой раз, когда почувствую, что хана, поеду, обязательно.
– Другого раза может не быть.
– Значит не судьба, – сказал он, навешивая холст на подрамник.
Через год примерно у меня произошло ЧП. Работали мы с Максимом тогда в Химках-Ховрино, заключали в коллектор, а попросту в большую трубу, речку Лихоборку. Был март. Речка разлилась, затопила все окрест, а тут ударил мороз и образовался каток. Мальчишки на нем гоняли клюшками мячик. А мы мерзли с Максимычем, как суслики, и он бурчал: «на марток не хватает порток». И прикладывался к бутылочке для сугрева, предлагал и мне, но я отказывался. Спешил быстрее закончить работу. На участке, где вырыта уже была траншея, обнаружилась канализационная труба, неправильно указанная в чертежах и мешавшая нашему коллектору. Мы с Максимычем, вернее он, открыл два люка, чтобы установить точные отметки этой трубы и передать проектировщикам для принятия решения. Колодцы были глубокие, и, чтобы замерить правильные отметки, мы дали время для проветривания, а сами пошли по трассе прокладывать нивелирный ход для дальнейшей работы. Настроение было отличное, к тому времени у меня был бурный роман с Мариной, она оказалась мировой девушкой, к тому же музыкантом. Мы часто бегали с ней на концерты в консерваторию. Меня потрясало то, как она слушает музыку. Последний раз оркестром дирижировал итальянский дирижёр Карло Цекки. Она была от него без ума, я был без ума от нее. Так и стояла у меня перед глазами эта картина: звучит симфония Моцарта ре мажор, Карло Цекки уже не молодой, но очень элегантный, парит над оркестром, элегантнейшим образом колдуя дирижёрской палочкой. Я вдвойне в восторге потому, что вижу боковым зрением, как Марина заколдованно смотрит и живет в такт музыке, и я уже на природе снова и снова переживаю эту сцену, и Музыка симфонии, Юпитер и маленькая вечерняя серенада Моцарта согревают меня хлеще алкоголя на этом пронзительном ветру. А Максимыч, пожилой человек, трусит с рейкой по колдобинам, напоминая мне, что уже все давно ушли домой и его уже заждалась старуха. А я говорю: « Максим, дорогой, не могу я на полпути бросить работу, еще полчасика, и мы тоже поедем домой. Только проверим эти два колодца и все.
– Хлебни глоточек, а то твоя краля сбежит, у тебя нос краснючий, как на пожаре. Это водочка, моя старуха туда лимонных корочек побросала, тебе понравится.
– Не могу я сегодня пить.
– Жениться, что ли, собрался, вырядился, как на свадьбу.
– Нет, какой там жениться. На концерт иду.
– Смотри, эти концерты тебя до добра не доведут.
– Это почему же?
– Я, чай, не слепой. Ты никогда так не выряжался. И глоток сделать боишься, хоть и колотун страшный, ты весь посинел до невозможностей. Вид у тебя ошалелый, отмороженный. Я, когда первый раз женился, так же выглядел. Вот чего тебе скажу: женись один раз. Я имею четвертую жену.
– Ну, ты, Максимыч, даешь. Никогда бы не подумал, что ты такой бабник.
– Рыба, сам знаешь, чего ищет. Только в темном омуте чертовки водятся.
– Чего так? Старуха-то тебя водочкой балует, а ты все недоволен.
– Водочкой, положим, я сам промышляю. Твоя на пианинах играет, правильно?
– Ну, положим.
– А моя на пиле, вжик, вжик. Я тебе так доложу. Каждая последующая хуже предыдущей, и это не один я заметил. Так что не прогадай.
– С чего ты взял, что я жениться собрался?
– Чай, не дурак. Это и невооруженным глазом видно.
– Да что тебе видно вооруженным глазом я в Крылатском посмотрел. – Максим засмеялся. И как бы пропуская мою шутку мимо ушей, продолжил: – Тебе бы что-нибудь попроще надо взять. На пианино, да семья такая, Съедят они тебя и кости выплюнут. Ты прости меня старика, что я так. Выпил я малость. А парень ты хороший и из себя видный, не наделай глупостей. – Так за этим трепом мы возвращались к нашим колодцам.
Когда мы подошли к колодцу, там уже была ватага мальчишек лет десяти-двенадцати.
– Дяденьки, мы уронили мячик в колодец.
– Ну и черт с ним, – говорит Максимыч.
– Да, но туда спустился один наш, Витька, а за ним второй, и не вылезают и не откликаются.
– Что! Максим срочно нужно веревку, я сейчас спущусь.
– У нас есть шарфы, годится?
– Давайте сюда все шарфы, ремни, быстрее. – Они принесли шерстяные шарфы, мы связали веревку, глубина была чуть больше трех метров. Рейка трехметровая до лотка не доставала. Я стал обвязывать себя этой веревкой.
– Дай сюда. Ты одет не для колодца, да и мне тебя не вытащить в случае чего, давай я полезу.
– Ребята бегом , намочите платок в проруби, – и я протянул им носовой платок. Потом, подышав на него, сунул старику в руку. – Дыши через него, на всякий случай.
– Не учи ученого, – буркнул Максим, быстро спустился в колодец и крикнул: «Подымай скорее!». Я с помощью ребят извлек одного, потом другого. Они были без сознания. Отравились метаном.
– Кто-нибудь, бегите в прорабскую, там есть телефон и сторож, быстрее скорую! Максим, ты как, держи веревку! Максим! – Тишина. Я вытащил веревку и, не привязав ее, бросился вниз, затаив дыхание. Максим был в полубессознательном состоянии. Хорошо, веревка была привязана к верху стальной лестницы, которой был оборудован колодец.
– Бросайте быстрее вниз веревку! – Ребята бросили конец, и я, обвязав Максима, попытался тащить его вверх, сам забравшись на пару ступеней выше. Чувствовал, что сейчас сам потеряю сознание, в глазах поплыло, и тошнота подкатилась к горлу, дышать было невозможно. Собрав все силы, выбрался наружу, держа шарф в руках. Наверху уже был сторож. Совместно мы вытащили Максима наверх и положили его на куртку сторожа. Он был в сознании.
– Сердце прихватило, – сказал он, тяжело дыша и держась рукой за грудь. На лице его блуждала грустная, беспомощная улыбка. Это сразило меня окончательно.
– Потерпи, сейчас будет скорая.
Ребята на свежем воздухе пришли в себя, и товарищи увели их домой. А Максим совсем посерел лицом, и я делал ему массаж сердца рукой. Он меня все успокаивал, говорил: «Ничего, ничего».
– Да ты лежи тихо, сейчас скорая должна быть.
– А вы что стоите? – зло обратился я к двум пацанам, понуро переминавшимся с ноги на ногу.
– Мы шарфы не можем развязать, зубы не берут.
Я достал перочинный нож и отрезал два наших шарфа, Максима и мой. Ребята ушли. Я подсунул шарфы под голову старику, чтобы ему было удобнее лежать. Кожа его лица отдавала в желтизну, и на ней отчетливо проступала щетина осеннего заброшенного поля. Мне стало до боли тоскливо. Я боялся, что старик простудится на холодной земле, а тащить его в бытовку не было никаких сил.
Ветер нес по полю льда письмо для Марины, где я писал, что люблю ее больше жизни. Оно, как убегающий заяц, летело от меня прочь, задерживаясь на мгновение подле какого-нибудь выступа, и снова продолжало бег, словно познав мое смятение. «Каким образом оно оказалось на просторах ледяного поля?», подумал я и сам себе ответил: «видимо выронил из кармана, когда доставал перочинный нож». Но все это уже не имело никакого значения.
Скорая приехала часа через два. Максим лежал тихо. Я думал, он в забытьи. Краснощекий мужик со скорой пощупал пульс, прислонился ухом, посмотрел зрачки.
– Готов. У вас есть телефон, нужно вызывать труповозку, впрочем, какой здесь телефон.
– Телефон в бытовке , – сказал сторож.
– Как труповозку, он только что говорил. Давай его быстрее в машину. – Я схватил врача за грудки. – Быстрее в больницу, иначе я за себя не ручаюсь, два часа ехали, гады.
– Давай в машину, – сказал врач, и Максима отвезли в ближайшую больницу, где и констатировали смерть. Сердце, видать, не выдержало.
– Я же говорил, а ты не верил, – звучало у меня в ушах как смертный приговор.
– О господи! – только и смог произнести я.
На свидание я не попал, забыл о нем напрочь. Да и если бы захотел пойти, то видок у меня был непотребный. Брюки в ржавчине от люка с трудом отстирал дома.
На работе я написал докладную о случившемся на имя начальника. Он прочитал и отложил в сторону.
– Ты понимаешь, что тебе светит срок? За нарушение правил техники безопасности. – Я понимал.
– Ты кому-нибудь говорил обо всём, что произошло?
– Нет.
– Я советую тебе говорить, что у него просто отказало сердце. Ведь так оно и было?
– Нет. Я думаю, что, если бы не этот случай, Максим Антонович жил бы и жил.
– А как же ребята, которые пострадали? Они ушли своими ногами?
– Да, им помогли товарищи.
– Короче, думай. Я пока ход твоему заявлению не дам, но завтра я вынужден буду издать приказ и дать ему ход, так что у тебя есть время до завтра. Тут лежит твоё заявление на комнату. Думаю, что года через два ты можешь на нее рассчитывать. Все начальники участков отзываются о тебе хорошо. Думаю, мы все уладим. Нам нужен хороший геодезист. Давай.
Он протянул мне свою жесткую, безразличную ладонь. Я пожал ее и вышел с тоскливым чувством полнейшей безысходности.
Ночь я провёл без сна. Страх потерять свободу мешался с жалостью к Максиму, и предательская мысль, что он умер от старости и выпитого, как слабая зубная боль, становилась все назойливее и сильнее. С работы я отпросился и поехал по адресу к вдове покойного.
Вид почерневшей от горя старушки сделал меня более решительным, и я рассказал ей всю правду.
– Как же так! Он мне о вас столько хорошего рассказывал. Зачем вы заставили лезть старика в колодец?
– Это была его работа. Мы специально открыли колодцы заранее, чтобы они проветрились. Кто же знал, что ребята туда свалятся? Я понимаю, что должен был лезть сам, но так сложились обстоятельства. Я растерялся. Я буду отвечать, как положено. До свидания. Простите, если можете. Хотя я понимаю, что такое простить нельзя.
Вернувшись на работу, я сказал, что беру ответственность на себя. Начальник отпустил меня домой, чтобы я проспался. Лица на мне, видимо, не было. Он просил, нет, требовал, чтобы я всё взвесил. Речь идет не только обо мне, но и о ЧП на весь главк. Я стоял на своём и твердил о своей вине.
– Не будь таким мямлей. Умер Максим, ну и хрен с ним. Мёртвого не вернешь. Надо думать о живых.
Я стоял перед ним, как солдат навытяжку, и думал о жене покойного, о самом Максиме, и талдычил своё. Начальник понял, что со мной каши не сваришь.
О Марине я вспомнил после похорон. Вернее, я помнил о ней все время и даже хотел расстаться, решив, что эта девушка не для меня. Но какая-то сила удерживала меня, мне хотелось снова и снова целовать ее губы, смотреть в ее глаза, слышать ее голос, размышлять над сказанным ею. Она заполонила мои мысли целиком и полностью. Я не решился ей позвонить, ибо мое исчезновение объяснить по телефону не смог бы. Поэтому я терпеливо ждал с букетом, купленным там же, у памятника Чайковскому, конца занятий и начала концерта, но ее не было. Так я ходил три вечера подряд безрезультатно, с одним и тем же букетом непонятных цветов, и каждый раз ставил их в банку с водой, на которую, впрочем, они никак не реагировали. Она пришла на четвертый вечер, и я выступил из тени навстречу ей. Она отшатнулась от меня, как от привидения, но цветы приняла, и я долго оправдывался перед ней за свое отсутствие. Узнав, что четвертый вечер я хожу к консерватории, чтобы встретиться с ней, она оттаяла и даже улыбнулась.
– Я решила, что тебе не нравится, как я целуюсь, – на что я ответил, что ничего лучшего я еще не испытывал, и, сняв с ее руки перчатку, стал целовать ее длинные вздрагивающие пальчики по очереди.
– Не подлизывайся, я на тебя очень сердита. – Я смотрел на ее дивные глаза и вдруг увидел темные круги под ними.
– Я не подлизываюсь, я лижу их, как пес, невольно нашкодивший, своей хозяйке.
– А вы опасный человек, – вдруг перейдя на вы, заявила она. – Теперь я понимаю, почему вы исчезли, вы отъявленный сердцеед. Сознавайтесь! – Мне не в чем было сознаваться, я молчал, раздумывая, говорить ей или не говорить о случившемся. Расценив мое молчание как подтверждение своих мыслей, она вдруг сказала,
– А я чуть замуж за эти дни не вышла.
– За кого?
– Какая теперь разница?
– Как? – воскликнул я, теряя асфальт под ногами.
– Я примерно так же воскликнула, когда мой старинный знакомый сделал мне предложение.
– И вы отказали!? – с робостью и надеждой произнес я, не заметив, как перешел на ее поведенческий тип обращения.
– Нет, я сказала, что подумаю. Это было так неожиданно.
– Он красивый, умный, благородный?
– Даже очень. Кандидат физико-математических наук, между прочим.
– Поздравляю, я рад за вас, привет вашему кандидату.
– Стойте! Вы обиделись. Ведь это не я ему сделала предложение, а он мне.
– Что ж, это блестящая партия. Мне до него, как до луны.
– Ну почему же, вы во многом превосходите его. К тому же вы не делали мне предложения.
– Он урод? Хромой, косой и шепелявый?
– Он вполне нормальный человек. Вы что считаете, что я большего не достойна?
– Я считаю, что вы достойны самого лучшего на всей земле, во всем мире. – Она с любопытством глянула на меня.
– Я говорила и еще раз повторюсь: вы очень опасный человек. Я все больше склоняюсь к браку с Матвеем. Что-то кругом творится невообразимое. Хотя в пороке есть своя притягательность, но всему должна быть мера. Вы как Ричард третий.
– Я? Если бы вы знали, что произошло, вы бы изменили обо мне своё мнение. Но, к сожалению, я не могу рассказать вам всю правду.
– А вы попробуйте. Все равно вам терять уже нечего.
– Хорошо, я убил человека. Вас это устраивает?
– Худшей глупости вы не могли придумать?
– Не мог, – и я, прижавшись к ее ладони, как щенок к ноге хозяйки, затрясся всем телом, будто ища спасение в ее ладони.
– Да у вас все лицо горит. Вы больны, у вас температура высокая. – И она приложила прохладную руку к моему горячему, как уголь, лбу.
– Вам надо пойти домой, лечь в кровать и успокоиться, хоть немного. Хотите, я вас провожу?
– Пожалуйста. Не оставляйте меня одного.
– Что вы! Вы мне казались таким сильным человеком. Не разочаровывайте меня, прошу вас.
– Хорошо. Я постараюсь взять себя в руки. – Долгое молчание воцарилось, только снег удручающе скрипел под ногами.
– А теперь рассказывайте все по порядку. Вы меня заинтриговали, как в прошлый раз, когда оставили на целых восемь дней. Это чтобы я дозрела, чтобы страдала?
– Вы страдали! Простите меня.
– С чего вы взяли, что я страдала? Мне просто было неприятно. Со мной еще никогда так по-хамски не поступали.
– Простите, если можете. Я сам казню себя за это. Но то, что произошло, это чистой воды правда, хотя мне самому порой не верится. – Я рассказал, что со мной приключилось, к тому моменту мы добрались на троллейбусе до моего общежития.
– Можно я зайду погреться?
– Конечно, можно и даже нужно, я напою вас чаем, вы вся дрожите от холода.
– Это скорее от всего вами рассказанного. Только я не вижу вашей вины в происшедшем. Вы много на себя берете. Я только еще больше проникаюсь к вам симпатией. И ругаю себя за то, какой дурой я себя выставила. Простите, если можете.
– Может, перейдем снова на ты?
– Конечно, – сказала она, и глаза ее погрузились в море соленых слез всемирного океана, потемневшего от грозы.
– Мне больше нравится, когда вы улыбаетесь. – И я поцеловал ее. Она сопротивлялась робко, и вскоре мы целовались с ней, забыв обо всем. Это была сумасшедшая ночь любви и безумства. Я на всю ночь забыл, что я преступник. Я был самый счастливый человек на свете. Она улыбалась, целовала меня и говорила, что пойдет за мной хоть на край света, как жена декабриста, что она будет ждать меня. Пусть даже до самой старости.
– А как же Матвейка? – спросил я.
– Не называй его так, он действительно очень хороший человек, но сердцу не прикажешь.
– Я честно скажу тебе, что вряд ли я когда-нибудь стану кандидатом каких-нибудь наук.
– Станешь, непременно станешь. У тебя такой умный вид.
– Это обманчиво.
– Да, по части обмана ты большой специалист. Но я буду тебя воспитывать. И не будь таким мрачным, не отнимай у меня солнца, я его так люблю.
– Погоди, почему у меня такие синие руки? О, и у тебя такие же.
– Что, у тебя в кровати чернила разлиты? Ты спишь в чернильнице?
– Странно, никогда раньше за собой этого не замечал. Может, это наши слезы?
– Я догадываюсь, откуда они. – Марина подошла к букету, поставленному в банку, и долго разглядывала его. – Ты знаешь, что за букет ты мне подарил?
– Понятия не имею. Я купил его перед концертом, у какой-то бабульки, прямо перед концертом.
– А ты присмотрись повнимательнее. – Я глянул пристально на букет и увидел, что это старый веник из проса, густо накрашенный чернилами. Настроение разделилось пополам, от смеха и грусти одновременно.
Моя безумная юность раскололась на две части: любовь и угрызения совести. Меня вылечила любовь, за что я ей навеки признателен.
Меня таскали долго к следователю, крутили дело и так и этак, но потом закрыли за недоказанностью обстоятельств смерти потерпевшего.
Но я стал плохо спать, мучился, особенно по ночам. Включал пластинку с «Реквиемом» Моцарта, ходил из угла в угол, слушал «Кyriе еleison», «Тubа мiruм», «Lакriмоsа», «Cruzifixus», «Аgnus Dеi». Музыка скребла по душе, сводила с ума. Я жил в ней, как в кошмарном действе, мне виделись бездыханные мальчики и поверженный старик. Я подарил пластинки Марине, чтобы избавиться от этого кошмара, но музыка преследовала меня повсюду.
– Жить в музыке, это удел профессионалов. Дилетант должен любить все понемногу.
– И тебя тоже?
– Нет, меня нужно любить, просто любить, но не сходить с ума. – Она вернула меня к жизни, я оттаял. Написал Марине письмо, где я известил ее о том, что это было последнее наше свидание, и что я ей ничего не могу предложить кроме двухместной брезентовой палатки в любой точке Советского Союза, где она пожелает, и просил прощения, за то, что не могу предложить ничего большего.
Раз в год ходил на кладбище к деду. Хотелось хоть как-то загладить свою вину. И случай мне представился, года через два.
Прочитал статейку в газете о выставке на Кузнецком мосту и решил сходить. Каково же было моё удивление, когда я обнаружил там знакомые картины и самого автора. К счастью своего портрета там не обнаружил, но его «алкаши» обратили на себя внимание. Игорь обрадовался. Выглядел плохо, спросил, что долго не появлялся.
– Дела меня закрутили, институт кончил, семьёй обзавёлся.
– Как тебе выставка?
– Рад за тебя, ты процветаешь.
– Ерунда всё это. Помнишь, ты мне когда-то предлагал в экспедицию поехать.
– Помню.
– Так вот я сейчас созрел и, хуже того, уже на грани.
– Хорошо я сейчас это могу устроить, то есть не прямо сейчас, а в начале мая. Могу взять тебя в экспедицию на Чукотку. Где пить просто нечего, да и некогда.
– Если ты такой щедрый, то и ребят, может, возьмёшь. А то ненароком ещё кого-нибудь в рамку заключать придётся, – и он кивнул на один из портретов.
– Вижу, – сказал я, – жаль мужика.
– Сгорел, можно сказать, на работе,
– Хорошо, я попробую. Кто ещё?
– Да те же Вован, Николай, и Пётр. Помнишь их? Вот их образы рядом красуются.
– Хорошо я позвоню тебе. Хочешь на прощание притчу?
– Валяй.
– Судьба стучит в дверь. Хозяин спрашивает. – «Кто там?». «Это я, твоя судьба». «Пошла к чёрту». Судьба понуро уходит со словами: «Значит, не судьба». Будь здоров.
– Если ты моя судьба, то не унывай, главное мыслить трезво, а не пить трезво
Дине Михеевой посвящаю.