Начало: "Слово двух свидетелей" http://www.proza.ru/2014/07/10/946
Предыдущая часть: " РАЗДЕЛ ХХХ. Саранча " http://www.proza.ru/2014/08/25/1209
Короткевич В.С. (26 ноября 1930 — 25 июля 1984)
РАЗДЕЛ ХХХІ. Вино ярости божьей
(Евангелие от Иуды)
(перевод с белорусского языка)
Той будзе піць віно ярасці Божай, віно цэльнае,
прыгатаванае ў чашы гневу...
Апакаліпсіс, гл. 14, ст. 10
Ад твайго дзяржаўнага бегу па паднябессю ў жаху
трапечуць сузор'і! Ты павядзеш гнеўна брывом — і ў небе
загрукочуць маланкі, валадар!
Гімн Азірысу
Ты чаго яшчэ хочаш? Ад Бога выспятка?!
Прымаўка
Где-то дня через три после битвы на известняковой пустоши апостолы под началом Христа подходили к небольшенькому монастырю средь дубовых рощ и полей клевера. Речушка окружала подножие холма, на каком он стоял. Перегороженная в нескольких местах плотинами, она образовывала три-четыре пруда, которые отражали блеклое предвечернее небо.
Тринадцать мужчин и женщина шли над водой, вспугивали из диких маков кузнечиков и думали только о том, как бы где-нибудь найти приют.
До них доходили слухи о появлении на юге татар. И хотя они не верили, что никто их не встретит, что тот же самый Лотр не поднимет против них людей, — приходилось беречься. Теперь нельзя было ночевать в беззащитных домах или в чистом поле. Надо было забираться глубже в лес. Но тут и леса были ухоженные, чистые от хвороста и бурелома.
К тому же они не могли долго сидеть в безлюдном месте. Люди — это был хлеб, какой им, пусть себе и нечасто и не помногу, удавалось покупать.
Потому сегодня, увидев белую игрушку монастыря, Юрась обрадовался. Можно заночевать под стенами. Если ночью случится татарин — неужели не пустят даже в женский? Быть того не может. Монастыри же потому и строят, для приюта.
А утром можно будет купить хлеба, а может, и рыбы (вишь, какие пруды, непременно в них будут и линь, и темно-золотой, с блюдо, монастырский карась и угорь). И Юрась отдал приказ раскинуться табором под пятью-шестью огромными дубами, почти около стен. Когда под дубы натаскали сено, когда горшок с капустой начал бормотать на огне, Юрась заметил, что Магдалине словно как-то не по себе.
— Ты что, недомогаешь?
— Немного есть.
— Тогда ложись на сено и накройся. Я тебе капусты сам принесу.
— Спасибо тебе, господин мой.
Она легла под плащ. Ей действительно было не по себе, но не от недомогания. Прижмурив глаза, она слушала разговоры и... боялась. Вот вернулся с охапкой хвороста растяпа Филипп из Вифсаиды.
— Что за монастырь? — спросил безразлично Христос.
— Эта... Машковский какой-то... Во имя Марты и той... Марии.
Магдалина вздрогнула под плащом. Она знала это. Только стена отделяет его от той.
— Интересный монастырь, — сказал Христос. — Видишь, Магдалина, что на стенах.
На низкой, в полтора человеческих роста, внешней стене стояли деревянные, в натуральный рост, статуи. Пропорции их были нарушены: туловища толстые, мясистые, глаза вытаращенные, головы большие. Статуи были покрашены в розовый (лица), черный или рыжий (волосы), синий, голубой, красный и лиловый (одежда) густые цвета. У большинства были разинуты рты, и около них что-то вилось. Вроде дымка. Так было у святой Цецилии, святых Екатерины и Анны. Среди них стоял святой Микола с трубкой, и у того дымок вился над чубуком. У деревянного Христа дым крутился над прижатой к сердцу и немного отставленной ладонью.
Рты, чубуки и ладони были летками, статуи — ульями, дымок — пчелами.
Святые смотрели на Магдалину неодобрительно. Она не знала, бредит она или нет. Стояли вокруг идолы, качался дуб (а может, то было дерево Добра и Зла?), свешивался и шевелился в воздухе огромный лоснящийся змей, похожий на толстую предлинную колбасу.
В ужасе раскрыла глаза и увидела, что это не змей, что эта Сила Гарнец, Якуб Зеведеев, шлёпает плотоядным ртом и блестит сомовыми глазками, показывая Христу здоровенного лиловатого угря.
В кошелке у него было еще несколько более мелких: исподтишка наловил в пруду.
— З-змей! Эта чтобы та Конавка глупая, Пётр... куда ему? А тут его испечь на углях — м-мух! А копченый же какой! Нет, брат, где коптить. Жизнь наша, жизнь, вьюны ей в брюхо.
«Ну и что? Существует где-то Лотр. До сих пор не поймал. Можно зашиться так глубоко, что и не поймает. Целые деревни живут в пущах и никогда не видят человека власти. Можно убежать на Полесье, в страшные Софиевские леса под Оршей, к свободной пограничной страже, к панцирным боярам. Они примут. Они любят смелых, прячут их, записывают к себе».
Чего она должна, полагаясь на их преосвященство Лотра, молчать? Надо сказать ему, что Анея тут, похитить ее или взять силой, дорогой вырвать из когтей ханжей и жадного отца Ратму и убегать к панцирным боярам. Дом в лесу за частоколом, оружие, поодаль вышка с дровами и смолой. Можно жить так двадцать — тридцать лет, подрастут дети и пойдут караулить вместо отца. Будут богатыри... А можно и через три года пропасть — как повезет. Увидеть издали огни, зажечь свой, увидеть, как за две версты от тебя встанет еще один черный дымовой султан. И тогда спуститься и за волчьими ямами и завалами с луками и самострелами ждать врага, биться с ним, держать к подходу других черноруких, пропахших смолой и порохом «бояр».
Зато обычное утро, Боже мой! Ровный шум пущи, солнце подает в окошко, в золотом пятне света на свежевымытом полу играет с клубком котенок. Ратма, пусть себе и не сильно любимый, но привычный, свой, навсегда свой, ест за столом горячие, подрумяненные в печи колдуны.
Или ночь. Тихо. Зори. И тот самый вечный лесной шум. Немного нездоровится, и от этого еще лучше. Только ужасно хочется пить. И вот Ратма встает, шумно черпает воду. И она чувствует на губах глазурованный бок кринки. И Ратма говорит голосом Христа «попей», и почему-то сразу теплая, горячая волна катится по всему телу. Такая, что она от удивления чуть не теряет сознание. А может, это не от удивления?
— Ты просила пить? — сказал Христос. — Пей. Напилась? То сейчас ешь. Капуста, холера на нее, такая ядреная.
Она молчала, чтобы подольше задержать в себе то, что пробудило ее.
— Э, и ты совсем плохая. Плохая, как белорусская жизнь. Ну, давай покормлю.
Он черпал ложкой в мисе. Потом она почувствовала зубами мягкое и ароматное грушевое дерево, вкус горячей, живуче-жидкой, наперченной капусты. Она поймала себя на мысли, что с тех пор, когда живы еще были родители, когда сама была ребёнком — не было так спокойно, хорошо и доверчиво.
— Ну вот, — сказал он. — Спи. Пожарим рыбу — тогда уже...
И она действительно как провалилась в дремоту. Издали доносились глухие звуки разговора. Иногда сознание возвращалось, и тогда одна-две мысли проплывали в голове, и она ощущала, что легкие словно недомогание, страх и дрожь покидают ее. От сна на воздухе, от звуков вечера, от присутствия этого человека рядом.
Юрась смотрел на пруды, на синих стрекоз, что летали над водою, на лицо той, что спала. Удивительно, что-то звало его, что-то будто не давало сидеть на месте, но вечер успокаивал и заставлял сидеть. Из монастырских ворот вышли несколько десятков молодых монахинь в белом, чернобровые, глазастые. У одной на плече была лютня.
Своим поразительно чутким слухом он слышал звучные, над водой, отрывки разговора:
— Чего эта она и сегодня раздобрилась и нас выпустила? И уже третий день.
— И у игумений...
— Сердце... Знаем мы, что за сердце...
— Наверное, опять этот, мордастый, у нее будет...
— Девки, черт с ним... Девки, пусть себе... Хорошо идти... Вечер. Рыба плещет.
На поверхности прудов действительно расплывались круги. Женщины шли, и их белые фигуры грустно и чисто отражались в воде. Кажется, и сам бы остался тут, чтобы вокруг были такие.
Одна девушка вдруг падала голос:
— Вишь, хлопцы какие. Сидят, не знают, а чего бы это сделать. Это я их нашла.
— А раз нашла, то тащила бы сюда.
— Да, видишь, они неказистые какие-то. На ходу спят.
Юрась поднял руку. В ответ над водою долетел тихий смех.
— Ой... сестры... Будет от игуменьи...
— А пусть она на муравейник сядет, как я ее боюсь.
— Не, это хлопцы какие-то замысловатые.
— Каши наелись... Осоловели...
Апостолы переглянулись. Затем Тумаш, Симон-Кононит и Филипп махнули рукой и поковыляли в сторону девок. Крякнул Якуб и тоже поднялся.
Догоняя, бросились другие. Раввуни задержался было.
— Иди, Иосия, — сказал Братчик. — Ты же знаешь.
Иуда побежал. Христос остался один. Сидел над панвами (1), ворочал куски.
— Вот как вломлю сейчас один всех этих угрей, — тихо, сам себе, сказал он. — Будете вы тогда знать девок, пиндюры вы такие.
Магдалина услышала. Жалость толкнулась в сердце. Скованная сном, она думала, что надо сделать.
«Ага. Надо сразу же открыться, сказать ему, где дочка мечника. Дурак, она же тут, тут. Может, в этой башне. Может, в другой. В молчании. Под присмотром одной этой игуменьи, которая почему-то действительно услала всех своих монахинь из здания. Почему?»
Это тревожило ее. Такого, и еще без присмотра, действительно не должно быть. И еще третий день подряд.
«А не все равно. Может, действительно крутит с кем-то? — Мысль проваливалась. — Что надо сказать ему? Немедля».
Христу показалось, что у нее легкий жар. Он положил ей на лоб ладонь, но руки были горячие от огня, ведь он ворочал рыбу, — не разберешь, есть жар или нет. И тогда он склонился и приложил ко лбу губы. Нет, все хорошо. Просто огонь и свежий воздух.
Она почувствовала прикосновение его губ на своем лбу. И этот простой жест вдруг бесспорно сказал ей, что она никогда не откроет ему, что ждет его за этой стеной. Будет ненавидеть себя, презирать себя, но никогда не скажет. И не из-за пыточных Лотра.
«Не надо мне ни селений панцирных бояр, ни Ратмы, ни никого другого. Ничего мне не надо».
Одно это прикосновение заставило ее понять то, в чем она целый месяц — а может, и больше — боялась себе признаться.
От далекой рощи, куда пошли апостолы с монахинями, долетел сильный и страстный женский голос, полный ожидания и тоски. Зазвенела лютня.
За мурамі, за чорнымі вежамі —
Воля, вецер, сонца ў гаях.
Кожны вольны стралок з Белавежы —
Пакута і радасць мая.
И она вдруг вся затряслась от неодолимой, острой, последней тяги к этому человеку, что сидел рядом и не думал о ней. Да нет, она не могла сама, своими руками... отдать. Вся постепенно вытягиваясь, она словно умирала от всего, что упало на нее. Словно пронзенная уничтожающей стрелой.
Ломіць дрэвы ён турам буйным,
Сталь чужую рукамі гне.
Ах, чаму ён манахаў рабуе
І не схопіць манашку, мяне?
Взять бы его в руки, в объятия, и не выпустить, пока не придет конец света, пока не рассыплются земля и небо и не останутся они одни в пространстве, где нет ни тьмы, ни света.
Теперь пели и мужские голоса. Они изменили бег песни, и она звучала даже угрожающе, словно в топоте копыт неслыханное нашествие летело на бедное человеческое сердце, которое и без того делало последние удары.
Паклічу — і ён прыскача з мячом,
Ён кіне хаты ў бары,
За яго магутным белым канём
Сотня коннікаў спусціцца з грыў.
Як архангел, ён прыйдзе да гэтых муроў,
Затрубіць — падуць муры.
І няхай тады маё сэрца згарыць,
Няхай маё сэрца згарыць.
«Милый, — молча молила она. — Наклонись, обними, мне уже нельзя. Даже грубость, лишь бы не безразличие. Я уже больше не могу жить без этой моей любви, без этой печали».
Еще мгновение, и она сказала бы это вслух. И кто знает, чем бы это кончилось. Потому что она любила, а он уже несколько недель назад поверил, что никого не найдет и что мечникова дочь действительно предала его.
Но в это время мягкий вечерний полумрак прорезал многоголосый девичий визг и крики.
— Что у них там? — встал Христос. — Вот, черти, шатаются всюду, шляются, как собаки.
Крики и визг смолкли.
— Непременно, это они раньше времени от теории к практике перешли, — сказал Христос. — Ах, белорусский народ, белорусский народ! Слабоват в теории, глуп. И не учится.
Галдеж между тем поднялся опять. Бешеный, будто женщин там, в роще, окружили полчища мышей.
Крик приближался. Христос смотрел в ту сторону, как раз на запад, и вдруг понял, что это не просто полоса зари горит на горизонте. Да, это была заря. И, всё же, не только заря. Багрянец ее кое-где шевелился, был более дымный, чем надо. Почти как закат в жестокий мороз.
Вдруг он понял. И уже не мог понять, почему не видел, когда не понимал. На западе, в отсветах зари, где-то далеко полыхало пламя. Что-то горело ярко и безнадежно.
Потом он увидел их. К стенам издали бежало несколько десятков мужчин и женщин в белом. Убегали бешено, спотыкаясь, падая и опять вскакивая на ноги. Убегали во все лопатки, во весь дух, изо всех сил, как можно убегать только от чего-то смертельно опасного и ужасного.
Потом довольно далеко за ними появилась какая-то тусклая масса. Некоторое время он не мог понять, что. А потом увидел блеск стали, хвостатые бунчуки, гривистые тени коней — и понял.
Те, кто бежал, могли убежать. Надо только, чтобы были открыты ворота.
Он схватил Магдалину, поставил ее ноги себе на плечи, а после вытянул руки вверх, как мог:
— Прыгай, за внешнюю стену! Прыгай!!!
— Я не...
— Руки мне развязываешь! Прыгай!
Магдалина перепрыгнула.
— Беги к внутренним воротам! стучи! Зови!
Сам он бросился к воротам в этой внешней, низкой стене. Схватил за веревку колокола, которым вызывали сестру-привратницу. Ударил раз, второй, третий... Изо всех сил, близко уже, со всех ног летели беглецы. А за ними, просто из зарева, мчала орда, сотни две татар.
— Иги-ги! Иги-ги! Адя-адз! Иги-ги -и-и! — визг их холодом отдавался в спине.
...Игуменья в своей келье услышала это и подняла голову с кровати.
— Ну вот, кажется, все кончено.
Человек, который лежал рядом с ней, тот самый великан Пархвер, что когда-то вел Христа и апостолов на пытку, лениво раскрыл большие синие глаза:
— Ну и хорошо. Не зря я тебе приказ привез и три дня выполнения ждал.
— А мне грех, — сказала та одеваясь.
— Три дня — и уже грех, — улыбнулся тот.
— Я же не о том, — игуменья погладила его мокрые золотые волосы. — Я же их сама три дня отпускала. В какой-то из них, мол, и схватят.
— Ты не спешишь?
— А чего? Я так и вообще с этим делом не спешила. Один день не пришли за ними — ах, как хорошо! Второй — ну, просто чудесно! Третий... И чтобы еще не приходили — слава богу. Я же знаю, разве ты на меня покусился бы? Так просто, от скуки три дня ожидая. И еще в соседней келье запертый.
Могучая грудь Пархвера затряслась.
— Ересь! — со снисходительной ласковостью сказал он. — Ты баба ничего. Просто мне, по-видимому, всю жизнь от одной к другой идти. Пошутил Бог, наделил росточком. Обнимаешься где-то в роще, а она тебе хорошо как под дыхало головой... А что, есть, наверное, страна великанш?
— Наверное, есть... Хорошо, пойдешь так пойдешь. Пойдем, девку ту из башни выпустим.
— Пойдем. А как ты ее вытуришь?
— А просто. Выведем за большую стену, а после я из-за неё коловоротом ворота внешней подниму. Не думай, поймают.
— А нас они не поймают?
— В той башне поймают? Глупости! Там одному можно против всей орды продержаться. Запасов хватит, — она улыбнулась. — Вот и посидим.
— Ну-ну, разошлась.
— Я тебя, голубок, не держу. Понадобится — в тот же день ходом выведу — и гони в Городню... если дорогой нехристи не перехватят.
Они вышли.
Христос все еще бросался возле стены. В глазок ворот увидел лицо Магдалины.
— Не открывают!
— Беги, — голос у него одичал. — Бей, стучи, руки разбей — достучись!
Опять начал бешено дергать веревку колокола.
Между беглецами и всадниками все еще было расстояние. Христос не знал, что они были уверены в том, что ворота не откроют, и потому не спешили. Да и лезть на рожон не хотелось: Тумаш, и еще пара апостолов, иногда останавливались и бросали во всадников камни.
Но двери не открывали, а он уже видел не только лица своих, а и лица крымчаков, отчасти широкие и мускулистые, горбоносые, с оскаленными пастями. Шлемы — мисюрки, малахаи, халаты поверх кольчуг, лодочки стремян.
Ноздри его ловили уже даже запах врага: дикий, чужой, смесь полыни, бараньего жиру, пряностей, пота и еще чего-то.
— И-ги-ги! И-ги-ги!
И вдруг он всем нутром понял: не откроют. Струсили или цель такая, черт его знает, ради чего. Теперь и самому не вскочишь. И, значит, все попали в ловушку, и он тоже. Колодка на шее, цепи, аркан, путь в Кафу. Вот и конец твой, лже-Христос. И нечего с надеждой смотреть на небо, не поможет
Запыхавшиеся, красные от напряжения лица с диким выражением ужаса были уже близко. Даже если бы они начали подсаживать людей — прежде всего женщин — на стену, они успели бы подсадить от силы трех-четырех. И, значит, схватят и Тумаша, и Иуду, и всех, и его. Бедных не выкупят. Рабство. Бич.
Он осмотрел стену, и вдруг что-то мелькнуло в его глазах: «А может, и вскочишь?»
Христос побежал навстречу беглецам. Увидел, что в глазах некоторых бешеное удивление. Но он не бежал долго. Саженей за десять он обернулся и, набирая скорость, помчался к стене.
— Так! — хрипло крикнул Тумаш. — Так! Лишь бы не плен.
Он подумал, что Христос хочет разбить голову о камни. Но тот не думал про это. Разогнавшись, он, ногами вперед, прыгнул на стену и, использовав инерцию, сделав по ней два шага, вскинул руки, захватил-таки пальцами за острый верхний край её, срывая ногти, надрывая живот, извиваясь, подтянулся и с нечеловеческой силой, силой отчаянья и безысходности, закинул-таки одну ногу, а после и сам сел верхом на замшелые камни. Упал головой на верх забрала во внезапном страшном изнурении.
Сверху увидел лицо Раввуни, его протянутые руки, глаза, в каких были радость за него и одновременно безмерное отчаяние.
В это время татарва нагнала и схватила Яна Зеведеева и Фому. Христос не понимал, почему так. Ян был женоподобный, это так, Но Фома? Только после он догадался, что в этих неверных сумерках не было времени рассматривать. Кроме того, крымчаки, по глупости и неведению, не сумели отличить белых ряс монахинь от холщовых, грязно-белых апостольских хитонов.
Апостолов тянули на коней. После начали взлетать арканы. Стали хватать женщин. Слышался визг, крики, топот коней, чужая перебранка.
— Я тебе схвачу! — Фома отпустил оглушительную оплеуху. — Я тебе схвачу дворянина!!!
— Насилие!
— Вот так бабы! — кричал крымчак. — Сильно балшие бабы. Этих хватай.
— Иги-ги! Иги-ги!
С кряканьем, словно дрова сек, молотил Филипп. Но вокруг все больше толпилась конная вонючая толпа.
Никто из беглецов не сумел бы прыгнуть на стену, слишком были обессилены. Но Христос и не думал о спасении одного себя. Нужна была, может, одна только минута, чтобы что-то... А, черт!
Над Иудой со свистом взлетел аркан. Захватил за глотку.
— Христос!!! — в отчаянье, с перехваченным дыханием, только и успел крикнуть несчастный.
И тогда Христос встал на ноги.
...Игуменья и Пархвер, которые тянули связанную Анею к воротам внутренней стены, остановились, услышав этот крик.
— Ч-черт, в чем дело? — спросил великан.
Лицо Анеи был изнуренным и безучастным. Она смотрела в землю. Она слышала визг и крики и понимала все. Игуменья постаралась еще позавчера открыть ей глаза на судьбу, что ее ждала.
— То открывай двери, — шепотом сказал Пархвер.
Игуменья, однако, не спешила: она расслышала, что за воротами, в двух шагах от них, кто-то глухо рыдал.
...Магдалина, до крови разбив кулаки, распростерлась на воротной половинке, широко раскинув руки, как распятая. Одно отчаянье владело ей. Скажи она обо всем — они ворвались бы сюда несколько часов назад, и тогда ничего бы не было. А теперь он в их руках. Черт с ними, с остальными, но он в их руках. Она билась головой в окованную железом половину, а после бросила и уже только плакала.
— Тс-с! — сказала игуменья.
Она тихо, как кошка, взбежала стертыми каменными ступенями на забрало. Стена та была втрое выше, чем внешняя, с зубцами. Она припала к просвету между ними и увидела человека, который вдруг выпрямился на вершине каменного ограждения.
Тогда она торопливо сбежала вниз, зашептала Пархверу:
— Этот, на стене. И женщина тут, у ворот. Сейчас он, наверное, бросится сюда. Узнал.
— То выпускай...
Связанная женщина безучастно смотрела в землю. Она сидела на траве. Как только Пархвер бросил ее, она села: не держали ноги. Лицо было словно одеревеневшее Вокруг глаз — синие тени. Игуменья покосилась на нее:
— Ему в руки?
— Черт с ним. Обоих и схватят.
— А если нет? А как выкрутится и проскочит сюда?
— Стена!
— Стена из дикого камня. А этот удалец...
— Пускай, говорю, — Пархвер был белый от тревоги.
— Нет, — властно отрезала та. — Надо посмотреть, что и как. Повели в башню. Откроем внешние ворота. Если схватят — выпустим. А как по-моему, так выпускать не надо. Надо выбираться отсюда. Ходом. Он выводит в овраг. Крымчаки туда не рискнут — недра. А там всегда ждут лошади.
— Приказа не соблюдешь, — разозлился великан.
— Лучше не соблюду. Лучше самому Лотру отдам — пусть делает, что надо. Ему лучше знать. Спихнуть с рук, и пусть сам разбирается. А как выпустим, как отдадим, и они чудом каким-то убегут, спрячутся — то что тогда? Мне — духовный суд и, в лучшем случае, каменный мешок до смерти. А уже тебе воздыхальни не миновать. Как укоротят тебя, — она измерила взглядом, — дюймов на пять-шесть — чем тогда запоешь?
Пархвер потер шею. В этот момент опять прозвучал отчаянный крик:
— Христос!
И хотя Анея ничего не слышала — этот крик словно вернул ей сознание. В глазах мелькнуло живое любопытство. И неожиданно женщина словно взвилась:
— Ю-рась! Христос! Христо-ос!
Пархвер бросился к ней, подхватил на руки, бегом умчался к башне. Игуменья трюхала за ним.
— Хрис...
Пархверова ладонь зажала не только ее рот, но и всё лицо.
...Школяр на стене, услышав крик, выпрямился. На минуту глаза сделались дикие.
«Послышалось? — подумал он. — Она?.. Да нет, никто не кричит. Тишина... Послышалось... И как это я ничего не забыл?»
Он наконец почувствовал, что силы вернулись. Внизу все еще суетилась толпа, кипела свалка, звучали истошные крики.
Повергнутый Иуда, все еще от земли, все еще сжатым голосом бросил:
— Оставляешь нас?
Вместо ответа Юрась побежал по стене. Остановился.
— Ложи-ись! — неистово закричал он. — Кто свои — ложи-сь! Все! Лежать тихо!
Это был такой крик, что его услышали даже средь бешеной какофонии драки. Большинство с недоразумением.
— Ложись!
Люди начали падать лицом в землю. И тогда Христос сильным ударом ноги сбросил вниз одну фигуру святого, большой улей из долблёной липы.
Улей грохнулся вниз, раскололся, словно на пару корыт. Вывалились круглые решета вощины. И одновременно с разбуженным надсадным гулом взвился ввысь дымок.
Христос бежал по стене, понимая, что останавливаться нельзя: заедят насмерть. Бежал и толчками ноги сбрасывал ульи. Святые медленно клонились, после клевали носом и, набирая скорость, падали, разбивались. И все гуще и гуще было в воздухе от «дыма», и все звучнее и звучнее звенел, гудел, разозлено гневался воздух.
Он бежал и сбрасывал, бежал и сбрасывал... Катерину... Анну... Миколу... с трубкой... Самого себя, деревянного.
Кто-то закричал внизу. Пчелы нашли врагов. Они не трогали тех, которые лежали неподвижно. Они роями бросались на тех, кто двигался и тянул и хватал, чьи лошади скакали в воздухе.
Истошный вопль. Кто-то отпустил полонянку, замахал, словно мельница, руками. Завыл Тумаш, попало и ему. Это полезнее, чем идти на аркане... Еще удар ногой. Сделала свечку одна лошадь, вторая, третья. Они начали бешено бросаться, ржать, сбились в полное ужаса стадо.
Взлетали и взлетали черные, как туча, рои. Татары начали бросать пленников, отмахиваться, крутиться. Юрась увидел, что головы у некоторых уже напоминают подвижный живой шар.
Освобожденные бросились к прудам, начали с размахом прыгать в них, нырять.
Снизу летел уже не шум, а рык. Один, второй, третий грохнулся вниз с бешеной лошади, которая упала на спину, чтобы избавиться от укусов.
Всадники уже выли.
Христос, ощерившись, тряс воздетыми руками в воздухе:
— Сладкого захотелось! А ну, медку! Не любишь, сердечко?
Поняв, что все кончено, всадники начали отрываться от отряда. Скоро вся стая бешено скакала прочь, потянув за собой пчелиную фату. Она вилась, налетала туманными потоками, гудела, улетала и нападала опять.
Лошади мчали одержимо. И то один, то второй крымчак падал с лошади.
— Вот вам инвазия! — кричал Христос. — Не баб наших целуйте! Поцелуйте под хвост пчеле!
Он прыгал на стене и чуть не истерично выл, выл, как бешеный. Облегчение и ощущение опасности были такие, что можно было вообще помешаться.
...Услышав победный крик, игуменья также закричала:
— А говорила же тебе! Ну, в башню! Вот бы и выпустили. Тяни! Скорей!
Распятая на воротах Магдалина видела это через глазок и, однако, не могла даже звать на помощь. Кто бы услышал ее в этом диком хорале радости? Нет, уже ничего не сделаешь. Конец.
Лязгнул за беглецами тяжел бронзовый засов. Загудели медные двери. Магдалина осела на колени, медленно, в глубокого беспамятстве упала на землю.
Это был конец. На лугу добивали татар, ловили переполошенных коней, которые дико ржали и бросались туда и сюда. Кричал на всех бешено Христос:
— Лови их! И скорей вы, черти, ей богу! Давай, давай! Они этого так не оставят.
Монахини стояли в стороне. Грустные.
— А мы как? — спросила та, что заигрывала с Юрасём.
— Любушки, — сказал школяр, — в другое время, сами знаете, вы на тот свет и мы вслед. А сейчас нельзя. Они сюда через час такую силу нагонят... И стянут с вас и нас шкуры и натянут на барабан или опилками набьют... А вам с нами — никак нельзя. Тут на конях скакать надо... Вон в вас башни неприступные... Та вон.
— Та почему-то замкнутая.
— А те?
— Те открытые.
— То разве татарин конный туда заберется? Первые бойницы — десять саженей от земли. Запасы есть?
— Есть.
— То бегите туда, запритесь, нижние бойницы заткните и сидите себе тихонечко. Пересидите беду. Не бойтесь. Они штурмовать не мастера. И долго они тут не будут, — Юрась весело скалился. — Они — на скорую руку. Налетят, награбят, сожгут, наложат и назад. Больше недели в одном месте не бывают.
Ему подвели лошадь, он прыгнул в седло. Увидел, как несут бессознательную Магдалину, как садят на лошадь просто в объятия Тумашу.
— Ну, таечки, скорей.
— Дай хотя поцеловать тебя, Боже, — сказала печально шаловливая. — Чудотворец ты наш. Впервые я в тебя поверила, сокол.
— Ну уже и сокол. Ворона. — Он поднял ее, с силой поцеловал в губы и поставил на землю. — Бегите, девки! Хлопцы, за мной!
Взяли галопом. Задымила под ногами пыль. Содрогнулась от топота дорога.
Если бы кто-нибудь взглянул в это время на землю с высоты птичьего полета, он бы увидел три кавалькады, которые разбегались в разные стороны от замкнутого на все засовы и как будто безлюдного монастыря.
Одна (небольшая — два всадника и два заводных коня) бежали в сторону Городни глухими лесными дорогами. Мчали мужчина и женщина. На седле у мужчины неподвижно лежал бездыханный свиток.
Второй отряд также словно убегал, но в противоположную сторону. Там рассуждали так: если крымчаки погонятся, то никто не подумает гнаться туда, где блуждают их же отряды. Мчал с намерением удалиться от монастыря, а там, повернув, направиться страшными наднёманскими пущами на север. Лошади летели, как стрела из тетивы. В этой кавалькаде на одном седле также был неподвижный свиток.
И, наконец, третья кавалькада, далеко обогнав вторую, ехала едва ли не по параллельной с ней дороге. Вспененные, загнанные, лошади шли шагом. Всадники были фантастично страшные. И без того широкие морды стали неестественно, еще в два раза более широкие. И без того узкие глаза сошли на нет. Ехали вслепую, полагаясь на коней. Голова отряда изредка подымал веко пальцем и смотрел на дорогу.
Христос и не думал ввязываться в общую неурядицу. Он не знал о сговоре отцов церкви и мурзы Селима. А если бы и знал, был бы в недоумении насчет того, что сумеет он с десятком людей, когда в бездействии огромная армия.
Хорошо, что шкуру успели спасти. Приятно, что спасли женщин. Еще лучше, чтобы удалось отыскать Анею — все равно, предала или нет. А насчет остального — что же... Ужасно, конечно, жаль людей. Но что может сделать бродяга с дюжиной сподвижников? На это есть армия. Огромная, могучая армия Городни. Ему будет тяжело — встанет армия Белоруско-Литовского княжества. Кто его побеждал до сих пор? Крестоносцы? Батый когда-то? Другие? Ого! Вот жди, соберутся только, встанут — полетит с татарвы перья. Репу будут копать носом. А он — маленький человек; ему надо выжить, сберечь людей, которые надеются на него и за каких он отвечает. Возможно, найти свою женщину.
Надо кое-как дожить жизнь, раз уже попал в этот навоз. Когда увидит, что где-то бьются, стороной объедет.
...Случилось, однако же, вовсе не так. Через каких-то там пару часов он попал в такой переплет, какого еще не было никогда в его жизни.
...Миновала короткая еще, на две птичьи песни, ночь самого начала августа. Начало светать. Солнце вот-вот должно было взойти. Предутренний ветерок блуждал по некошеным травам.
Надо было дать коням отдохнуть и хоть кое-как попасти их. Животных не расседлывали. Сбросили только саквы.
Остановились на самой вершине холма. Спускаться вниз не стоило. С высоты еще издали можно было заметить приближение орды и убежать. Лес, в какой должны были они повернуть, чтобы пробиться на север, был — рукой падать. Туда они и поскачут, как появится опасность.
Перед ними была ложбина. По ней вела, довольно близко приближаясь к гряде холмов, просёлочная дорога. На юге, где могла быть опасность, дорога выныривала из пущи за каких-то там пятьсот саженей: времени, чтобы убежать, хватит по горло.
Магдалину сняли с лошади, но привести ее в сознание никак не удавалось. Потрясение было такое глубокое, что беспамятство ее перешло в глубокий, беспробудный сон. Дули в нос, слегка хлопали по щекам — ничего не помогало. Юрась приказал бросить. Очнется.
Поставили на стражу Иуду, а сами раскинулись в траве, чтобы хоть немного отдохнуть самим и, может, хоть минуту подремать после бессонной ночи. Постепенно все умолкли. Вздремнул и Христос.
Снилось ему, что плыла от горизонта какая-то неясная масса. После она приблизилась, и он с удивлением увидел, что это люди в чистых белых одеждах. Они шли то порознь, то по два, а то и довольно большими кучками, но не в толпе, потому что между ними плыло бесконечное море животных. Люди приветливо говорили между собой, но удивляло не это, не отсутствие гнева, зависти, нервной враждебности, а другое. В толпе шли рядом веселые, улыбчивые волки и смотрели солнечными собачьими глазами на кокетливых оленей и махали им хвостами. Около обочины собака играла с котом: делала вид, что идет стороной, по своему делу, а после бросалась, хватала за зад и мягко «жевала». Кот, лежа на спине, вяло, мягкими лапами, отбивался. Шли агнцы и львы. Последних он сразу узнал. Совсем как в книгах. Очень похожи на собак.
Долетали топот ног, блеяние, какой-то непонятный скрип.
А люди шли и дружелюбно подымали к нему руку, в знак привета, и смеялись. У них были дивные светлые лица, вовсе не такие, как приходилось видеть до сих пор. Не ангелы. У ангелов холодные глаза. В этих глазах была любовь, а в жилах — горячее течение крови.
Он ужасно любил их. В эту минуту он ужасно любил их. Такими нельзя было владеть, таких нельзя было обманывать. Он очень, он ужасно любил их, даже сжималось сердце. Он сам удивлялся, как он всем на свете готов жертвовать ради них, ради таких вот.
И ехала на огромном, похожем на собаку, льве Анея. Почему-то не смотрела на него, и он испугался, что не заметит, и бросился к ней...
Скрип, голоса и крик животных были не во сне. Он увидел на гребне окаменелую фигуру Иуды, глянул и ужаснулся.
Бежала толпа. Обессиленная, измученная, она, скорее, хотела бежать, и не могла. Словно в ужасающем сне.
Гнали стада: несчастных коров, запыленных овец. Девочка еле переставляла ноги, неся на руках котенка. Тянули какие-то тележки, толкали тачки с ничтожным кладом. Ехали возы и скрипели, скрипели, скрипели.
Грязные, пыльные, многие в лохмотьях. Опять то, что всегда видел до сих пор: боль, гнев, обреченная покорность, тупость. У ног машинально переступают собаки с высунутыми языками. А эти идут, такие всегдашние, такие грязные и некрасивые. Глаза. Тысячи безразличных глаз.
И все же в этих больших от страдания глазах было столько человеческого, столько от т е х, что у Христа упало сердце. Эти лохмотья, похожие на осточертевший грязный кокон. Какие бабочки прячутся в вас?!
Он смотрел. Многие скользили по нему страдальческим взором и опять шли.
— Что же ты не дал знать?
— А чего? — голос у Иуды был суровый. — Я сразу увидел, что не татары. Чего было будить усталых? Чтобы посмотрели?
Глаза его почернели. Мрачные глаза.
Проснулись и другие. Также подошли. Толпа не обращала внимания на людей, что на холме. Редко кто бросал взор.
Возможно, море так и проплыло бы мимо них, но в нем шли три старые знакомые Христа, три «слепые» проходимца, и один из них заметил его, толкнул друзей.
— Он, — сказал кто-то из них после размышления.
— А что, хлопцы, не зудит ли у вас то место, куда он тогда... — второй плут почесал задницу.
— И не было у него, наверное, больше.
— Бро-сь. Ну, не было. Так бояться должен. Украсть, а доплатить... Ну, как хотите. Я не из милосердных.
Остальные в знак согласия склонили головы. И тогда плут бешено и резко завопил:
— Братья в го-ре! Лю-уди! Никто нам не поможет! Бог только один!
— Вот он! — показал второй. — От слепоты вылечил меня!
— Он Городню от голода спас!
Люди начали замедлять ход. Кто миновал — оглядывался назад. Задние напирали... Бешено кричала старуха, держа за веревку, намотанную вокруг рог, корову:
— Торговцев выгнал! Корову эту-то мне дал! Смотрите, люди, эту!
— Не надо дальше идти! Он тут! — заорал кто-то.
— В Городне — слышали?..
Братчик вдруг увидел, что толпа поворачивает с дороги и плывет к холмам. Он слышал крик, но слов разобрать не мог. И только после словно прорезались из общего шума раздельные крики:
— Он! Он! Он!
— Это они чего? — спросил дурачина Якуб. — Бить будут?
— А тебя что, в первый раз? — глаза Сымона искали коней.
— Ужас какой, — сказал Тадэй. — Волны, что пенятся позором своим.
Раввуни пожал плечами.
— Это значит — пришло время, — сказал Раввуни.
Толпа приближалась, постепенно окружая их. И вдруг стон, кажется, сотряс холм:
— Боже! Боже! Видишь?!
Тянулись черные ладони, худые жилистые руки. И на закинутых лицах жили глаза, в страдании своем похожие на глаза тех, во сне.
— Продали нас! Совет церковный с татарином спелись!
— Армии стоят... Не идут!.. Не спасают!
— Один ты у нас остался!
— Оружия!
— Продали... Дома сожженные.
Тысячеглазая боль снизу ползла к школяру.
— Убиты они все! Стань во главе! Спасай!
— Люди! Что я могу?..
— Спасай нас! Спасай!
— ...Я нищий, как вы, бессильный, как вы.
— Покажи силу твою! Детей побили.
Звали глаза, руки, рты.
— Я — самозванец! Я — плут!
Но никто не слышал, ведь слова тонули в общем вопле.
— Спасай! Спасай!
— Что делать? — тихо спросил Раввуни.
— Ничего, — сказал Фома. — Тут уже ничего не сделаешь.
И Братчик понял, что тут действительно ничего уже не сделаешь. И он поднял руки и держал их над криком, а после над тишиной.
Он помнил, какими он видел их во сне.
Весь день и всю ночь кипела, крутила тысячерукая человеческая работа. Согласно с неизвестным пока планом Братчика люди пришли на это озеро, с трех сторон окруженного лесом. Большое, мелководное и топкое озеро с многочисленными островками.
На самом большом из островков был когда-то замок Давыдовичей-Коротких, потомков прежних пинских князей. Замок давно был разрушен. Оставалась только затравенелая дорога через лес. Она когда-то была засыпана камнем, потому и не заросла.
Столкнувшись с озером, дорога всползала на искусственную дамбу и шла озером еще саженей триста, пока окончательно не обрывалась. Когда-то, когда замок еще был целый, людей и коней перевозили отсюда к острову на больших тяжелых плотах. Теперь и плоты догнивали по берегам и на дне. Да и сама дамба заросла по обоим склонам большими уже медноствольными соснами, черной ольхой, дубками и скорыми в росте великанами осокорями.
Толпа занималась тем, что тянула дамбу еще дальше. Мелькали лопаты, скрипели колесами возы с песком, сыпалась земля. Погрязая в иле, люди тянули верейки с землей, трамбовали. Кипела бешеная работа. Все верили: не успеешь сделать дело в срок — конец. За сутки дамбу протянули еще саженей на двести. К островку оставалось еще столько, сколько было сделано, с небольшеньким крюком. И тут работу остановили. Начали вбивать в дно сваи с ровно срезанным верхом.
Только тут пришла в чувство Магдалина. Приказала позвать Христа. Вместо него пришел цыган Симон Кононит, сказал, что Христос, Фома, Иуда и еще несколько человек ловят дорогой беглецов и заставляют их идти в Критское урочище, где собрался уже кое-какой народ: остатки разбитых караульных отрядов из маленьких городков, вооруженные свободные мужики, мелкая шляхта... Магдалина ахнула, узнав, сколько была в беспамятстве.
— И ты понимаешь, что Анею они из монастыря повезли?!
— Анею? Поздно. Вляпались в такую кулагу, что едва ли будем живые. Останемся на земле — найдет. А нет, то и Анея и другие будут нам без нужды.
...Христос действительно в это время останавливал беглецов. Наскреб немного людей. Гонцы с озера доносили, что дело идет, но до конца еще довольно далеко. Гонцы с татарской стороны предвозвещали, что Марлора идет, что он близко, что часть всадников, во главе с Селимом, отделил и послал на Волхов: гнать быдло для котлов, коней для подмены и жечь дорогой деревни, городки и крепости. Христос, услышав о разделе, начал браниться так, что гонец из уважения только головой крутил... После он сел и думал несколько минут. Христос надумал. Позвал распорядителя, мрачно сказал:
— Скорей забивайте брёвна. Не успеваем... Потому ты, гонец, скачи к Марлоре, неси ему вот горсть земли.
— Ты что? — побелел гонец. — Землей кланяться?!
— Лучше пригоршней, чем всей, и еще с твоей шкурой вдобавок. Скажи, что воеводы разбежались, что попы молятся, что не имеют они права говорить, когда сам Бог тут... Скажи: пусть возьмет сорок человек и ждет меня на Князевом кургане. Скажи: я возьму тридцать воинов. Слово дою.
— И нас двадцать восемь, — сказал начальник стражи.
— С мной Фома и Иуда... И я приду к нему. Будем говорить. А армии наши пусть будут далеко за нашими спинами. За треть дня дороги. Ну, давай.
Гонец пустил белого вскачь.
(1) Панва — глиняная сковорода.
Продолжение "РАЗДЕЛ ХХХІІ. Мясо по-татарски, или подставь другую щеку" http://www.proza.ru/2014/08/27/442