Лист бумаги, примерно как из школьной тетрадки, но без клеток и линеек. Он исписан с обеих сторон химическим карандашом. Бумага пожелтела и обветшала со временем, обтрепалась на краях и протёрлась на сгибах, но написанное можно прочитать. Лишь несколько строк тщательно заштрихованы. Впрочем, буквы проглядывают сквозь карандашную штриховку, и при желании можно разобрать слова. Когда-то этот листок был сложен, помещён в конверт и отправлен по почте. Когда это было, мне трудно сказать точно – в письме нет даты, а конверта я никогда не видел. Могу предположить, что это был тридцать девятый год. Но мне известно главное – я знаю, кто автор письма и кому оно адресовано. Написала его женщина по имени Аполлинария Кузьминична своей дочери Зое. Дочь молода, ей двадцать пять, она недавно вышла замуж. И мать обращается в письме к ней и своему зятю Николаю:
«Здравствуйте, милые мои родные Зоя и Коля! Во-первых, я вам кланяюсь и желаю во всём благополучия!»
Зоя – это моя бабушка, баба Зоя. Наверно, мне было лет девять или десять, когда я впервые увидел это письмо. Баба Зоя хранила его среди старых фотографий и документов в какой-то коробке или шкатулке. Я разглядывал эти старые семейные реликвии, а баба сказала, что вот письмо её мамы, то есть моей прабабушки. Конечно, такая старина привлекла моё внимание. Я с интересом читал написанное:
«Теперь я извещаю, что посылку вашу получила, за которую много вас благодарю. Спасибо вам, милые дети. Я теперь и тёплая…»
Далее - несколько строк, тщательно заштрихованных карандашом. Я угадывал слова под штриховкой, но складывать их в предложения мне быстро надоело. И я читал дальше. Тогда, мальчишке, мне казалось, что в письме должно быть что-то важное, иначе, зачем его хранить много лет. Но ничего важного и интересного я не обнаружил. Может, поэтому я тогда мало что запомнил из письма. Запомнилось другое – бабушка плакала. Я что-то спросил о прочитанном, а в ответ - всхлипывания. От воспоминаний баба начинала плакать.
Она так и не рассказала мне ничего. Не смогла. Кое-что я узнал от своей мамы. Например, я узнал новые слова: НКВД, донос, арест, ссылка, цензура (это про штриховку в письме), этап. И ещё одно слово – репрессии. Тот небольшой рассказ стал моим первым уроком истории - истории маленькой семьи в истории большой страны.
Прабабушку арестовали в тридцать седьмом, прадеда – на год позже. Она умерла на этапе, а он пережил тюрьму. Место захоронения Аполлинарии Кузьминичны неизвестно – не сообщили. А прадед Александр Дмитриевич, отбыв десятилетний срок заключения, не вернулся домой - не дали. Ему определили новое место жительства за полторы тысячи километров от вологодской родины. Да и не вернулся бы он, даже если бы мог, в свой бывший дом в Огородном переулке, откуда забрали сначала жену, а потом его самого. На жилплощадь, освободившуюся после ареста жены, поселили сотрудников НКВД. Ну, а после ареста прадеда… Вряд ли у него остались какие-то права на дом в Вологде. Другим (и последним) домом для прадеда стала Жмеринка в далёкой Украине.
За что? Я не мог не задать этот свой детский вопрос. Что плохого сделала моя прабабушка? За что арестовали сначала её, а потом и прадеда? Ведь из объяснений взрослых следовало, что они не совершали преступлений, они были невиновны. Тогда почему? И я услышал – «время было такое»… Наверно, баба Зоя могла бы рассказать больше. Но она опять махала рукой и плакала.
Эту расхожую фразу «время было такое» я слышал потом неоднократно из разных уст. По мере взросления я узнавал, что же это было за время, что за люди. И у меня уже не было вопроса «за что?», но остался вопрос «зачем?» Зачем власть методично уничтожала свой народ? И опять я слышал - такое было время, такая власть. Такие были люди во власти, которые не могли иначе. Они не могли и не умели иначе править своим народом. Иначе это были бы не они. А им хотелось править, страшно хотелось. И только этот один способ они знали, это одно средство – страх. Страх должен был войти в каждую семью, в каждый дом. Или через дом. Чтобы сосед видел – и за ним могут прийти. С этим приходилось жить, любить, работать… Чёрные душонки смекнули – стоит только написать куда следует, и за твоим начальником или соседом придут. И вот – можно занять освободившееся место. Люди боялись не только доносов, оговоров и арестов, люди стали бояться говорить и даже думать об этом, происходящем вокруг всё чаще и чаще. Прошли годы и десятилетия, страх ушёл, но оставил свои глубокие следы в сердцах и памяти людей. Память о том страхе не давала бабе Зое вслух говорить о горькой судьбе своей мамы даже спустя сорок лет. Эта память сжимала сердце и губы, и только слёзы сами собой катились из глаз. Говорят, время – хороший лекарь. Видимо, не всегда.
Бабы Зои давно нет, и теперь уже никто не расскажет мне об обстоятельствах того дела. Но знаю, что письмо сохранилось. Случай дал мне вторую встречу с ним. Вот он, сложенный вчетверо листок. Он стал ещё более ветхим, бумага почти рассыпается в руках. Я осторожно разворачиваю письмо, начинаю читать и с удивлением обнаруживаю, что помню первые строки. Дохожу до места, тщательно зачёркнутого лагерной цензурой, смотрю на просвет, пытаюсь правильно разобрать слова под штриховкой:
«Может нас куда перебросят. Идут слухи, что будут отправлять. Куда и когда - неизвестно».
Вот так. Сообщать о возможной пересылке по этапу – запрещено. Но цензор был не слишком прилежен. Читаю дальше:
«Зоя, я получила от Аннушки письмо. Она пишет, чтобы она приехала ко мне на свидание. Я, конечно, ей не посоветовала. Думаю, куда она такая худая … поедет».
Некоторые слова уже трудно прочесть. И к сожалению, я не знаю, кто эта Аннушка. Может, сестра? Но спросить уже не у кого. Стоп! А что это приписано сбоку, рядом с зачёркнутым?
«Почему-то непокойна».
Теперь я понимаю, почему сохранилось именно это письмо - оно было последним. Прабабушка написала о возможной пересылке заключённых. Потом она написала про Аннушку. Но её растревожило предчувствие чего-то плохого. Видимо, это предчувствие было сильным, тревога не отпускала, не давала писать дальше. И Аполлинария Кузьминична поделилась этой тревогой с дочерью, написав сбоку: «Почему-то непокойна». Она почувствовала свою скорую гибель.
Письмо стало последней весточкой. Оно стало всем и единственным, что осталось дочери от матери, ведь где могила - неизвестно.
Я бережно переворачиваю листок (какой же ветхой стала бумага!) и продолжаю читать:
«Теперь пишу про то, что я ничего живу, помаленьку двигаюсь. А я Аннушке написала, чтобы она послала что-нибудь … А из Ленинграда посылки не принимают. Не знаю, может, через тебя, Зоечка. Так ты уж пошли, милая, может и надумает послать. Я, конечно, без стыда у неё попросила. Если будет милость, Зоечка, прошу ответить поскорее. Напиши, папа пишет или нет вам. Мне он не пишет. Забыл скоро. Целую вас. Мама».
Она уже знала про мужа, что он тоже арестован и находится в заключении. Но писем от него не было. «Десять лет без права переписки» - такую формулировку часто сообщали родственникам осуждённого, который на самом деле был приговорён к высшей мере наказания. К счастью, прадед не был приговорён к расстрелу. Просто не было писем.
Развёрнутый листок лежит на столе. Я уже боюсь его складывать – он вот-вот порвётся на сгибах. Но я знаю, что делать, и уже приготовил всё необходимое. Из листа оргстекла я аккуратно вырезаю два одинаковых прямоугольника, сверлю отверстия, подбираю винты. Бережно перемещаю письмо на одно из стёкол и плотно прижимаю другим, закручивая десять винтов по периметру. Теперь я спокоен за письмо – оно уже не выглядит, как старая ненужная бумажка. Теперь его можно брать в руки без опасения, что оно рассыплется. Возможно, теперь его смогут увидеть мои внуки и правнуки. Возможно, они даже захотят прочесть его. Чужие письма читать нельзя, но думаю, это не относится к письмам из ГУЛАГа.
В семье не сохранились какие-либо документы о реабилитации. А может, и не было таких документов. Вряд ли баба Зоя посылала соответствующие запросы. Возможно, она даже не знала о реабилитации своих родителей.
На официальном сайте Вологодской области есть список жертв политических репрессий. Тысячи имён жителей Вологодской губернии и области, осуждённых коллегиями ОГПУ, «тройками» НКВД, Особыми совещаниями и т. п. Среди этих имён меня интересуют два:
«Архивный № дела: П-10431
ФИО: БЕЛЯЕВА АПОЛЛИНАРИЯ КУЗЬМИНИЧНА
Год рождения: 1887
Место рождения: ДЕР. ПОГОРЕЛОВО ГАВРИЛЬЦЕВСКОЙ ВОЛОСТИ ВОЛОГОДСКОГО УЕЗДА И ГУБ.
Место жительства: ГОР.ВОЛОГДА, ОГОРОДНЫЙ ПЕР.,19
Статья: УЧАСТНИЦА КОНТРРЕВОЛЮЦИОННОЙ ГРУППЫ
Дата ареста: 15.08.1937
Кем арестован: ГРЯЗОВЕЦКИМ РО НКВД (Л.67 Т.1)
Дата осуждения: 23.11.1937
Кем осужден: ТРОЙКОЙ УНКВД ВО
Реабилитирован: 07.05.1963
Кем реабилитирован: ПРЕЗИДИУМОМ ВОЛОГОДСКОГО ОБЛАСТНОГО СУДА ЗА ОТСУТСТВИЕМ СОСТАВА ПРЕСТУПЛЕНИЯ»
«Архивный № дела: П-10630
ФИО: БЕЛЯЕВ АЛЕКСАНДР ДМИТРИЕВИЧ
Год рождения: 1886
Место рождения: Д. ПЕТРОВСКОЕ ВОЛОГОДСКОГО Р-НА ВОЛОГОДСКОЙ ОБЛ.
Место жительства: Г.ВОЛОГДА, ОГОРОДНЫЙ ПЕРЕУЛОК, Д.19, КВ.1
Статья: АНТИСОВЕТСКАЯ ДЕЯТЕЛЬНОСТЬ
Дата ареста: 05.11.1938
Кем арестован: 6-М ОТДЕЛЕНИЕМ 4 ОТДЕЛА УНКВД ПО ВОЛОГОДСКОЙ ОБЛАСТИ
Дата осуждения: 09.02.1940
Кем осужден: ОС ПРИ НКВД СССР
Реабилитирован: 16.03.1964
Кем реабилитирован: ПРЕЗИДИУМОМ ВОЛОГОДСКОГО ОБЛАСТНОГО СУДА,ЗА ОТСУТСТВИЕМ СОСТАВА ПРЕСТУПЛЕНИЯ»