Просыпается Мэнсон Иваныч, а он летит неизвестно почему вверх. Заорал, сразу опять глаза закрыл, что-то о водке подстонал, как-то едко, по-голливудски искусственно.
Видит узоры всякие кругом, космос затем, вспышку света, лицо матери, только лысое почему-то, она его зовёт: "Эй, - к папе Ивану его оборачивается,-
к нам идёт наш сын! Идём, милый!". Сын-то отпирается, а всё равно его туда, к родителям, тянет. Он расположился на мягком луче света, да заскользившим звуком волнистым
зашагал вдоль кабинетов, фасадов, маяков и разных фатальностей, вроде побывать поплавком во рту ребёнка, истерившего оглушительно настолько, насколько хватает работнику
роддома преодолеть и своих детей рёв, и беглое ощущение создать ещё одну интригу среди бухгалтерш при взгляде на свою зарплату.
- Ты что, дура, хочешь смерти моей?! - Мэнсон Иваныч ревел, махал лапами, доставки, ведь, парашюта ждать было вовсе неоткуда, - Иди от меня тогда!
Рожу твою видеть не хочу!
- Дурак Вы, в такой вихрь глотку разевать, Мэнсон Иваныч! - баронесса фон дер Фледдер-Мауз, что родом с Берлину, заискрилась разноцветными переливающимися
сферами и линиями, стремящимися вкруг неё с невероятной скоростью, словно на шумном ночном фестивале буквально позавчера, только на этот раз всё взялось из неоткуда.
"Чёртов сон. Не может быть, что я сейчас умру. Я убивал их. Признаюсь, не жалею. Но самого-то чего угораздило?"
- Простите меня, я - полуюжанка-полуполярная! Всякая я!
- Это без тебя уж знаю!
- Знаете, могу по когтям пересчитать скольким людям Вы, дорогой медведь, должны по пять рублей. Это просто, знаете, свечным воском в микроволнах создавать эктоплазму.
Сначала...
Мэнсон Иваныч, до помрачения разума увлечённый рассказом баронессы, ею же и был подброшен чуть ранее далеко вверх. Голос дер Фледдер-Мауз громом наклеился на каждый нерв
отерявшей рассудок при настолько неожиданных обстоятельствах голове медведя, хоть рассудок его, казалось Иванычу, непоколебим был безоговорочно.
А всё ж подвёл.
Долетев чуть выше стратосферы (а вы-то думали? Залетел, так залетел!), его охватил неведанный в самых необъяснимых и разных чертах страх о его глубоком,
потому и достаточно вдумчивом цинизме по отношению к "ром-бабам", как он их, легкоузнаваемых по гадкому запаху изо рта лакрицей со стерильным бинтом
или ментолом с лакрицей, обыкновенных проституток в действительности, величал называть, перед тем, как строить зловещие планы об их ликвидировании.
- ... но я уж и не знаю, как ты так додумался из них жизни,как мёд из улия высасывать. Ты всё понял?
Голос милый, но безумно громогласный, такой не выдержать. Однако это без разницы - судя по тому, как баронесса, оставив все приличия, перешла к неуместному
"ты", Иваныча передёрнуло. Он снова открыл глаза. Ни жив, ни мёртв.